Десять из пяти

Наверное, Осаму простыл или у него неизлечимая болезнь. Ведь не могут эти ясные медовые глаза вызывать столько противоречивых ощущений в юношеском теле и столько противоестественных чувств в мальчишеской голове, где кроме волейбола найдётся место разве что для порции онигири с тунцом. Хотя онигири привлекали Осаму сейчас куда больше, чем мысли о волейболе. Ведь из них двоих — Атсуму помешан на волейболе. Во время игры его пленительные глаза полны азарта и дикой соревновательной страсти, которая топит в себе любое сопротивление. Стоп! С каких это пор глупые, вечно сонные глаза его безмозглого братца-близнеца стали описываться у Осаму в голове такими красочными эпитетами как «ясные», «медовые» и «пленительные»? Осаму мотнул головой и устало лёг на густую траву на берегу реки. Атсуму уехал в тренировочный лагерь национальной сборной и теперь никто не скажет, что валяться здесь — это пустая трата времени. Положив руки под голову, Мия уставился в высокое небо, по которому спешно плыли кучерявые облака. Интересно, Атсуму смотрит на облака? И откуда столько романтизма? Вероятнее, такие вопросы следовало оставить до той поры, когда Осаму будет наблюдать голубое небо, проводя свои будни в застенках психиатрической лечебницы. Сейчас же куда важнее было разобраться на чём споткнулся Осаму, когда всё это началось, но не хотелось бы и предполагать, чем закончится. Так вот, если вспоминать всё с самого начала, то Осаму был уверен, что прошёл десять из пяти стадий принятия неизбежного. Всё было куда сложнее пресловутых пяти терминов, чувствовалось острее и ярче, отупляло в начале подобно бессоннице и отрезвляло в середине словно с десяток капель аммиака под носом, до кашля и палящей носоглотки. Непонимание было тем самым чувством, которого так боялся Осаму. Его не пугали общепринятые фобии: он не боялся высоты, пауков или призраков. По-настоящему его страшило только то ощущение, когда он не мог понять происходящей вокруг ситуации, если та его, конечно, волновала. Или не мог понять собственных мыслей. Именно так запомнилось для Осаму это чувство, что крутилось удавом вокруг лёгких, стоило ему заглянуть напрямую в золото медовых глаз. А ведь сначала он наивно полагал, что это всё часть эмоций, которые Атсуму вызывал в нём неизменно изо дня в день. Злость. Раздражение. Снисходительность. Ломота в лёгких. Как-то так? Наверное, да. Просто, учитывая взросление, спектр их стал шире, восприятие чётче, а реакция до болезненного физической. Но, к несчастью, Осаму отметил, что это чувство приходило и тогда, когда Атсуму не отличался заносчивым поведением и отвратительной манерой общения — в такие моменты он был весьма спокоен, миролюбив и даже по-братски добр. Со временем Осаму решил, что такая реакция исключительно часть взросления. Атсуму вызывает это непонятное давление в груди исключительно по причине их взросления: юношеский максимализм, прямолинейность и вечное соревнование между близнецами — Атсуму задирает планку, а Осаму рвётся выше на голову, устанавливая новые стандарты. Это утомляло, бесило, а теперь ещё и давило в груди. Осаму с нетерпением ждал окончания этого периода жизни, чтобы в спокойствии обедать с братом за одним столом, наслаждаться вкусной едой, а не думать о том, сколько же ещё колец вокруг лёгких совьёт чёртова змеюка. Но когда закончились летние каникулы, а выжимающая кислород тварь осталась, Осаму выбило из привычной спокойной колеи. В школе он не ощущал этого тревожного чувства ни с кем из одноклассников, сколько бы не вглядывался в чужие глаза. Но как только у порога кабинета мелькала светлая макушка, а за ней и родные глаза, удушающее кольцо сжималось с удвоенной силой. Исключительность Атсуму в глазах Осаму прояснилась только тогда, когда он понял, что испытывает нездоровую