И плотью станут стены

Мэйбл проникается ненавистью к новому дому ещё до того, как видит его впервые. У мистера Томаса бледное лицо, по которому нервная дрожь — от стыдливо опущенных уголков губ до красновато-воспалённых век — проходит будто рябь по воде, непрерывно, чередой хаотичных подёргиваний. Его глаза водянисто-голубые, почти бесцветные. Мэйбл мерещится в его взгляде что-то пугающее, что-то не совсем человеческое, вспыхивающее зловещими отблесками. Но она никогда не может поймать это, понять в чём дело. Он неизменно отводит взгляд быстрее, смотрит вниз и в сторону. У мистера Томаса голос, похожий звучанием на мученические стоны расстроенного церковного органа. В нём обертонами — плач, стон, удерживаемый крик. Мистер Томас поджимает губы и протягивает отцу Мэйбл договор. Руки его дрожат, по выцветшему до могильной серости лицу сбегают капли пота, теряясь в глубоких разломах многочисленных морщин. Мэйбл хочется закричать, чтобы отец остановился, но её шею словно пережимают чьи-то руки. За несколько секунд, необходимых для тщательно выведенной подписи, ужас успевает пронзить её грудную клетку, как мясницкий нож, вторгнуться в лихорадочно трепещущее сердце и распространиться холодом по всему телу. Мэйбл бессильно приваливается спиной к старой стене. Под пальцами шелушится отслаивающаяся краска, вспузырившаяся от сырости, цветёт зеленовато-чёрными пятнами плесень. Мэйбл скребёт ногтями, загоняя под них — боль чувствуется размыто, отголоском, как нечто вне тела, — отмирающие частички своего дома. Унести бы с собой хоть что-то. Она не может изменить ничего. Мэйбл знает, что в мире взрослых ничего не бывает бесплатно. Многочисленные дядюшки и тётушки, завёрнутые в тяжелые меха и дорогие ткани, дарят ей только то, что собираются выбросить. Новый дом — бесплатный, подарок, что отец воспринимает как благословение. Мэйбл пугают холодные светлые стены, гладкие, как старые кости, омытые дождями. Окна, лишённые штор, смотрят слепо — сквозь поблёскивающее на солнце стекло можно разглядеть внутреннюю белизну, похожую на мутную поволоку бельм. Силуэты мебели, словно высеченные в этой пустоте, кажутся неправильно тёмными. Неправильно резкими, как плоские бумажные декорации. Или мрачные тени — стоит коснуться, и рука пройдёт сквозь, будто погрузится в непрозрачную воду, населённую неведомыми богопротивными тварями. Мэйбл известно, что бывает с крысами, угодившими в крысоловки. Она обречённо входит в дом. Дверь захлопывается за её спиной так, словно отрезает все пути назад. Мэйбл не может есть в этом доме. У пищи, приготовленной слугами, которых никто не видел, сырой вкус гнили и тонкий сладковатый дух стухшего мяса. Она бесцельно размазывает что-то из дивных изысканных яств по тарелке — красные полосы, зеленоватые кляксы, тёмные вкрапления. Тошнота подходит к горлу, в животе ощущается резкая боль. Освещение колеблется. В следующий миг комнату заливает слепящим неестественным светом. Мэйбл щурится, а родители смотрят, широко распахнув неподвижные глаза. В глубине их зрачков искорёженной спиралью свиваются белёсые линии, заливая снежным мёртвым сиянием всю радужку. Так выглядит пустота — выскобленное ничто, туман, в котором потерялись души. Их губы шевелятся, голоса, похожие на шорох сминаемой бумаги, выдают ответ, однако глаза остаются стеклянно-белыми, будто дно фарфоровой чашки. Мэйбл не может спать в этом доме. Где-то непрерывно стучит швейная машинка с размеренностью ударов молотка, забивающих гвозди в крышку гроба. Мэйбл лежит с широко открытыми глазами и упорно смотрит в потолок. Рядом размеренно сопит Изобель. В комнате густо-бордовые, как старая засохшая кровь обои, испещрённые узором, что напоминает множество больных глаз — красный рваный ободок, едкая голубизна, раздваивающиеся зрачки. И они смотрят. Не ведая ни жалости, ни усталости, и источая лишь жестокий интерес древнего запредельного зла. Мэйбл не может спать в чреве чудовища, среди пульсации его багровых внутренностей. Чужой хищный голод ощутим так же, как и сотни взглядов, исходящих от стен. Он ползёт фантомным скользким слизняком по коже, вызывая мурашки беспомощного отвращения. Мэйбл кажется, что спутанные простыни пытаются связать её ноги, а мягкая перина втянуть её тело в себя, будто кусок разварившегося мяса. Шкафы сдвигаются вокруг неё, как клыки огромного зверя. Страх бьёт под рёбра, подобно кулаку, и дыхание вырывается сначала глухим всхлипом, а потом приступом