всего лишь замена
3 июня 2022 г. в 00:24
Они нахуй не нужны друг другу — нет никакого смысла это сомнениям подвергать.
Просто не нужны.
И все на этом.
Если так подумать, они вовсе никому не нужны в этом мире, а тем, ради кого почти уже сгнившее сердце продолжает болезненно сжиматься, и подавно.
Ненужные совершенно, вот и все. Закрыли тему. И открыли рот.
Да пошире, пожалуйста, потому что у Коконои снова тяжелый день выдался: акции, которые Манджиро скупить велел, то падали, то вновь в цене взлетали, из-за чего мужчина себе волосы чуть не вырвал. Не себе, так Санзу вырвет, со всей силы сжимая жесткие клубничные пряди и притягивая его ближе к своему изнывающему члену. Да тот и не сопротивлялся особо. Привык уже.
Вот и позволял несносному блондину сперва хаотично водить членом по своему лицу и размазывать предэякулят по губам и щекам, а после вбиваться в самое горло. Харучие даже слова против не скажет, лишь через слои ткани сожмет собственный затвердевший член и активнее задвигает языком.
В принципе, так даже лучше. Резко, грубо, с привкусом раздражения и ненужности. До слез, рвотного рефлекса и саднящей боли в горле, да такой, что голос садится, а сигаретный дым после жжет нещадно. Но так гораздо лучше, правда. Когда очередной дорогой костюм пачкается своей и чужой спермой, а вместо полноценного душа удается получить лишь горсть салфеток и надменный, но абсолютно разбитый взгляд.
— Какая же ты шлюха, Санзу.
— Ты не лучше.
А потом вишневая сигарета на двоих, молчаливый ужин за счет Коко и еще один — или как повезет — крышесносный оргазм, чтобы ни сил, ни желания не осталось собирать свое вдребезги разбитое сердце. А вот разбросанные по полу вещи собрать просто необходимо, да поскорее, пока…
— Номер оплачен до утра, — звучит все так же небрежно, как это было в первый раз и во все последующие, которые «последние».
И Коконои привычно уже вальяжно развалился на испачканных и смятых простынях, лениво выдыхает горький вишневый дым, даже не пытаясь прикрыться. Весь такой красивый, будто бы с масленого полотна сошел. И такой же неприступный. Притворно нежный, обманчиво учтивый, натягивает на лицо свою излюбленную лживую усмешку и вежливо предлагает остаться. Потому что точно знает, что неизменно последует чуть менее вежливый отказ:
— Я знаю, — коротко бросает через плечо.
И не оборачивается более, ведь это смерти подобно. А чтобы выжить, необходимо одеться как можно быстрее, небрежно разбросать по плечам длинные яркие пряди, дабы хоть как-то скрыть новые кровоподтеки, и уйти, намеренно громко хлопая дверью. Снова и снова давая понять — и ему, и себе, — что между ними, кроме обычного секса, ничего большего быть не может.
И лишь на парковке розоволосый позволяет себе расслабиться, выдавить из блистера парочку таблеток — на этот раз самый обычный обезбол, чтобы хотя бы тело, изнуренное несколькими отнюдь не нежными раундами, не болело, — и завалиться в ближайшее такси, совершенно наплевав на возмущения водителя. Видите ли, он какую-то там длинноногую дамочку ждал. Харучие сейчас нужнее, да и заплатить он может больше. И еще больше, чтобы хоть немного превысить скоростной режим. Пощечины ночного холодного ветра отчасти помогают привести мысли в порядок и на повторе скандировать:
«в Хаджиме нет ничего особенного»
Коконои всего-то, как настоящая опытная шлюха, каких оба время от времени не брезговали себе заказывать, стонет с членом во рту и даже не пытается зрительный контакт разорвать. Платиновые волосы, черные глаза — Санзу от этого вида ведет в разы сильнее. Если немного поднапрячься, можно представить, что это именно Майки сейчас упорно пытается полностью насадиться горлом на его член и с очередным сдавленным — довольным — стоном упирается носом в гладкий лобок (ты либо тоже в розовый здесь покрась, либо сбрей все нахуй).
Не выныривая из своих фантазий, Санзу заботливо стирает дорожки слез с покрытых легким румянцем щек и на пробу толкается бедрами. Слышит в ответ еще один приглушенный стон и чужие ладони на своих бедрах.