заинтересованность личной жизнью брата. Осаму злило наличие у Атсуму случайных девушек, которых тот то и дело таскал к дверям спортзала. Девицы все как одна восторженно пищали в сторонке, когда видели Атсуму на площадке. Распалённый, даже на тренировочных матчах, Атсуму одним своим видом восхищал и приковывал взгляды, что уж говорить о тех моментах, когда он выдавал совершенно безбашенные финты. И ладно бы Осаму бесился от того, что прелестные особы срывали тренировки, шумно вели себя на матчах или в целом являли своё присутствие для команды как раздражительно-нервирующее. Нет, никто не был против. Бесновался только Осаму. Он злился не на шутку: нарочно дубасил брата мячом с подачи, игнорировал его передачи и язвил отвратительные фразочки, когда в перерывах Атсуму уходил к очередной поклоннице. Однажды, правда, что не нарочно (почти), Осаму даже зарядил подачу в сторону девушки брата, промазав, но продемонстрировав, однако, силу удара, способную перевернуть полупустую корзину для мячей. Атсуму тогда вскипятился, полез в драку и оставил близнецу синяк под лопаткой, после того как толкнул его на опору волейбольной сетки. Разговор один на один с Китой не дал никаких результатов. Капитан команды словно растерял в глазах Осаму всякую весомость и былую результативность молчаливого тяжёлого взгляда. «Глаза боятся, а руки делают» — сказал бы Кита после того, как вернувшись на площадку Осаму продолжил задирать брата. Осаму же хотелось верить, что причина столь неразумного поведения — исключительно зависть. Но такими банальностями тут и не пахло. Внимание противоположного пола для Осаму не имело существенной важности, чего не сказать о внимании от Атсуму: Осаму нравилось, заводило, если не сказать — льстило то, что брат готов содрать с него три шкуры за неосторожную выходку. Он словно маленький ребёнок: почувствовав толику непривычной заинтересованности своей персоной, стал находить всё новые способы и чаще использовал старые уловки. И всё ради того, чтобы Атсуму снова обратил на него внимание: злым взглядом, кулаками, вредоносным желанием оставить без вечернего десерта, чем угодно. Осаму даже попустило, и он забыл про противных, скользких тварей, что вились клубком вокруг сердца. Дефицит внимания? Как глупо, но всё же в какой-то степени — логично. Главное, Осаму вывел рабочую формулу, натренировал рефлексы Атсуму. Собак дрессировать и то, наверное, тяжелее. Стоило Осаму многозначительно ухмыльнуться, как брат во все глаза наблюдал за его движениями. И Осаму нравилось, когда Атсуму так на него смотрел. Кошки-мышки продолжались до тех пор, пока подача Осаму не прилетела в голову поклоннице Атсуму, отчего та потеряла сознание. Поведение Осаму принесло большие проблемы: не только отстранение от тренировок на две недели, но и тотальный бойкот со стороны Атсуму. И Осаму снова вернулся в свои мысли. Именно в этот самый период, змееподобные твари превратились в удавку на шее от осознания: ему нужен Атсуму. Одномоментно земной шар в понимании Осаму поменял полярности, а его «солнечная система» нашла своим центром юношу, отчаянно влюблённого в волейбол. Стало страшно стоило подумать о том, что это не навсегда. Отрицание происходящего Осаму не помогло. Можно сказать, что даже усугубило ситуацию. Да и что отрицать? Если бы Осаму понимал, что на самом деле чувствует, то всерьёз бы занялся самотерапией, а так ему с успехом удавалось только портить отношения с Атсуму, кипятясь от собственной бестолковости. Отрицание здесь создавало эффект удушения от пожара в замкнутом пространстве, из которого Осаму не находил выхода. Чем больше он копался в себе, тем чаще натыкался на неудовлетворительные умозаключения касаемо собственной адекватности, которые казались ему единственно верным объяснением складывающейся ситуации. Время