Легенда

      Бесит. Деку бесит. Что б он сдох. Бесит, ненавижу. Деку. Де-ку.       Мысли путаются, сворачиваются, рвутся, как жгуты, и снова сходятся воедино на веснушках и хлюпающем носе, из которого течет кровь от удара крепким кулаком.       Да, они снова подрались. Да, он снова его избил.       Не сказать, что Бакуго был настолько жестоким или неадекватным, чтобы беспощадно травить одноклассника. Просто… все дело в Изуку. Всегда было именно в Изуку. Спектр чувств Бакуго при виде Мидории постоянно колебался от «о, задрот» до «взорвать ему легкие было бы ЗАШИБИСЬ!!!» со скоростью радиоактивной магнитной стрелки. И это можно назвать настоящей причудой Деку — разгонять эмоциональный диапазон взрывного друга-недруга за одну сотую секунды.       Истина проста — Бакуго весь состоял из ненависти. От кончиков светлых волос до микровзрывов на подушечках пальцев. Его зрачки полны лютой ярости, а в уголках губ залегло недетское желание уничтожать.       Потому что Деку беспричудный и беспомощный, совсем слабый на фоне ослепительно полыхающего Бакуго. Потому что Деку неожиданно пахнет кислыми яблоками, от которых щиплет язык, колет ранки на губах и связывает в узел вязкую слюну где-то под горлом. Потому что у Деку глаза, как у обиженного всем светом олененка, когда Бакуго в очередной раз отвешивает ему самый смачный подзатыльник. Потому что кожа у Деку прохладная и сухая, в отличие от огненных плеч и шеи Кацуки.       Потому что, черт возьми, Деку оказался никчемным, сопливым альфой. И Бакуго готов от этого выть.       Это не укладывалось в голове. Деку — альфа. Мелкий, заносчивый, бубнящий, мерзкий — и альфа. Такого по определению быть не может. Вселенная должна была запретить этому недомерку становиться альфой; омега его максимум. Мидория не достоин ничего более статуса беты.       Бакуго обдумывает это слишком часто и слишком подробно для своего возраста. Всерьез считает, что он прав; черт возьми, глядя на Деку, такого потерянного и будто брошенного, сидящего на кушетке перед медсестрой, любой бы подумал, что перед ним безликая бета. Слабый. Слабый. Слабый. Портящий Бакуго жизнь одним только существованием.       Мидория пытается «помириться» с ним, поговорить. Он мечтает о том, что их дорожки разойдутся, наверное, он пытается затушить пожар в груди Кацуки; не понимая, что только подливает масло в огонь. Бакуго взрывается от первого звука блеющего голоса, сносит волной неустойчивый фонарный столб и намеренно проходит мимо дрожащей фигуры.       Он знает, что никогда не поменяет своего мнения. Никогда не признает его, отвратительного, жалкого Деку.       Не признает. Никогда. Он дает себе клятву. Пожизненный обет.       Первый год в академии — каждый день потрясения. Бакуго больше не звезда, перед ним не преклоняются, с ним спорят. Каждый человек вокруг потенциальный соперник, каждый уникален и целеустремлен; и многие из них получают внимания и признания больше, чем Кацуки.       В дополнение ко всему, перед глазами маячит олений взгляд Мидории. Все происходит, как в тумане: за одно только лето Деку стал крепче, плечистее, будто бы увереннее (Деку и уверенность? Пффф). Бакуго злится до зубного скрежета, но даже не на то, что Мидория смеет существовать где-то на горизонте, проникать в его жизнь все глубже и заводить себе друзей и защиту, выставляя его, Бакуго, мерзавцем. Нет.       У Деку есть причуда. Вот именно сейчас, с какого-то перепугу, у этого бесхребетного молокососа появляется сильная, бесконтрольная причуда. И все переворачивается с ног на голову.       Он. ему. лгал. Все это время.       Бакуго не просто полыхает. Бакуго сгорает изнутри, грозясь обратиться в пепел. И спалить все вокруг, он клянется. Он намеренно провоцирует, нарывается на драки и пытается бить сильнее, чем привык и должен. Он пытается изорвать либо себя в клочья, либо чертово сердце чертового Деку. Потому что именно он мешает, именно он все портит, всегда только он, только Деку.       