Коко взглядом просит не двигаться, чуть ли не умоляюще всматривается в покрытые дымкой возбуждения голубые глаза. В свете закатного солнца они лазурными кажутся. Обрамленные такими же светлыми ресницами. А помутненное от усталости сознание косую розовую челку частенько воспринимает как шрам. От ожога, да. Тот самый, что появился, потому что когда-то давно Хаджиме не успел прибежать вовремя.
А однажды не смог вовремя оказаться рядом, вот его место и заняли, а самого вышвырнули из сердца и жизни, как нашкодившего кота. Вот теперь и приходится тереться о хоть немного похожие ноги. Жалобно всматриваться в похожие, но не его глаза и понемногу двигать головой, постепенно ускоряясь. И похуй, что дышать удается через раз, а слезы стирают старательно выведенные стрелки — за их алой пеленой становится не так заметно, перед кем черноглазый на коленях стоит.
Да и в какой-то момент плевать становится. Возбуждение липкими лианами обвивает тело и тянет на дно, где от постоянных переживаний удовольствие воспринимается куда острее, стирает последние границы между реальностью и сладкими кошмарами. Коко однажды не смог правильно помочь своему мальчику. И теперь в эгоистичном желании пытается хотя бы Санзу удержать на поверхности.
Помочь хоть кому-то, чтобы спасти себя.
Плавиться от мягких прикосновений к белоснежным волосам и, пошатываясь, подняться с колен, собрать тыльной стороной ладони пролившуюся на подбородок сперму и слизать, не отрывая полупьяный от желания взгляд от потемневшей голубизны напротив. Хаджиме, как истинный змей, гипнотизировал, подбираясь ближе, и нападал резко. Подавался вперед одним рывком, целовал искусанные губы, делился с их владельцем послевкусием его же семени и стремительно подталкивал к столу, глянцевая поверхность которого тоже алым в последних лучах солнца отдавала, словно на черном дереве была разлита смешанная с вином кровь.
У Майки член наверняка поменьше будет — не придется первое время шипеть и скулить сквозь сжатые зубы от ноющей боли в заднице, ведь Хаджиме никогда особо с ним не нежничает. Кусает губы до крови, разрывая поцелуй, разворачивает спиной к себе, на плечи грубо давит, заставляя лицом вжаться в стол, и входит одним резким движением. Повезет, если Санзу до этого хоть как-то успеет себя растянуть перед приходом.
Со своим драгоценным песиком Коконои вряд ли бы так себя вел. Но Инупи преспокойно — даже на глазах самого Хаджиме — крутит задницей перед измазанным в мазуте Рюгуджи, бросается ему на шею и демонстративно целует, мол, нет в моей жизни места для какого-то богатого кошелька, чьи деньги насквозь чужими сломанными судьбами пропитались. От одних только воспоминаний об этом кровь вскипает, и Коко без малейших зазрений совести срывает всю свою злость на всех, кто рядом находится.
По обыкновению это розоволосый псих, страдающий от того же недуга — невзаимной любви, что уже давно в больную одержимость превратилась. И Санзу точно так же срывается время от времени.
Без стука врывается в кабинет, на кожаный диван у стены падает и дрожащими от нервов руками пытается поджечь сигарету. Порой это занимает столько времени, что у Коконои нервы сдают от бесконечного щелканья зажигалки и приходится подрываться с места и помогать этому клубничному недоразумению заполнить свой кабинет слишком крепким дымом.
— Хуль ты вообще ко мне приходишь? — спрашивает где-то спустя неделю после первого такого бесцеремонного вторжения в свои владения, когда понимает, что подобные перекуры на диване постепенно вошли в привычку.
— Да надоело смотреть, как Хайтани обжимаются, — Санзу едкий дым выдыхает блондину прямо в лицо и смеется хрипло, когда тот морщится. — А у тебя тут спокойно всегда. Как на кладбище.
— Ага, на кладбище разбитых сердец.
Наверное, именно после этой необдуманной ремарки они и начали более пристально друг к другу присматриваться. К сигаретам вскоре прибавился кофе, к нему — виски. Минимум разговоров: чертова гордость до последнего не позволяла слабину давать, искренние эмоции демонстрируя, да и по одному лишь побитому взгляду было понятно, что у обоих все хуево и продолжает катиться по наклонной вниз.