шло. С последней стычки Атсуму успел остыть, их отношения вернулись в привычное русло, и Осаму довольствовался малым, постепенно понимая, что находиться рядом с Атсуму становится физически всё сложнее. Осаму одёргивал себя от непрошенных безбашенных фантазий, корил за легкомыслие и откровенную слабохарактерность. В какой-то момент он поймал себя на на том, что отрицает любое возможное взаимодействие с братом: на уровне привычном, бытовом или братском. Осаму подсознательно избегал оставаться с Атсуму наедине. Ведь тяжелее всего давалось отрицание, когда спокойствие из тебя словно насилу вытягивают эти любопытные глаза напротив. Осаму с ужасом осознал, что оказался на той стадии, когда опровергал уже сам факт существования брата, что в принципе, конечно, не ново — подобное случалось и ранее, когда братья крупно ссорились, то не воспринимали друг друга по несколько дней. Но сейчас всё было куда хуже. Осаму не выражал никаких эмоций к брату, даже злости или обиды, словно тот и вправду перестал для него существовать. Но сколько бы Осаму не возражал сам себе, он откровенно пропустил тот самый момент, когда отрицание в его жизни перестало играть решающую роль — спасибо беспокойному Атсуму. Говоря себе: «Нет» каждый раз, в один прекрасный момент он подумал: «А почему бы и нет?». Дав волю давно сдерживаемым чувствам, Осаму позволил Атсуму стать тем, кто вернул жизнь в его пустынную, выжженную до серого пепла, душу. Осаму тогда расплакался, как ребёнок, стоило Атсуму вечером, когда свет в комнате уже погас, просто тихо лечь рядом с братом, обнять его и спросить, что же он сделал неправильно. Осаму тогда не ответил, по крайней мере в голос, шумно втянул носом воздух, распаляя почти угасший внутри огонь. И этим пламенем оказалось вовсе не чувство к Атсуму, а тяга к жизни в целом. Бесполезно растратив силы в этой глупой войне непринятия, Осаму понял, что практически всё своё существование, каждую мысль и поступок свёл к ограничению, тем самым только усугубив ситуацию. В отчаянии дорвавшись до такой необходимой близости, Осаму в тот вечер не позволил Атсуму вернуться в свою кровать. Они заснули вместе, как это было в детстве. И впервые за долгое время Осаму чувствовал себя спокойно, чувствовал, что любовь, обесцениваемая им так долго, греет его подобно тому, как греют объятия Атсуму. Какое-то время после Осаму серьёзно сомневался, да и не только в своих чувствах и собственной адекватности. Сомневался в том, что сумеет сохранить своё сознание чистым, что сумеет сохранить секрет, сомневался, нужно ли хранить этот секрет. Сомневался, сомневался, сомневался. Осаму не был уверен, что Атсуму поймёт его. Он не знал, чем обернётся внезапное признание, как поведёт себя брат — что скажет? Не знал, что будет выражать его взгляд. Осаму было страшно: он всегда примерно представлял себе реакцию Атсуму на ту или иную шутку, выходку, но сейчас терялся в догадках, прокручивал в голове наиболее возможные ситуации, где итог был один хуже другого. Осаму было страшно ещё и потому, что от тяжести сомнений он чувствовал, как с каждым днём теряет силы и смелость для совершения такого отчаянного шага как признание. Но, оказывается, сомневаться уже было поздно. Именно это понял Осаму, когда одновременно с пренебрежением к себе же уловил это неловкое чувство тревоги, иррациональной ярости и глупой беспомощности, стоило застукать Атсуму целующимся с той самой пустоголовой девицей. Лишь на секунду Осаму был уверен, что готов разнести полшколы, лишь на секунду ему захотелось разукрасить лицо брата отпечатками собственных костяшек, но уже на первой сотой доли второй секунды Осаму понял, что чувствует лишь пустоту, обескураживающую, обезоруживающую и до безобразия обидную. Кулаки больше не сжимались, зубы не скрипели, а глаза закрывались