Но в Мидории нет ничего особенного, очнитесь! Вокруг него вьются люди, смеют восхищаться им; Бакуго больше не занимает в жизни немощного брокколи столько, сколько должен был на правах главного недруга.       Слишком много внимания, слишком…       Так продолжается полтора года. А после в голове Бакуго что-то лопается, и он словно прозревает. Что поменялось в старшей школе? Бакуго повзрослел. И начал смотреть на вещи под другим углом.       Деку стало слишком много. На занятиях, на практиках, тренировках, стажировках. Мидория мелькал всегда где-то рядом, виновато потупляя свои невозможные оленьи глаза. Извинялся за то, что все еще существует где-то рядом с Каччаном.       Бакуго устал злиться. На него и на самого себя. Огонь в его груди поутих и смирился. Мидория принимается на подсознательном уровне как нечто само собой разумеющееся, отвратительно наивное, бестолковое и знакомое. Присутствие или долгое отсутствие Деку ничего не меняет; в любом случае Бакуго изо дня в день становится только хуже. Ведь они уже совсем не дети, и у него появляются проблемы потяжелее школьного соперничества.       Киришима смеялся, подкалывал его, укорял, пихал в бок и вис на плечах. При этом совершенно не делая между ними различий. У Кацуки хрустели ребра от дикого стука сердца — он чувствовал Киришиму всем телом, каждой маленькой клеточкой; не друга, а омегу. Свою пару. Становилось паршиво. А Киришима чувствовал лишь то, что сегодня нужно поиграть в автоматы, а завтра тест, и он обязательно его завалит, но это ничего, да, Бакуго, ты ведь потом подтянешь его, правда?       Так прошел еще год, и Бакуго опять устал. Устал терпеть и ждать. Тогда-то он заметил, каким взглядом смотрит Деку на Тодороки. Его старый добрый Деку на эту ледяную фифу. Омегу замороженного действия.       А он ведь точно так же смотрит на Эйджиро.       Деку это замечает и лишь грустно улыбается. Ему нечего скрывать от друга. А Бакуго продолжает наблюдать.       Ненависть схлопывается, когда Бакуго понимает, что Деку неожиданно ничем не отличается от него, — он был гребаным искаженным отражением. Стремился к вершине, к званию героя номер один. Просто хотел защищать; защищать тех, кого любит, уважает и ценит. Он сильный, упрямый, решительный. Умный. Недурной внешне. А еще одинокий — его омега всего лишь друг, не обращающий на альфу должного внимания.       И тогда вспыхивает… сочувствие? Солидарность? Какая-то дружеская обида, которой и взяться-то, по мнению Бакуго, неоткуда.       Но видеть подавленного не из-за его выбриков Мидорию становится неприятно.       Он останавливает Деку и пытается поговорить. Заканчивается все достаточно привычно: они опять расквасили друг другу носы, не сумев подобрать правильные слова. Друзья Мидории кудахчут над ним, как над цыпленком, ругаются на невежественного и дикого Бакуго, спорят, обвиняют — а Деку внезапно его выгораживает и тихонечко защищает. Очако шипит на Денки, они спорят на повышенных тонах, препираются, и как итог — Кацуки внезапно оказывается в караоке бок о бок с зардевшимся Изуку и чувствует себя полным идиотом, наблюдая, как Аояма на пару с Эйджиро горланят песни.       Бакуго с Деку дерутся еще пару раз, уже совсем не серьезно. Урарака без умолку щебечет с Киришимой, Иида устраивает соревнование с Миной, а Шото практически не тяготится подколками Денки. Две жизни Бакуго — друзья и чертов Деку — соединяются вместе, сплавляются.       Без Деку теперь не проходит ни одного дня.       Внезапно так складывается, что они проводят больше времени вместе. Остаются на совместные тренировки допоздна, все еще дерутся, отрабатывают наказания вместе, вместе корпят над домашним заданием. Вместе сражаются и отдыхают.       Смотрят на своих омег, скрипят зубами и уходят. Тоже вместе.       