А потом случайный взгляд на календарь. Дата, которую уже давно стоило выбросить из памяти, и бутылка дорогущего шотландского скотча — «подарок» от каких-то там партнеров или спонсоров.
Коконои просто напился после пиздецки тяжелой недели, в одиночестве празднуя несостоявшуюся седьмую годовщину, а Санзу по (не)счастливой случайности рядом оказался. По привычке завалился в темный кабинет и даже не сразу понял, что что-то изменилось. Раздраженный и уставший, он заметил изменения, лишь когда коллега пьяно протянул его имя. Потом потянулся сам, пытаясь встать, но плюхнулся обратно на стул, сбивая опустевшую бутылку на пол.
И вроде надо было уйти и тактично оставить блондина в одиночестве, как тот и планировал этот вечер провести, но Санзу плевать хотел на все «надо было» и «тактично», тем более тут бесплатный алкоголь раздают, вот он и подхватил Коконои на руки, поднимая с места и, за неимением лучшей альтернативы, усадил его прямо на стол. В шкафу у Хаджиме целый бар оказался, а у Харучие с собой что повеселее — на две дорожки как раз должно было хватить, только пришлось еще немного потягать на руках пьянющего Коко: на пол поставить, отцепить худые руки от своей шеи — Санзу и примерно не представлял до этого, насколько же его коллега тактильным был. Зато не возмущался совсем, когда розоволосый его, на месте развернув, крепко перехватил поперек груди и белые волосы на кулак намотал, дабы мягкие пряди лисьим хвостом не смели со стола две ровные дорожки. И, прижимая черноглазого к себе, Харучие вместе с ним наклонился, чтобы тот сумел судорожно втянуть наркотик, да и самому, той же купюрой воспользовавшись, вдохнуть кокаин.
А после отчего-то ни одному из них не захотелось разрывать это подобие объятий. Тепло, удобно и, когда все вокруг начало рассеиваться на яркие радужные составляющие, уже плевать было, кто первый подался бедрами навстречу. Оба возбуждены до болезненного предела оказались.
И если утром Хаджиме нервно будет пытаться понять, с хера ли он так легко подставил свою бледную задницу этому наркоману, то этим вечером даже мимолетно не встал вопрос, кто будет принимать. Смазанные поцелуи, хриплые стоны в унисон, дурманящее головокружение, жалобный треск одежды, ведь руки не слушались совсем, и Санзу поплывшим взглядом лишь отдельные детали смог выделить: разметавшиеся по столу белоснежные волосы, широко разведенные подтянутые бедра и неразборчивый шепот.
К ошметкам здравого смыла сперва даже пытались разумные мысли прикоснуться: раскинувшийся на столе мужчина все же заметно выше был, исходящий от него сладкий аромат горчил табаком и древесным мускусом. Да и вряд ли бы Манджиро так прикасался к нему: царапал обнаженную грудь заточенными ноготками, всем телом навстречу подавался, выгибая спину и обнимая ногами, пока срывающийся голос требовал перестать медлить и поскорее внутри оказаться, ведь послушные песики должны исполнять все команды. А Харучие давно привык чужим псом быть — слушаться беспрекословно и получать за это похвалу очень даже приятно.
Вот он и сорвался окончательно, когда его с другим щенком спутали. Послушно выполнял все приказы, произнесенные хриплыми полустонами. Двигался быстро, льнул ближе, до синяков впивался пальцами в чужие бедра и под тихое шипение осыпал острые ключицы укусами. И плевать абсолютно, что прикосновения не обжигали, как должны. Было лишь физическое удовольствие и направленный в потолок расфокусированный взгляд. Алкоголь, кокоин — и дьявол его знает, что еще они тогда намешали, растворяя в поцелуе какие-то цветные таблетки, — добавляли остроты, но этого мало было.
Потому что не нужны они вовсе друг другу. Но ведь все равно хочется порой почувствовать тепло другого тела рядом, а тут еще и так совпало, что… ну… похожи они отчасти на тех, по кому почерневшая душа ежесекундно изнывает.
Вот и приходилось двигаться до полного изнеможения, пока колени дрожать не начинали, а даже самые мимолетные прикосновения могли боль причинить и до слез доводили, которые тонули во взмокших волосах и с сумасшедшими улыбками смешивались, пока на дорогих поверхностях смешивалась их сперма.
И вместо того, чтобы благоразумно забыть о случившемся той ночью, — а они честно пытались — спустя всего пару дней сюжет повторился, лишь роли и время немного изменились.
