Silentium

У всех есть свои секреты. У кого-то маленькие и незначительные (для всех, кроме них самих), вроде родинки точно между ключицами, в ямке, в которой, по поверьям, находится душа, у кого-то посерьёзнее, вроде нелюбви к своей жене или любви к чужому мужу… А у кого-то совсем ужасные. Тёмные и кровавые. Как у Сальери, например. Никто не должен знать. Он вздрагивает от каждого шороха по ночам, когда крадётся прочь из спальни. Из-за каждого скрипа половицы кажется, что кто-то идёт за ним и может разоблачить. Конечно, это неправда. За ним следуют только его демоны. Подло набрасываются все на одного. В голове гудят миллиарды мыслей, ни на одной из которых невозможно сосредоточиться, да и не стоит. Они все угловатые и уродливые, с острыми крючками. Цепляются и не отпускают. «Ты слаб. Они разочаруются, если узнают». Но он раз за разом поддаётся своей слабости, потому что только острая боль обрывает этот поток. Иронично: он занимается чем-то опасным для жизни, потому что это помогает выжить. Иной раз по ночам одолевают слабость и скорбь. Он едва находит силы, чтобы поднять руки и закрыть ими лицо, и кусает губы в попытках дышать как можно тише. Почему он такой? Почему он не может просто не чувствовать этого? Должно быть, это расплата за талант… который его больше не радует. Он так одинок в своём отчаянии. Конечно, в его жизни есть люди, которых он мог бы назвать своими приятелями. Например, давний знакомый граф Розенберг. Очень близкий его друг. Настолько близкий, что Сальери даже знал его тайну. Когда он расстегнул его воротник, то увидел заметный даже сквозь пудру жаркий румянец. Он тогда усмехнулся и стал легко, едва касаясь губами, целовать ключицу Франца, а потом увидел и эту очаровательную родинку. Её он чмокнул с особым чувством. – Только не говорите никому, Антонио, – немного смущённо попросил Розенберг. – Это секрет. – Я умею их хранить, – заверил его Сальери. – У Вас они, наверное, тоже есть? – граф с некоторым любопытством взглянул на друга. – Ну что Вы, Франц, мне нечего скрывать от Вас. – А зачем Вы тогда носите с собой нож? Сердце забилось так сильно, что, казалось, человек напротив должен был его услышать (Как грудная клетка не сломалась под такими ударами?). Кровь забилась в висках. По шее сбежала капля холодного пота. Он почти разоблачён. – Вдруг я захочу похитить чьё-нибудь сердце, – улыбнулся Антонио, хотя от ужаса перед глазами мерцали чёрные и белые точки. – Буквально, да? – Розенберг расхохотался. – Вы такой шутник! Потом на шее композитора остались следы помады, а сам он посмеивался от удовольствия. Наверное, будь он «нормальным» человеком, он бы ахал и прижимал графа к себе, обнимая за талию, вот только сил в то время уже не было. Стоило на секунду перестать улыбаться по инерции, как накатывала усталость. И ведь никому не расскажешь. Даже Розенбергу. Они долго друг друга знали, поэтому Сальери был более чем уверен: раскрой он свою тайну – их отношения сильно изменятся, притом вряд ли в лучшую сторону. Разве можно простить кому-то столько лет обмана? Разве можно простить такую слабость – неспособность справиться с самим собой? Либо друг начнёт переживать, а в его годы это совсем не полезно. Он начнёт волноваться и жалеть Антонио… Он и вправду жалок, но жалости не заслуживает. Эти мысли всё навязчивее. Не отпускают ни днём, ни ночью. В его мире темно. Даже в Венском театре с огромными люстрами, где он так часто появляется. В последнее время всё тяжелее смотреть на скрипачей. Это напоминает ему о его регулярных поражениях. Всё вокруг напоминает о провале. Даже этот внезапно возникший новичок, который суёт ему в руки папку с нотами. Самоуверенный и наглый… но такой одарённый. По сравнению с его гением талант Сальери не то, что ненастоящий, он – ничто. Сам Сальери – ничто. Это просто невыносимо. Желание всё нарастает. Вернув ноты, Антонио просит его извинить и уходит, сжимая зубы и кулаки, чтобы сдержаться и не побежать. Он никогда раньше не делал этого в людных местах, но сейчас мрак окутывает его. Он попросту не дотянет до дома, если сейчас не… Лезвие несколько притупилось от частого использования. Неприятно, но боль не острая, да и крови мало. Кончик кинжала, впрочем, ещё мог бы войти глубоко. Если вонзить поглубже и рвануть вниз… – Что это Вы делаете? Антонио замер и затаил дыхание, хотя прекрасно понимал, что становиться неслышным уже поздно – с ним говорили прямо из-за спины. Если сейчас быстро развернуться и загнать нож ему между рёбер, он ни о чём не узнает. По крайней мере, не расскажет. Композитор встряхнул головой («Надо будет потом наказать себя за такие мысли», – подумал он.) и дёрнул рукав вниз. Опять опоздал – этот шустрый мальчишка уже заглянул через его плечо и ахнул. Панический страх снова захлестнул с головой. Кто-то узнал. Сорвал покров с чего-то мерзкого и жуткого, сочащегося тёмно-красной жидкостью. Что теперь? Антонио всегда боялся даже представить такую ситуацию и оттого не знал, что делать. Еле-еле собрав остатки рациональных мыслей, он решил, что раз возникли знающие люди, надо хотя бы свести к минимуму их количество. – Будешь болтать… – Сальери красноречиво провёл большим пальцем поперёк горла. К его удивлению, юноша посерьёзнел и кивнул. – Конечно. Я буду молчать. Вряд ли бы Вы стали прятаться, если бы хотели, чтобы кто-то знал. Но всё же… – он подошёл почти вплотную и внимательно, трепетно заглянул в глаза, – почему? Я никому не скажу, но Вы, пожалуйста, расскажите мне. Не переставая смотреть прямо в лицо, он потянулся к раковине, намочил одну ладонь холодной водой и потянулся к пораненной руке. – Я всего лишь хочу помочь… Устоять перед ним не представлялось возможным. Отчего-то он казался более добрым и искренним, чем все те люди, что окружали Антонио. Он хлопал своими длинными ресницами, то пряча, то вновь открывая шоколадного цвета радужки, с таким очаровательно невинным видом, что Сальери наклонился к нему и шепнул: – Останься допоздна. Когда не будет лишних ушей, я всё тебе расскажу. Юноша просиял, и в мире его коллеги стало немного светлее.