болезненного кашля. Мэйбл хочет домой. Дом не собирается никого отпускать. Мужчины — так могли бы выглядеть фигурки, слепленные ребёнком из податливой глины, — разбирают первым делом главную лестницу. Тела их, громоздкие и неправильные, раздуты, как брюхо мёртвой рыбы. Лица одутловаты, почти лишены каких-либо черт, лишь уродливыми наростами выступают кривые носы, да ширятся извилистые трещины синевато-красных, будто свежие кровоподтёки, ртов. Глубокие впадины глазниц под зловеще нависшими надбровными дугами темны, как кошмары грешников. Мэйбл не хочет знать, кто они на самом деле. Что они на самом деле. На месте ступеней — обрыв, торчащие копьями щепки, вывороченная красная лента ковра. Существа, что слишком плохо притворяются людьми, закладывают дверные проёмы тяжелыми блоками. «Не сбежать, не сбежать, не сбежать», — думает Мэйбл. Руины старого — настоящего! — дома, которые можно разглядеть из окна нынешнего узилища, напоминают покосившееся надгробие. Некуда возвращаться. У отца на ладонях линии жизни сменяются древесным узором, пальцы изгибаются завитками и становятся твёрдыми, неподвижными. Глаза его блестят лаком, которым покрывают ценную мебель. Лицо расплывается и прорастает зеленью бархата. Мать не найти среди бесконечных рулонов ткани и уже готовых штор. Мэйбл ищет выход, но коридоры растягиваются, изгибаются бескостными змеиными туловищами и сворачиваются клубками спутанных узлов, нарушая все привычные понятия о времени и пространстве. В этом доме пространство обращается во время — можно бесконечно двигаться по одной и той же полосе ковра, но потерять долгие часы, никак не уменьшив расстояние. А время в пространство: до скончания веков залы будут преобразовываться в лабиринты. Дом внутри несоизмеримо больше, чем снаружи. Однако Мэйбл не уверена, что он существует где-то снаружи. Вид за окном — иллюзия, мимолетная, как проблеск радуги на небосводе. Дом же представляет собой наслоение кошмаров, без порядка, без смысла, без конца и начала. Детский домик сгорает в камине так легко, будто он весь собран из тончайшей бумаги, сухой до ломкости. Искры перепрыгивают на ковёр. Мэйбл прижимает рыдающую Изобель к груди и пытается разбить окно, чтобы спастись от пожара. Но не может. Не способны помочь ни отец, обратившийся в кресло, ни мать, ставшая шторой. Дом поглотил их, сделал частью себя — телом, разумом, душой, изнемогающей в клетке безжизненной оболочки. Мэйбл ничего не видит из-за слёз. Изматывающий, не приносящий облегчения кашель раздирает горло саднящей болью, дым забивает дыхательные пути, будто колючий пух. Она бежит, сгорбившись и врезаясь в стены, но огонь быстрее. Дом по-прежнему — углы и тупики, провалы на месте лестниц. Мэйбл закрывает глаза, когда пламя настигает её, нестерпимым жаром расплавляя кожу. И вместо собственных двух открывает в следующий миг ещё тысячу. Теперь она — одна из тех, кто смотрит со стен. Неотделимая часть дома. Время — не более, чем набор звуков, утративших какое-либо значение для тех, кто обитает в стенах. Где-то рушатся города и империи. Сменяются эпохи и господствующие виды. На смену людям приходят крысы, но на старом идоле, носящем имя жадность, во веки веков не стирается позолота. Дом открывает свои двери широко, призывно, и захлопывает — внезапно, бесповоротно. Дом — единый организм, собранный из атипичных раковых клеток, и его агония вечна, притягательна. Со всем можно примириться, страдание, скрученное в лемнискату, легко обратится в привычку. Мэйбл — часть от целого и в тоже время самостоятельна ровно настолько, чтобы помнить собственную боль да терзаться скукой. Она всего лишь один из воспалённых глаз на стене, однако ей дано смотреть с каждой из возможных точек обзора. Крыса сдирает остатки прогнивших ветхих обоев. На смену газовым лампам приходит мерцание светодиодов — кислотные переливы неона. Старая кожа дома сходит легко и безболезненно, но под новой — пластик, керамика, мрамор, эклектические веяния в обустройстве интерьера, — продолжается терминальная стадия распада, замкнутая в цикл. Дом подобен лиминальному пространству на стыке бытия и абсолютного небытия. Дом — виварий и массовое захоронение бракованных душ. Подбор декораций стохастичен, нарратив же обречен на повторение. Мэйбл понятно, чем всё кончится, до того, как что-либо успеет начаться. Показ дома является всего лишь умело разыгранным спектаклем для единственного зрителя, которого стараются вовлечь в фантасмагорию