— Не смей закрывать глаза, — Коконои теперь каждый раз это рычит, если укладывает Санзу лицом к себе, и, кажется, даже не моргает, пристально вглядываясь в бледно-голубые радужки.
Инупи представляет. Иногда настолько удачно, что, потерявшись в своих приторно сладких фантазиях, замедляется до невозможного и трахает так отвратительно нежно. У Харучие каждый раз что-то за лопатками неприятно сжимается от подобного ласкового трепета, что исходит буквально от каждого, блять, прикосновения. Так паршиво горчит на языке от осознания, что этот чертов трепет направлен не на него.
Никогда не будет направлен на него.
Потому что чертов Майки нежно и бережно обнимает лишь своего дражайшего Мучи, при виде которого взгляд огромных черных глаз моментально смягчается и обретает тот самый блеск, о котором Харучие каждую блядскую ночь мечтает. А еще у Сано голос звонче становится, и куда-то пропадает вечная усталость, стоит этому мальцу появиться в его поле зрения.
Отвратительно.
Санзу обычно не выдерживает и минуты — стремглав отправляется на сорок седьмой этаж, где всегда царит чуть ли не гробовая тишина. Белый шум из перелистывания бумаг, шуршания ручек и монотонного клацанья клавиатуры.
Коконои любил идеальный порядок во всем. Кроме, разве что, неряшливого Сейшу: если уж решил напиться с Хаджиме, то будь готов часами слушать нытье об этом любителе высоких каблуков и мощных двигателей. Да Санзу нахуй не сдалась эта информация. Он бы преспокойно себе жил, не зная, что вечно безэмоциональный Инуи любит серебро и самостоятельно за себя платить, предпочитает брюнетов и пьянеет от первой же банки пива. И Харучие почти отчаянно пытается не вспоминать внезапную — и абсолютно ненужную — мысль о том, что этот принципиальный мальчишка совершенно не заслуживает такого, как Хаджиме, который был готов целый мир поднести к его ногам, но снова и снова натыкался на банальное «я сам всего достигну».
А еще Санзу определенно не хочет развивать эту гребаную цепочку никому ненужных мыслей, что все никак не покидали его розовой головы. Потому что раньше он крайне нуждался в таком человеке, который мог бы помочь подняться со дна, попросив — даже не требуя! — взамен лишь немного взаимности и ласки. Тот Харучие, который еще был Акаши, мечтал об уютном доме и небольшом цветочном магазине, но для этого ему нужны были деньги, которых не было, и чуть больше уверенности. Ее тоже не было.
Зато был Манджиро с его грандиозными идеями о завоевании мира. Хару восхищался им, ведь для Сано абсолютно не было преград. Он шел по головам и вел за собой тех, кто хотел идти. И первое время Харучие наивно верил, что просто поможет тогда еще другу, насобирает нужную сумму и исполнит свою маленькую мечту, окружив себя цветами. Но, погружаясь в сумасшедший ритм, где его главной задачей было оберегать светлую макушку, он постепенно огрубел. Казалось, полностью потерял себя и более не был тем нежным первоцветом, каким его некогда считали. Стал резким, шумным, слишком ярким. Плечи шире, ладони покрылись мозолями, взгляд прожигающий насквозь.
Мальчик, что мечтал составлять причудливые икебаны, не заметил, как по уши влюбился и превратился в цепного пса.
Возможно, встреть он Коконои раньше, этого бы не произошло. И ведь могли же встретиться! В одном универе учились, просто факультеты разные, вот и не пересекались как-то, а Майки словно специально не знакомил их. До последнего тянул. Упорно ждал, пока все, кого он вокруг себя сумел собрать, окончательно повзрослеют. Забудут все, о чем мечтали в детстве, и склонят перед ним головы, готовые слепо идти вперед за мнимым успехом, что заменил бы каждому утерянное счастье.
И ведь Манджиро таким же был. Он вместе со своими близкими потерял и себя, вот и не страшно совсем было ставить на кон все. Он совершенно не боялся проиграть. И выиграл. Собрал лучшую команду, выкупил одно из лучших зданий. Работал, работал, постоянно придумывая что-то новое и ничего не видя вокруг себя. Никого не замечая. Особенно намертво влюбленных голубых глаз.