Их друзья, будто ничего не замечая, стали общаться друг с другом еще чаще. Компании сливаются, объединяются — только чтобы два человека могли снова поспорить, а потом умиротворенно усесться рядом плечом к плечу. И подобное никого уже не волновало: Бакуго прочно прицепился к Мидории, как и Мидория к нему.       Они въедаются друг в друга, практически растворяются. И внезапно Бакуго недовольно рычит на какого-то старшекурсника, который задел Изуку и посмел нагрубить:       «Что, язык лишний? Пусти меня, Деку, я ему сейчас морду разобью!»       А Мидория, к нескрываемому восторгу заведенной и азартной Очако, начинает спорить с подростком, который решил высмеять Бакуго. Иида пытается исправить ситуацию, но это же Деку — с его легендарным упрямством сравнится разве что такой же по-легендарному агрессивный Кацуки.       «Вы и в подметки Каччану не годитесь. Позер…»       Они защищали друг друга. Они защищали чужих друзей. И даже то, что принадлежало «сопернику». Поэтому никто не удивился, когда именно Бакуго врезал зазнавшемуся альфе из Шикецу, подкатывающему к Тодороки. И именно Мидория сломал руку сорвавшемуся Тецутецу, когда у Эйджиро неожиданно скакнула течка во время тренировки.       Их благодарность выливалась в молчаливых обедах на крыше школы, плечом к плечу. Именно там они первый раз поцеловались, неуклюже стукнувшись зубами. К собственному удивлению, неловкость переросла в прикосновения, тихие разговоры и новые поцелуи. Они варились в водовороте неги и колкой потребности в чужом тепле.       По правде говоря, им нельзя было этого делать. Слишком… неправильно? Но Бакуго плевать. Ему всегда на все плевать, когда дело касается Деку.       Они встречались тайно практически каждый день, на крыше, в подсобках, в закоулках коридоров; и никому об этом никогда не говорили. А еще они никогда не говорили друг с другом об омегах. Своих омегах. Но каждый знал, что тонет, оставаясь один на один с метаниями внутреннего зверя.       Изуку заглядывал ему в лицо, прижимаясь к плечу, читал боль в прищуренных глазах и слушал учащенное сердцебиение, когда Киришима подходил ближе. Бакуго старался не слишком показывать Деку, что еще чуть-чуть — и он утонет. Но Деку все понимал сам.       Деку может побыть спасательным плотом, только бы друг был в порядке. Деку может чем-то пожертвовать.       Через неделю, когда Кацуки занимался самобичеванием на спортивном поле и следил за тренировками Изуку, Эйджиро сел непозволительно близко. Он тоже следил за Мидорией какое-то время, нервно и испуганно, словно не решался начать разговор; а потом привалился к вздрогнувшему плечу и уткнулся носом в чужую шею:       – Черт, ты и правда приятно пахнешь…       Для Бакуго взорвался весь мир. Он предложил Киришиме встречаться раньше, чем успел проморгать темные пятна перед глазами. И тогда Деку на время исчезает из его жизни.       Бакуго чувствует себя неполноценным целый месяц; даже с долгожданным омегой в объятиях. Кири честно признается после месяца их свиданий, что Мидория рассказал ему правду про чувства Кацуки. А Бакуго внезапно — злясь на Изуку, конечно, и его болтливый язык — выкладывает омеге про их странные отношения. Потому что… без Деку больно. Неправильно. Киришима нервничает, отдаляется, отмалчивается. А потом возвращается с пыхтящим, ворчащим Мидорией подмышкой и открыто спрашивает, как они будут друг друга делить, «надо же составить расписание там, любимые места, предпочтения… Мидория, да не бубни ты там! Дай привыкнуть к мысли, что нас теперь трое». Бакуго никогда так истерично не смеялся, впиваясь ногтями в кожу на груди. Там, где бешено колотилось сердце.       Киришима просто в один момент решил, что счастье Бакуго для него важнее предрассудков и чужих взглядов. А без Мидории полноценного счастья не будет.       Таким составом они переживают еще три месяца.       