в бессилии. Осаму понял горькую правду, что сомнениям здесь более не место. Начиная с третьей секунды Осаму был уверен, что за чувство носит внутри себя. И в Атсуму он больше не сомневался — тот весьма наглядно продемонстрировал свою позицию. Ядовитые змеи незаметно пустившие в сердце Осаму свои клыки, напитали его ядом, горячим и жгучим, настолько мерзким, что организм пытался от него избавится и Осаму чувствовал, как от влажных дорожек на щеках горит кожа. Гневом постепенно обрастал каждый день проведённый с Атсуму вместе. Невыносим был любой предмет, которого Атсуму касался в присутствии брата, раздражение вызывала даже теоретическая вероятность контакта Атсуму с вещами Осаму. Доходило до безумия, скандалов прежде невиданных, до абсурда такой степени, что Атсуму невольно задавался вопросом, чем же он настолько провинился перед братом, что Осаму его на дух не переносит. Первородный гнев забирал у Осаму слишком много сил, питался слабостью, неопытностью и подлинным отчаянием, которое сменяло собой злость, стоило несдержанно рявкнуть на близнеца. Несколько раз Осаму даже наблюдал совершенно жуткую, разрывающую когтями душу, картину, когда искреннее дружелюбие в глазах Атсуму сменялось непониманием и такой редкой неподдельной обидой. Конечно же, в такие моменты Осаму был готов размозжить собственную голову о ближайший дверной косяк. Стократ тошнотворнее становилось от того факта, что приходилось делать морду кирпичом, не пискнуть, мысленно продавить собственный кадык в горло, лишь бы не заплакать, физически прикусить кончик и так саднящего языка, чтобы промолчать, не ляпнуть дальше. Или не извиниться, показав свою слабость. Снова. Осаму больше не хотел выглядеть слабым, ведь стоило довериться, и Атсуму предал его. Как в сказке про русалочку, Осаму бы с радостью променял возможность разговаривать на любую другую способность. Ведь стоило устроить очередной единоличный скандал, Осаму питал ненависть к самому себе, жуткую и отупляющую настолько, что руки у него тряслись до тех пор, пока в их комнате не ломалась очередная безделица. А что ещё ужасно? Правильно. Реальность — не сказка. Волшебных способностей тебе никто не подарит, даже если ты вдруг решишь, что готов пожертвовать чем-то важным, желаний твоих, кроме тебя, никто не исполнит, а ещё — тебя никто не спасёт, если не попросишь. Глупо? Жестоко. Но правда. Пережить период гнева и ненависти Осаму помог только внезапный отъезд Атсуму на тренировки в Токио — прекрасная оказалась возможность сладить беды в голове, разобрать по полочкам то, к чему Осаму не хотелось прикасаться долгие месяцы, тем более, что Суна на тренировке поделился предположением, что Атсуму расстался со своей девушкой и у него даже есть фотка на телефоне, где та целуется с другим парнем. На неуместное предложение Суны посмотреть, Осаму, конечно же, ответил категоричным «Больно надо». Но больно до сих пор. И надо было. Получив такую прекрасную возможность Осаму решил договориться, хотя бы с самим собой для начала. Торговаться Осаму не умел, считал это делом исключительно скверным для современного общества давно миновавшего эпоху необходимости грызть монету зубами во избежание обмана. Отсюда беда заключалась и в том, что плохо у него заканчивались и договорные миссии с собственным подсознанием. Компромиссы? Мирное урегулирование конфликтов? Смешно. Хотя бы потому, что живя вместе с Атсуму, Осаму давно позабыл значение таких слов. Ядовитые твари, свившие холодный жёсткий клубок вокруг сердца, стали постепенно растворяться по мере того, как Осаму каждый вечер разговаривал сам с собой. Удивительно, но такие беседы приносили ему почти ощутимое душевное спокойствие. Кто бы мог подумать, что ночами в их с Атсуму пустой комнате, лёжа на кровати брата, Осаму будет шёпотом рассуждать о