разворачивающегося действа. Схема старая. Мэйбл смотрит на семью крысят, повторяющих её собственную семью. Она одновременно юная крыса в розовом платье, пачкающая липким тающим мороженым всё вокруг, золотая рыбка в аквариуме, всплывшая кверху брюхом, и каждая из трещин, сокрытая под свежим слоем штукатурки. Разум расщеплён и увечен. Боль, как коллективное переживание, смазывает остроту впечатлений. Собственное восприятие кажется тошнотворной попыткой разглядеть истину, пользуясь лишь осколками разномастных кривых зеркал. Мэйбл абсолютно уверена, что каждая из крыс-посетителей, включая малышку в розовом, всего лишь часть реквизита. Все они перестанут существовать, как только переступят порог. Впрочем, она сомневается, что им вообще стоит касаться двери, чтобы исчезнуть. Да и можно ли считать существованием краткий эпизод лицедейства, макабрическую пляску под воздействием нитей, что удерживает кукловод? Крыса, запертая в замкнутом пространстве, стремится любым способом прогрызть путь себе наружу. В костях Мэйбл медленно, но беспокойно копошатся личинки, выходящие из безвременного анабиоза, и шуршат хитиновыми панцирями огромные тараканы. Она не может проснуться, потому что не спит уже много сотен лет. Закрыв собственную пару глаз, она вынуждена наблюдать ещё сотней чужих. Сбой в системе освещения заставлять мерцать множество светодиодных светильников эпилептическими вспышками. Цвета струятся бурными ручейками, сливаясь в психоделические абстракции. Подлинная тьма всегда внутри обитателей дома, и никогда — снаружи. Мэйбл смотрит за крушением общества в миниатюре: так мог бы выглядеть муравейник, отравленный тлетворным влиянием ломехузы. Деградация честолюбивых планов крыса — от развращения корыстью до беспрекословного подчинения влиянию момента. Он жаждет спасения ничтожно короткий миг прежде, чем растворяется в крепкой кислоте разрушения. Дом сильнее. Крыс копошится в мусоре среди огромных тараканов и выглядит отупело-счастливым. Удовлетворение примитивных потребностей — единственный доступный ему путь. Дом возвращается к прежнему обличью. Ссыпается краска и лепнина, искрит, выбрасывая изредка столпы голубоватых искр, сломанная техника, трескается, обращаясь в острую крошку, изысканная керамическая плитка. Это не смерть и даже не ещё один виток метаморфоза — окукливание в коконе паучьих тенетов, — а избавление от покрова мимикрии. Дом — туберкулёзная каверна на ткани мироздания, и нет лекарства против него. Мёртвый крыс становится ещё одним оком в изгрызенной распадающейся стене. Теперь он будет пребывать здесь вечно. Подчинённый общей нестихающей лихорадке и обособленный от неё настолько, чтобы самостоятельно пытать себя ядом сожалений. В безумии нет избавления от мыслей. За пределами дома мир подчиняется извечному круговороту смерти и возрождения. Роза нравится Мэйбл больше, чем кто-либо из прошлых обитателей дома, ибо владеет ей не стяжательство, не потребность прикрыть уродливые стены яркими обоями. Роза испытывает голод по любви, по привязанности, а дом для неё — вместилище воспоминаний, населённое отголосками былых счастливых времён. Комнаты — нагромождение обломков Атлантиды, закованные для сохранности во льды Гипербореи. Однако вода подходит, врезаясь прозрачно-серыми потоками в обросший мхом фундамент. Со всех сторон подкрадывается, клубясь хлопьями, похожими на свернувшееся молоко, туман. И, кажется, что за ним нет ничего. Уровень воды возрастает с каждым днём: дом уйдёт, как доисторическое чудовище, в глубины, где обратится в развалины, это лишь вопрос времени. Роза отвергает такое будущее с упорством полоумного слепца. Мэйбл ждёт его. На дне темно. На дне ей удастся сомкнуть тысячу своих глаз разом, позволив истощённому рассудку захлебнуться в безвременье. Роза цепляется за прошлое и блуждает в тумане. Отвергает живых и призывает мёртвых. Под лапами её хлюпает вода, и она беззащитно рыдает, готовая отпустить дом, чтобы воссоединиться с друзьями, скрывшимися в творожистой мгле. Если потребуется, то уничтожить самостоятельно, вдавив когти в трещины, и из праха сотворить новое счастье. И лишь, стремясь сохранить целостность стен, напитанных чужой болью, сдаётся. Сам срывается с фундамента, трансформируясь в огромный плавучий остров. Роза смеётся, пробираясь к штурвалу, и смотрит на алеющий горизонт, чуть прикрытый золотом облаков. Дом её не бросил. Мэйбл сардонически смеётся. Дом никогда не отпустит никого из них.