А потом, сука, встретил его. Неуклюжего, лохматого, в помятой футболке с идиотским принтом. И со старым портфелем, в котором хранились абсолютно новые, по-детски наивные, но оттого и лучшие идеи. Ебаный Такемичи полностью заполнил собой все дыры в сердце Майки. Санзу никогда бы не смог так. Хотел, но не смог бы. От этого злился лишь сильнее.
И постоянно сравнивал. У Мичи глаза ярче — синие почти. Волосы растрепанные, словно он расческу ни разу в жизни в руках не держал, но это все равно отвратительно мило выглядело. Он постоянно спотыкался и норовил разбить себе нос, что совершенно не было похоже на уверенную и ровную ходьбу Санзу. Только вот Майки каждый раз звонко смеялся и крепко обвивал руками тощего Ханагаки, придерживая его, заботясь о нем. Хару всегда хотел казаться сильнее — и он стал сильнее, только вот по итогу это нахуй никому не сдалось.
Он сам нахуй никому не сдался.
Кричал громко, оставаясь в пустой квартире, и рвал на себе волосы. Ведь если бы он только знал, чем все обернется, если бы хоть немного сумел предвидеть будущее… то что? Что случилось бы, останься он тем самым нежным и почти незаметным первоцветом, как его некогда называли? Захотел бы кто-то взять его к себе под крыло? Заботиться о нем так же, как сейчас Манджиро о Мичи заботится? У него ведь тоже столько идей было, столько чертовых блокнотов с записями и кривыми набросками. И где это все? В потрепанной коробке на самом дне шкафа, заполненного яркими костюмами.
Сейчас у него под пиджаком туго затянута портупея, кобура с пистолетом, ножны с заточенными клинками. У него ежедневные тренировки и подступающая к горлу тошнота от вида собственного рельефного тела — оно не было таким, и Харучие никогда не желал такого.
И не желал видеть, как расцветает Майки рядом со своим мальчишкой, крепко, но бережно держит его за руку, гладит румяные щеки и смеется искренне, когда снова заставляет его засмущаться от какой-то пошлой шуточки.
И можно было бы долго гадать, что могло бы случиться, если бы не… но пепельноволосого Акаши больше нет и никогда не будет.
Есть только Санзу, который без стука врывается в кабинет и разъярено рычит после очередной встречи с несносным Такемичи, что бесит до скрежета зубов.
И в такие моменты Коконои с готовностью откладывает все дела, запирает кабинет, оставляет на диване свою одежду, чтобы этот розовый псих снова не порвал дорогие вещи, и по-шлюшьи выгибает спину, упираясь ладонями об окно. Мир с высоты сорока семи этажей кажется игрушечным. А еще в какой-то момент начинает дрожать и расплываться. Но иначе взбесившегося зверя не утихомирить, а Коко отчего-то очень нравилось наблюдать, как дикий койот рядом с ним постепенно превращается в игривого спаниеля.
Но во время превращения Санзу больно кусает блондина за загривок, буквально вгрызается зубами, почти не оставляя живого места на задней стороне шеи. Протыкает клыками, метит и отвратительно долго растягивает — натурально издевается, за что его хочется схватить за шкирку и выкинуть из кабинета. Только вот собственное тело совершенно не слушается и уже почти не держит: ноги разъезжаются в разные стороны, словно Коко на льду стоит, а влажные ладони с неприятным скрипом соскальзывают со стекла. И эту пытку Харучие может продолжать до бесконечности, пока из тонких губ наконец-то не начнут вырываться хриплые мольбы.
Хаджиме еще как бы работать надо, но все мысли вертятся лишь о том, как же охуенно было бы заменить четыре пальца, пусть и очень умелые, на горячий пульсирующий член. Когда Санзу в ярости, он трахает особенно хорошо: глубоко, резко, каждым толчком попадая точно по простате, от чего приходится ладонью зажимать рот, чтобы весь офис не слышал, как же Коко кайфует, если его в кое-то веке ебет не работа. Весь извивается под напором сильных рук, лихорадочно краснеет и даже не смотрит на их смытые отражения.
Ему все чаще становится настолько хорошо, что даже не хочется ничего представлять — просто быть здесь и сейчас и плавиться от чужих прикосновений, блаженно закатывая глаза и пачкая панорамное окно спермой и многочисленными отпечатками ладоней и губ. А однажды Коко и вовсе развернулся к розоволосому лицом, вцепился за его плечи, стаскивая с них пиджак и рубашку, чтобы после царапать бледную кожу длинными ногтями и льнуть к обнаженной груди, заглушая протяжные стоны смазанными поцелуями.