том, что Атсуму не сделал ничего плохого, хотя бы по той простой причине, что знать не знал о чувствах своего брата. Да даже если бы и знал. Осаму не имел бы права настаивать. В последний вечер, по-привычному лёжа на месте Атсуму и уставившись пустым взглядом на верхний ярус их кровати, Осаму думал о том, что самым правильным вариантом станет отказ от своих чувств. Он не может отказаться от Атсуму — это сложно, невыносимо, подобно мысли о том, что нужно отказаться от собственной жизни. Поэтому задушить в себе любовь будет куда легче и безопаснее, чем открыться, рассказать брату о своей дефектности, признаться, что отныне Атсуму будет тем самым близнецом, которого вечно ставят в пример. У Осаму нет выбора — его и не должно быть. Такой ситуации в принципе не должно было быть. Ранее Осаму никогда не задумывался над тем, как ощущается депрессия. Забивать себе голову подобной ерундистикой было ему не свойственно, тем более в условиях, когда всё желаемое доставалось ему сравнительно небольшими усилиями. А вот и не всё. У Атсуму всё-таки была собственная жизнь, планы, оказывается, даже другие интересы и друзья. Наблюдая за жизнерадостным братом, Осаму всё глубже погружался в болото серой грусти, печали и откровенной апатии. Излишне весёлый, а иногда и грубый Атсуму в такие моменты, видимо, считал, что острая фразочка, брошенная в сторону поникшего близнеца будет способна выбить из того дурное настроение. Однако, становилось только хуже. Сам Осаму уже даже не решался назвать это безвылазное состояние просто плохим настроением или безобразной ленью. Сил не было ни на что. Осаму почти не спал и плохо ел, что не на шутку перепугало дурного Атсуму. Каждый новый день казался мрачнее предыдущего, даже несмотря на то, что на улице просыпалась весна. Но испытывая безразличие к погоде, Осаму заботился только мыслью том, что в комнату проникает слишком много света. Он будто впал в эмоциональное оцепенение: не в силах сменить направление негативной мысли, он всё сильнее погружался в состояние, в котором не способен был вести борьбу с пожирающими его глубинными монстрами подсознания. Осаму чувствовал себя так будто в ледяной воде его тело сковывает мучительная судорога, мышцы немеют, он тонет и почти может разглядеть голодных тварей готовых сожрать его душу. Но Атсуму снова спас его: « — Эй, Саму, — Атсуму гладит, казалось бы, спящего брата по голове, — Расскажи мне, что с тобой творится? Осаму вздрагивает, открывает глаза, видит перед собой колени и руку брата, выше не смотрит — сил нет, и отвечает тихо: — Мне плохо, — Осаму дёргает головой, пытаясь скинуть ладонь брата, — А от твоего присутствия легче не становится. Свали…» Осаму не врал. Общество брата в действительности тяготило его тогда. Он не был способен принять и напитать себя той энергией, которой неосознанно старался делиться Атсуму. Он словно выстроил барьер, не желая подпускать брата, чтобы не обжечься ещё больше. « — Я хочу помочь тебе, — Атсуму ложится рядом, а Осаму резко зажмуривается, не желая видеть глаза брата, в которых тёмной осенней краской плещется беспокойство. Да, Осаму знает, что жалок, знает, что заставляет беспокоиться, знает, что у Атсуму на сердце неспокойно из-за него. Знает. Просто знает и не хочет видеть воочию, — Мне же просто нужно обнять тебя? Да, Саму? — не дожидаясь ответа, Атсуму придвигается ближе, действительно обнимает и просто молчит. — Тсуму, — Осаму выдыхает едва слышно, не двигается, но прерывисто втягивает носом «тёплый» запах брата. Атсуму пахнет якисобой, весенним солнцем и немного собственным парфюмом Осаму, который едва улыбается, прижимается к брату и, то ли проклинает, то ли благодарит.» Атсуму в действительности помог Осаму выбраться из депрессии, протянул ему руку, вытянув из ледяных вод осточертевшей, кажущейся