Изуку облеплен руками, тонет в шепотках и поцелуях, тихонько смеется и потакает капризам требовательных парней. Но все еще смотрит по сторонам, а по ночам долго не может заснуть. Киришима грустит, зарываясь носом в темные кудри, а Бакуго злится. Потому что он слишком хорошо знает, в чем дело.       Тодороки, кажется, начал встречаться с Мономой, судя по слухам. И Мидория все больше угасал, глядя на их спины. Да, у него были «Кири и Баку», но собственную омегу не заменит никто в этом мире. Уж Бакуго знает точно. Он настолько глубоко изучил Деку, словно разобрал по костям, что точно понимал, что тому нужно.       Мидория улыбался, смирившись. Его устраивало всего лишь быть рядом: быть просто третьим ночью, быть просто другом днем. Но Бакуго считал, что нужно все поменять. Он готов пожертвовать своими амбициями и эгоистичным желанием идти рядом с Деку, если у этого брокколи снова начнут гореть от счастья глаза. К концу третьего курса Кацуки решился на отчаянный шаг, от которого у Мидории волосы встали дыбом.       Он зажал Шото в коридорах. Угрожал и ругался до того момента, пока недовольный омега ни согласился его выслушать. Бакуго заявил, что, если Половинчатый ублюдок откажет Деку, он, Бакуго Кацуки, спалит дотла все эти аккуратно уложенные волосинки и вырвет омеге трахею. Мидория за его спиной причитал, ворчал, краснел хуже переспелого томата, вис на полыхающей взрывами руке и тихонечко умолял Каччана быть мягче. Лучшего признания в любви Тодороки за всю свою жизнь не слышал.       Шото ухнул в водоворот чужих отношений, как в чан с ледяной водой. С разбега, не разбирая дороги, захлебываясь непониманием и запахами. Мидория волновался по любому поводу, Бакуго самодовольно спорил со всеми и обо всем, Киришима лучезарно улыбался, давая Шото советы, а Тодороки привыкал. К облегчению охраняющего их всех Кацуки.       О своих отношениях они никому не говорили. Да никто и не спрашивал — чужие не лезли, а свои и так знали, что в жизни этих четверых творится какая-то хрень: сначала они по очереди пахли друг другом, потом своей парой, после вообще приобрели какой-то неопределенный единый запах. Запах… фруктовой лавки? Что-то приторно сладкое от Бакуго, кислое от Деку и мятно-манговое от Киришимы с Тодороки. Денки чихал, Серо пожимал плечами, Иида ворчливо осуждал (при этом гневно запрещая осуждать кому-то еще. Кажется, Тенья раз даже «совершенно не нарочно, правда, знаете, двигатели отказали, Айзава-сенсей» врезался в зубоскалящего Моному), а Очако и Мина улыбались и заботливо предлагали при случае тоналку.       После академии они съехались. Долгие разговоры и обсуждения, споры про работу и их отношения. Взрывы Бакуго нивелировались дипломатией Деку, а авантюризм Киришимы пресекался холодностью и рационализмом Тодороки. Танцы в ореоле зажженных свечей. Взгляды на работе, короткие встречи в перерывах и поцелуи между миссиями. Ужины, теплые ванные и мягкая постель. Жар тел, капли пота, слизываемые языком, и выдохи, ловимые из губ в губы.       За шесть лет они так никому и не рассказали о том клубке страсти, что прочно связал их.       Киришима буднично сообщил, озаряя пространство их скромной кухоньки своей зубастой улыбкой, что перестает принимать подавители и таблетки. Шото лишь поддерживающе кивает и выкидывает шуршащие бластеры в мусорку.       Бакуго и Мидория одновременно улыбаются. У них появился новый повод для слепого, дурного соперничества — чья омега забеременеет первым и от кого. Странная постановка вопроса никак не волновала альф; у них все общее. Дом, спальня, омеги, жизнь, чувства.       С этого часа начинается отсчет. И в их личной жизни, и в жизни всего города.       Киришима третий день обнимается с унитазом, и Бакуго выдает победное «Ха!» вместе с купленными в аптеке тестами на беременность. Изуку недовольно фыркает, но, стоит объявить их семейству результаты, все же довольно улыбается в воротник свитера.       