Но они упорно не признавали, что между ними что-то изменилось.
Да, стали больше времени вместе проводить. Просто времена сейчас тяжелые, вот и трахаться хочется сильнее, чтобы хоть как-то постоянный стресс ослабить.
Раньше они так много не целовались? Пфф, просто не сразу распробовали друг друга на вкус, да и чужой язык со слишком громкими стонами и вскриками справляется не хуже кляпа из галстука.
Что? Они теперь и за пределами кабинета стоят ближе? Бред какой-то! Да они все так же держат дистанцию и не разговаривают на людях. Наедине, к слову, тоже по минимуму общаются.
Ведь они по-прежнему не нужны друг другу. И им по-прежнему пиздецки больно от всей этой невзаимной любви. А вдвоем просто… легче со всем этим справиться.
Потому что нет между ними ничего. И быть не может. Санзу любит Майки. Коко любит Инупи. У обоих это безответно. Вот и все. Вот и вся математика их убогих жизней. Они просто очень похожи, потому и держатся вместе. Но все так же любят других — это сомнениям поддавать нельзя.
Вот же: раскосые черные глаза снова на мокром месте. Гребаные современные технологии! Один короткий звуковой сигнал, инстаграм, немного смазанное фото, два сияющих улыбкой лица, два пресловутых золотых кольца — пачка припасенных на черный день невьебенно крепких сигарет, бутылка дорого коньяка, постепенно стекленеющий взгляд, направленный на догорающий кровавой вспышкой закат.
Как иронично. Коко казалось, что он тоже сейчас догорал.
Ведь теперь нет даже намека на призрачную надежду, что между ним и Сейшу еще хоть что-то возможно.
Но есть нетвердый пьяный шаг по пустому коридору, слепящий белый свет, случайно перевернутый фикус, за который мужчина пытался ухватиться, споткнувшись о свои же ноги.
И есть крепкие руки, которые не дали упасть, когда казалось, что встреча с холодным кафелем уже неизбежна.
— Если скажешь, что сейчас ты шел ко мне, — немного хриплый шепот опаляет ухо, а обветренные губы задевают длинную сережку, — возможно, я не буду ебать тебя до потери сознания.
— Даже если это ложь? — блондин рвано смеется и вновь спотыкается, буквально повиснув на чужих руках.
— А это ложь? — Санзу отчего-то непривычно спокойный.
Раньше он бы обязательно повелся на провокацию. Но ведь и Коко не отвел бы мутный взгляд, как сейчас, застигнутый врасплох чужим вопросом. Но что он вообще мог ответить, когда и сам не знал, куда поперся на пьяную голову?
И чертово подсознание предательски вопит, что все он знал — целенаправленно полз до лифта, цепляясь за стены и воздух, и уже представлял, как впервые за все время работы в Бонтене нажмет на кнопку шестнадцатого этажа, где находится главный офис охраны.
Отчего-то в этом стыдно признаться даже себе. Вот он и вскидывает голову — горделиво, но слишком резко. Перед глазами все кружится, и розоволосый крепче прижимает Хаджиме к себе. И впервые не дает заглянуть в глаза.
Вот ну и хуй с ним! Сегодня настолько плохо, что можно и без глаз. Холодных голубых глаз, что совершенно не похожи на глаза того, чье имя Коконои час назад зарекся произносить и вслух, и даже мысленно. Но ебаные мысли противно пищат, что он и без того давненько уже перестал представлять. И так же давно его не называли именем гендиректора. И дабы прервать эти непотребные размышления и поскорее перевести тему, приходится быстренько выдать нечто нелепое и откровенное:
— Так ты действительно можешь до потери сознания или просто пиздишь?
Сознание Хаджиме так и не теряет. Но связь с реальностью определенно да. Гребаные длинные пальцы, что так ласково перебирают белые волосы во время непривычно медленного поцелуя. Зачем он вообще так нежно прикасается? Между ними ведь не то, что любви, — даже дружбы нет! Это просто… удобно. Миллион раз повторять приходится, что это удобно. Приходить, когда вздумается, пить, ширяться, трахаться и звать друг друга чужими именами.