бесконечной, хандры. Растопил барьеры, напитал его собственной энергией и, конечно же, заставил съесть хотя бы половину порции якисобы. Осаму улыбается, вспоминая столь счастливый момент, так ярко отпечатавшийся в сознание, глубоко вздыхает, поворачивает голову и наблюдает золотисто-тициановый отсвет на воде, оставляемый предзакатным солнцем. Первые приступы похожие на одержимость собственным братом Осаму испытал ещё весной перед летними каникулами на третьем году старшей школы. Едва ли чувствуя былое стеснение Осаму напрямую говорил брату, что вечером хочет побыть с ним наедине. А Атсуму словно не видел в желаниях брата ничего противоестественного, отшучивался колкой глупостью, которую Осаму пропускал мимо ушей и послушно предоставлял ему такую возможность. Они проводили вместе тёмные вечера, скоротечные выходные. Казалось бы, вели себя как прежде, но стали чуть ближе, словно недавняя «болезнь» Осаму дала Атсуму понять, что его брат самое уникальное сокровище в его жизни. Осаму наслаждался не только обществом Атсуму, а самой возможностью уединения. Словно за прошедшее время он растерял нечто важное, утратил ценный кусочек мозаики в своей душе, и видел это ценное только в Атсуму. Но постепенно у Осаму сдавали нервы и терпение, желание становилось всё более эгоистичным и физическим. Скрывать наслаждение близостью становилось всё сложнее: мельком полыхнувшие от смущения щёки, руки почти нежно прикоснувшиеся, глаза, изучающие до жадности, до каждого сантиметра тела. Осаму испытывал почти навязчивое желание прикоснуться к брату, пока тот спит. Он намеренно путал их футболки и засыпал якобы без сил, пусть притворившись, на кровати Атсуму. Постыдные ранее мысли, в которых Атсуму был исключительно полуголым и не способным возразить и слова, всё чаще учиняли бедлам в голове Осаму, превращая его в подобие жуткой совы, которая остекленелыми глазами неотрывно следит за своей жертвой. Сколько желания были приятными и томными, столько же они нервировали Осаму, возбуждали совсем не вовремя. У него была масса вопросов к самому себе, на которые Осаму желал найти ответ, точно так же, как желал почувствовать под пальцами горячую кожу брата, а не холодный кафель ванной комнаты. В один из таких сумбурных вечеров, смывая с собственных рук вязкую сперму, Осаму задумался о том, что если так будет продолжаться, то он либо сойдёт с ума, либо натворит дел, после которых будет не то что стыдно брату в глаза смотреть, но в целом Осаму лишит себя всего того, что с таким трудом обрёл в последние месяцы. Осаму с нетерпением ждал летних каникул, почти строил грандиозные планы и постепенно обдумывал, в какой-же из дней нужно признаться. Это обязательно должно было быть лето — пора красочных фестивалей, вкусной разнообразной еды, изобилие которой сложно пропустить в торговых рядах, пора шумных завораживающих фейерверков, сочного арбуза, очаровательных пленяющих глаз, ритмичных звуков тайко и неуверенных признаний. Осаму решил не затягивать и понадеялся на Тэндзин Мацури в Осаке — идеальный праздник, подходящий по всем критериям. Вот только едва успев сказать брату про фестиваль, Осаму был шокирован «радостными» новостями — Атуму едет в летний лагерь национальной сборной. Чертовски вовремя, что сказать. В этот самый момент, точнее спустя пару часов, только после того, как он искренне обрадовался за Атсуму, Осаму понял, что едва не переступил черту, за которой рисковал потерять не только свои чувства, но и Атсуму. Однако, сегодня второй день фестиваля, на который Осаму возлагал нешуточные планы, хотел решить все вопросы разом, не растрачивая больше попусту время и силы. Но Атсуму уехал, и Осаму ничего не остаётся как смириться. Проходя все предыдущие стадии Осаму казалось, что принятие в его жизни никак невозможно. Всё оказалось