Мидорию вызывают на миссию практически каждую ночь, снова. Шото под боком сонно чихает и зарывается носом в алую макушку Эйджиро. Бакуго наблюдает, как Изуку торопливо и неуклюже одевается, гладит его по плечу и исчезает за порогом. Через десять минут, под нетерпеливую вибрацию телефона, приходится вставать и ему.       Город горит агонией, взрывами и паникой. Вот уже пару месяцев как.       Изо дня в день альфы все чаще пропадают на работе, вытребовав для своих омег отпуска. Удушливая паника поднимается где-то в желудке, сворачивается предательскими кольцами у легких и прогрызает себе путь наружу через грудную клетку хриплыми выдохами, наполненными затаенным страхом. Шрамов становится все больше, усталость не просто оседает на плечи, она продавливает до костей. В городе становится трудней дышать.       Но дома все хорошо. Дома спокойно, дома надежно. Их дом состоит из тепла и любви. Так думал Бакуго.       УЗИ показало, что на седьмом месяце беременность протекает отлично. Киришима вне себя от радости.       Прием у врача подтвердил, что Тодороки на третьей неделе. Шото представляет, как рады будут Мидория и Бакуго, и спешит поделиться восторгом с Эйджи.       Новости сообщили, что Деку с ними больше нет.       Бакуго видел, как корежит мебель офиса, как плывет потолок, а пол превращается в раскрошенные комья ядовитой пыли. Четко он видит только телевизор — слишком четко. И бегущую строку на фоне репортажа. Сегодня, ровно в двенадцать дня. Теракт, унесший жизни тридцати восьми гражданских лиц и пяти героев. А среди них…       – … герой Деку, успевший прикрыть семейную пару, несколько минут назад скончался в карете скорой помощи от серьезного разрыва легких. На сегодняшний час он единственный…       Разрыв легких. Как, блять, иронично.       Бакуго благодарит бога за то, что его никто не останавливает, когда он безумной пулей исчезает из офиса. И за то, что в больнице для омег нет телевизоров. В тот день Кацуки не ночевал дома; он не вернулся к своим омегам, обивая пороги холодного морга. В тот день Кацуки умер в первый раз.       Киришима и Тодороки узнали обо всем из вечерних новостей. И их теплый, надежный дом рухнул.       К полуночи к ним заявились Очако и Тсую. На телефоне Урараки двадцать исходящих на номер Бакуго и два входящих от него; еще штук пятнадцать от одноклассников. Она решила, что проведет эту ночь здесь, — ее место в этой квартире. Иначе все может полететь к чертям.       Ожидаемая истерика Тодороки закончилась обмороком. Киришима отрешенно смотрел, как медики суетятся рядом с его Шото, панически сжимал футболку на груди и старался не орать от боли где-то глубоко внутри. Девочки усадили его на стул, постарались заполнить образовавшуюся пустоту прикосновениями и разговорами; но Кири слышал только звенящую боль.       Боль сковывала всех и каждого — новости перебивались новыми сообщениями о нападениях и терактах. Новых жертвах. Город голосил агонией. Мир вокруг них в одночасье взорвался, будто состоял из колеблющейся агрессии Кацуки.       Маленькая квартирка тонула во тьме под мягкий голос Очако и тихие всхлипы Тсую в подъезде.       Тодороки и Киришиму на похороны не пустили. Они рвались, бились, до последнего скандалили, у Бакуго не осталось сил спорить с ними. Лишь Момо смогла убедить их остаться. С глубокими синяками под глазами, натянутой улыбкой, охрипшим низким голосом, она оказалась самой стойкой из всех. Ее послушали. С омегами остался Аояма. От одной мысли о могиле друга его тошнило.       Весь их выпуск, практически легендарный в глазах других профессиональных героев, в тот день тяжело ступал по рыхлой земле кладбища. И Бакуго пришлось идти первым.       Инко практически не плакала. Взгляд такой пустой, бессмысленный, одинокий. Она даже двигалась на автомате, поддерживаемая с обеих сторон семьей Бакуго; словно кукла. За нее плакала Мицуки, обнимая подругу за плечи и утыкаясь покрасневшим носом в спутанные волосы. Бакуго смотрел на фигуры, как в тумане, словно не осознавая, что происходит. Кажется, его руку сжимала Мина, а за спиной стояли Каминари с Джиро. Кажется, Иида что-то говорил. Яойорозу раскладывала цветы. А потом… Тсую уводит его к парковке? Наверное, он даже не помнит.       