Они правда так делали! Долго делали… лишь в последний месяц колени отчего-то стали подгибаться от хриплого «Хаджи» и хотелось подольше чувствовать на себе чужие ладони. Даже обниматься порой хотелось: прильнуть к крепкой груди, когда особенно паршиво становилось, или со спины обвить чужие плечи, когда голубые глаза вновь стекленели при виде мальчишки босса.
Откуда это все только взялось?! Они ведь просто заменой были друг для друга, им ведь плевать с крыши небоскреба, в котором работают, — им грандиозно похуй!
Должно быть похуй… должно быть пусто…
И ебучие слезы не должны сейчас наворачиваться на глаза. Да, чертов Санзу вставил сразу два пальца, но там смазки столько, что между худых ног уже лужа организовалась. И даже то, что каждое движение опять прицельно бьет по простате, не мог вызвать подобной реакции — лишь громкие стоны и жалобный скулеж, до хруста выгнутую спину и впивающиеся в спинку дивана пальцы, но аж никак не слезы. И явно не напуганное:
— Хаджи? — снова он, блять, за свое! — Я сделал больно?
Ну точно как побитая псина выглядит. Преданная псина. Но ведь так не должно быть! И это не должно вызывать новый, куда более сильный поток слез и жалкие всхлипы.
Какой же, сука, пиздец!
Крупно вздрагивая, Коконои спрятал покрасневшее лицо ладонями, размазывая по щекам соленую влагу и неразборчиво повторяя, как же все это, блять, неправильно. Их встречи не должны были вылиться в подобное, он не должен был снова тонуть в этом чертовом болоте.
А Харучие не должен так крепко прижимать его к своей груди, так заботливо гладить по плечам, нашептывая что-то успокаивающее и абсолютно бесполезное сейчас. Потому что до этого вечера блондин довольно долго не вспоминал об Инуи, а это чертово кольцо… оно лишь окончательно поставило точку и раскрыло глаза.
— Давай, Хаджи, посмотри на меня, — и вместо того, чтобы грубо отнять чужие ладони от лица, розоволосый лишь невесомо поцеловал их. — Все ведь хорошо, позже найдешь себе другого, лучше. Ты ведь сам говорил, что мир не сошелся клином на одном мудаке.
Только вот он сошелся.
Снова, блять, сошелся! И заставляет теперь отрицательно мотать головой, ведь в это поверить практически невозможно: они же чужие совсем, ничего друг о друге не знают, даже дня рождения! Не говорят почти и в обычное время делают вид, что даже незнакомы. А все эти минутные слабости — это просто потому что рядом никого другого нет.
Только вот почему-то хочется со всей силы ударить непонятливого Харучие, который все продолжает говорить о «ком-то другом, ком-то лучше». По-прежнему пытается заглянуть в черные глаза, ласкает похолодевшие руки своим горячим дыханием, медленно водит шершавыми ладонями по спине. И, если просто слушать его голос, не замечая слов, становится действительно легче, будто бы даже алкогольная дымка немного рассеялась.
У Санзу глаза широко раскрыты и словно в самую душу пробраться пытаются, а уголки губ тянутся вверх в мягкой улыбке, когда Коконои наконец-то кладет свои руки ему на плечи и тоже улыбнуться пытается.
— Поехали ко мне? — неуверенно так, уязвимо. Будто, последуй отказ, он тут же на атомы распадется. Уже от молчания начал… — Хару?
— Ко мне ближе, — тихо совсем отвечает и даже моргать боится. Вдруг все это обычная наркотическая галлюцинация? И плевать, что он уже пару дней ничего не принимал.
— Ты знаешь, где я живу? — негромкий смех, от которого обоим становится чуть проще дышать, и слабый кивок в ответ. — Надо будет и мне побольше узнать о тебе.
И эту ночь они проведут за разговорами. Напряженными сперва, подолгу замолкая, когда тема вновь свернет на слишком болезненную тропу, но с каждым следующим наступлением тишины ладонь все более уверенно будет тянуться к чужой, чтобы накрыть, успокаивая и придавая уверенность в завтрашнем дне. Обещая и дальше бережно держать, переплетая пальцы, идти рядом, плечо к плечу, и не отводить взгляд.
Они уснули на рассвете. Впервые рядом. И проснулись от надоедливого будильника, по-прежнему обнимая друг друга, до сих пор до конца не осознавая, как это вообще произошло и что будет дальше.