После похорон он остановил родителей. И рассказал, как есть, честно, с самого начала: про их отношения, про общих омег, про беременность и про их спонтанное решение.       Он хочет взять его фамилию. Просто… думал подарок ему такой сделать. Кажется. Он сейчас не сможет это объяснить, звучит плохо, но… Да, они возьмут его фамилию. Все трое. «Вы можете заходить, если захотите. И тете тоже… скажи об этом. У нас все хорошо».       У нас все хорошо. Хорошо… Честно, ВСЕ нормально.       Мама ничего не говорила, устало смотрела на сына, а потом лишь порывисто обняла, крепко прижимая к груди. Кацуки словно лопатой по голове ударило и так тяжело стало, что усталость просто прорвалась из всех трещин. Он захлебывался всхлипами, до боли вцепившись в хрупкие плечи матери, а она молча гладила его по волосам. Отец сжимал подрагивающую ладонь сына и тихонько нашептывал ему что-то вроде успокаивающих заклинаний из детства. Легче не становилось.       Они заходили раз в две недели, однажды даже взяли с собой Инко. Женщина блекло растягивала губы в улыбке, стараясь поддержать разговор. Но не смотрела никому в глаза.       После смерти Деку все пошло кувырком. У Тсую случился выкидыш во время третьей беременности, Токоями уволился, чтобы быть с ней; Аояма плохо справлялся с потерей родителей во время очередного нападения и неделю провел в хриплом крике и истериках; Иида получил серьезное ранение, остался без глаза. Момо потеряла свою омегу, став похожей на блеклую тень самой себя. А Каминари чуть не лишился рук после очередной миссии.       Бакуго устал каждый день ожидать боль из новостей, сообщений на телефоне или газет. Все вокруг него полыхало адским пламенем.       Урарака взяла себе оплачиваемый отпуск. Слишком надолго, чтобы не вызывать подозрений. На тревожные сообщения о собственном самочувствии не отвечала, звонки игнорировала; но всегда появлялась на пороге их квартиры, когда была нужна. А теперь она была нужна ему, Бакуго, постоянно, потому что срок Киришимы подходил, а беременность Шото протекала неважно. Стресс и смерть альфы вылились в постоянные срывы, отвратительный сон и легкие колющие боли — Кацуки не находил себе места от волнения. На него слишком много навалилось. Он так бы и сдох от постоянного страха и тонкого слоя горечи на языке, если бы не Очако. Рядом постоянно крутилась эта круглолицая пигалица, и порой парень даже думал, что этот мир ошибся с выводами: никакая Урарака не бета, самая настоящая чистокровная альфа; ее моральных сил хватило бы еще на десять таких же убитых горем Кацуки.       Особенно он это почувствовал, когда Кири увезли в больницу, а у Бакуго началась паническая атака. Очако с остервенением хлестала его по щекам и даже грозилась сломать нос, если он еще раз ляпнет при трясущемся Шото что-то не то или начнет бормотать под нос статистику выживаемости. Рот закрой, Бакуго, твоя истеричная дурость фонит.       Спасибо. Кацуки исправится, правда. Только оставайтесь с ним рядом дольше. Пожалуйста. Только не покидайте его.       Он был… как с фотографии. С фотографии, которую Инко отдала им вместе со всем альбомом; только глаза Киришимы. Омега держал перевязанный комочек, смотрел на вишневые жмурящиеся точечки и россыпь веснушек — и дрожал. Дрожал и Шото, хватая ртом воздух. На глаза выступали слезы облегчения; когда у Кацуки подкосились колени и он беспомощно сполз на пол, цепляясь за Эйджиро, они разрыдались.       Это сын Деку. Практически точная копия человека, что так много значил для них. Такой же кнопочный нос, такие же мягкие щечки, пушок зеленоватых волос, кудрявых и непослушных. И улыбка.       Расколотый мир медленно, осторожно собирался по кусочкам.       Вопрос с именем даже не стоял, все было решено заранее. Это… необходимо им, чтобы не свихнуться. Чтобы два месяца спустя стало не так больно.       Мидория Изуку. Их, его, первого сына назвали Изуку. В честь легенды.       Оказавшись второй раз в родовой через шесть месяцев, Бакуго все же снова позвонил Очако и попросил приехать. Страха у него было еще больше, чем в первый раз — потому что теперь дело касалось Тодороки, который последние полгода прошел несколько кругов ада.       Очако, конечно же, приехала, оставив с Эйджиро и ребенком семью Токоями; она прибежала, запыхавшись, к Бакуго и высказала полную готовность колошматить его по щекам до посинения. Кацуки позволил себе даже улыбнуться, прижимаясь к ее родному плечу.       У Шото родились близнецы, две девочки. Все сплошь покрытые веснушками.       Почему-то Кацуки был невероятно горд тем фактом, что малышки тоже оказались от Деку. Очако устроила победный танец прямо посреди родильного отделения, рассылая радостную новость по телефонам. Завтра они снова ступят в адское варево, а сегодня имеют право праздновать.       Их семейные дни смешались с буднями войны, безумными, больными, холодными. Через два дня рождения Киришима подарил им дочь. Как шутил Денки, с такими же презрительными глазками и противным носиком, как у ее взрывного отца. Ладно, Бакуго на все согласен. Еще через четыре, стараясь не думать о вспыхнувшем пожаре в соседнем квартале, они снова сидят в родильном отделении практически привычной компанией. Маленький Изуку мнется у окошка, сжимая ладошки сестренок, наблюдает за беспокойством старших и с благоговением ждет, когда ему покажут новых младшеньких. Кацуки рассеянно гладит его по голове и обнимает.       У Шото рождались только близнецы или двойни, как и в этот раз; врач вынес к ним два разноцветных кулечка. Это стало их маленькой шуткой, таким локальным анекдотом. Половинчатый омега с двумя причудами, двумя альфами и двумя парами двойняшек. Но с тремя мужьями; правда, время оплошность исправило, сокращая их тоже до двух.       Должны же они хоть чему-то улыбаться в этой жизни.       Кацуки это не нравилось. Ему казалось, будто он предает Деку — ведь тот больше не может улыбаться. В такие моменты неизменно на коже возникала маленькая ладошка Уравити и легонько сжимала плечо.       «Дождь не длится вечно, Баку».       Он недобро фыркал от таких философских формулировок. Но никогда не спорил с ней за пределами ринга. А Урарака до сих пор называла его старой фамилией. Сокращенным дружеским прозвищем.       Через четыре месяца после начала войны Очако уволилась с работы. Иногда Кацуки казалось, что из-за них. Она часто возилась с детьми, выглядела такой счастливой и нужной. Случайно он узнал, что из-за травмы, полученной в бою буквально после смерти Деку, на следующий день, она больше никогда не сможет родить. И все тогда встало на свои места. И долгосрочный отпуск, и увольнение, и нежелание говорить на темы, хоть косвенно касающиеся ее. Баку понял все. Даже то, почему она отказывалась выходить замуж за Тенью, шутливо ссылаясь на войну и «ну я же тебе совсем не подхожу»; хотя Иида, все понимающий, упорно и громогласно называл девушку своей женой. Кацуки ничего не сказал, ни слова сочувствия или утешения; лишь стал оставлять шпингалетов ей чаще. Урарака улыбалась и постоянно говорила «Спасибо», пряча глаза. Эти двое понимали друг друга без слов.       А потом рана, что нанесла смерть Деку, стала кровоточить с новой силой.       Первым ушел Эйджиро. Самый безбашенный из них, азартный, упрямый. Твердолобый, как на него в шутку огрызался Кацуки. Вместе с ним в тот день стерлись еще шесть одноклассников. Рядом с могилой Деку выкупили огромный кусок земли; Иида, так сильно переживающий каждую потерю, сам вызвался копать свежие ямы. «Участок класса 3-А». Староста превратился в гробовщика.       И сразу следом ушла Минако. Дурацкий взрывной характер семьи Бакуго — ушла мстить. Не вернулась.       Так за полгода Кацуки потерял своих омегу и дочь.       Кацуки не чувствовал абсолютно ничего. Ком из смертей, собственной слабости и тяжелого, мучительного ожидания неизбежного стягивал горло и холодил кровь в жилах — и Кацуки из последних сил цеплялся за Шото и за детей.       За омегу в первую очередь.       Они просто сидели на полу, откинувшись на подушки дивана. Молчали. Их словно жизнь проверяла, вытаскивала внутренности, перевязывала морским узлом с отвратительным бантиком и неаккуратно заталкивала обратно. Шото первый раз за их совместную жизнь ударил его, отвесил пощечину; кажется, в словах Кацуки проскользнули суицидальные нотки. Так что удар был честным и оправданным.       Потом исчез Шото. Защищал детей, а Кацуки не оказалось рядом.       Патологоанатом сказала, что омега был беременн. Двойней. Ха. ха. не смешно. ни разу. помогите. кто-нибудь, пожалуйста… у Кацуки только что взорвался мир.       Почему?.. За что?       Он орал, рвал волосы, выл в голос, катаясь по полу. Теперь навсегда один. Нет ни вечно бесящего, теплого Деку, ни нереально энергичного Эйджи, ни молчаливого, до глупости смешного Шо. И… трех малышей, его крошек, тоже нет. Будто кто-то стирает ластиком неугодных персонажей с рисунка.       Дети забились в своих комнатах и тихо плакали, уткнувшись друг другу в плечи. Они слышали отца, его боль, и от того становилось так страшно и дико. К нему решился спуститься только Изуку. Тихо вошел в комнату, осторожно приблизился, зацепился прохладными руками за мятую, растянутую футболку:       – Пап. Все будет хорошо. Мы справимся.       И его объятия показались Кацуки такими родными, знакомыми, успокаивающими. Это были объятия Деку. Его Деку.       Де-ку…       Странно, почему он вспомнил все это именно сейчас? Всю свою жизнь, от первого вздоха до последнего прикосновения. Кацуки закашлялся, отхаркивая пыль с живописными вкраплениями крови. Небо над головой прекрасно, даже если перемешивается с тяжелым дымом от взрывов и криками боли. Усталость берет свое, и Кацуки прикрывает глаза.       Арматура в легких. Как знакомо и прозаично.       Через пару лет, ощущая под спиной острые углы разрушенного здания, Кацуки внезапно осознал — Деку никогда не был его отражением.       Он был первым.       Был его первой любовью, самой яркой, самой чистой, самой сильной. Самой долгой; вечной. Был первым другом; и первым соперником. Первым человеком, перешедшим ему дорогу. Признание Всемогущего — первое, тоже принадлежало ему. Первая временная лицензия героя. Первая серьезная рана, чуть не закончившаяся комой. Он первый стал легендой — и единственный, кстати. Их первый совместный поцелуй, первый поцелуй с омегами, первый секс. Первый ребенок тоже его.       И первая смерть.       Деку везде был первым. Даже там, где не следовало.       «Каччан…»       Кацуки вздохнул в последний раз. Да, он слышит — вдалеке зовет его Деку…       Единственное, о чем он жалеет — что не сможет попрощаться с детьми. И попросить у них прощения.       За то, что после себя оставил им мир, захлебывающийся войной.       ***       Парень осторожно положил букет цветов на землю. За его спиной стояли брат и сестры. Недалеко от них молодые герои; кто помладше, кто постарше — все они наследники силы тех, кто первыми вступил в эту войну.       Это их общее место поклонения. Место, где отныне обрели покой все их родители.       Свободная земля на этом участке закончилась. Изуку не стал покупать новый; может, это будет им своеобразным оберегом.       Знаменитого выпуска 3-А класса больше нет. Никого.       Ему двадцать пять. Его жизнь должна только начинаться; жизнь этого мира начала рушиться за два месяца до его рождения.       Сколько еще близких и родных людей Мидория Изуку должен похоронить, прежде чем наконец-то встретится со своим легендарным отцом?