настолько сложно легко, что у Осаму уши заложило от осознания. Дурак. Глупо влюбился, да ещё и надеется на что-то. Пустоголовый болван. Если разложить всё по полочкам в довольно непринуждённой обстановке, в ситуации, когда Атсуму не нервирует Осаму только лишь своим присутствием, можно вполне себе согласиться с тем, что эта война для Осаму проиграна. Он окончательно и бесповоротно втрескался по уши в собственного брата-близнеца. Было бы за что! Вопреки? Вопреки тому, что Атсуму та ещё заноза в заднице. За то, что тот бесподобен в своей самоуверенности, решительно непоколебим и до чего же чертовски азартен. Осаму был готов любить брата только за то, что тот так отчаянно страстно живёт волейболом. Словно не знает себе иного увлечения. Не знает. Атсуму никогда по-настоящему больше ничем не увлекался настолько. Вся их жизнь, соперничество, структура взаимоотношений в конце-то концов построены на пресловутом перекидывание мяча с одной стороны сетки на другую. Здесь, наверное, и кроется страсть Осаму к Атсуму. Ведь у самого Осаму никогда душа не трепетала перед матчем настолько, что подобно своему близнецу он не мог усидеть на месте, напротив, он был спокоен, излишне непринуждённо наблюдал за Атсуму и словно впитывал эту страсть лично для себя, не разделяя на волейбол или команду. Атсуму многогранен, подобен идеальному, но уникальному бриллианту, к которому боишься прикоснуться. При виде него сердце замирает, а глаза хочется прикрыть от ослепительного сияния солнечной радости. Осаму лучше будет всю жизнь сквозь пальцы наблюдать за этим сиянием, чем позволит себе варварство присвоения и лишения света того, что должно неизменно блистать вечно. А если он признается, он уверен, Атсуму перестанет сиять как прежде, по крайней мере для него. Всё-таки неизлечимая болезнь — дело семейное. Атсуму увлечён волейболом; Осаму увлечён Атсуму. Но сколько это будет продолжаться? Казалось, ответ прост как дважды два. Вот только Осаму чувствовал себя маленьким мальчишкой, дошкольником, которому сунули под нос непонятные каракули, пообещав лишить сладкого на всю жизнь, если он не даст правильного ответа с трёх попыток. Излишне жестоко. Торговаться Осаму всё же не любил. А две предыдущие попытки потратил в отрицании и депрессии. Что делать, если третья попытка окажется не просто провалом — крахом после которого Осаму потеряет даже способность играть в волейбол. Конечно, — это не дело всей его жизни, что Осаму понял уже некоторое время назад, но игры нечто важное, что связывает их прочно вместе долгие годы. Поэтому у Осаму паранойя — ему кажется, что после того, как из его жизни исчезнет волейбол, исчезнет и Атсуму. Как глупо. Это словно сравнивать с цикличностью природы: если зима наступила, лето никогда не вернётся? Вздор. Лето вернётся, но будет ли оно столь же прекрасным, запоминающимся и нежным, как это было вчера? Не будет. Нечего надеяться на жизнь под копирку. Однажды полученный успех, никогда не даст поймать себя снова. Приложив те же усилия, ты никогда не получишь нового результата. Бесполезное колесо для грызунов — беспрецедентная глупость. Крайней степени самоуверенность — мечты о том, что цикличность и монотонность колеса приведёт к ожидаемому результату. Третьей попытки не будет. И Осаму кажется, что жизнь без сладкого не так уж и печальна в своей перспективе. — С каких это пор в будние дни отменили тренировки? Осаму вздрагивает, ведёт плечами, хоть и не удобно. В спину впивается что-то острое, заставляя поморщиться, но он остаётся на месте, не двигается, надеясь, что ему просто померещилось. — Эй, Саму, — Атсуму садится рядом, наклоняется ближе к брату, заглядывает в глаза и почти ухмыляется, уловив крайнюю степень возмущения и холодности. И что-то ещё? Опять это «Эй, Саму». У Осаму крутит желудок. — С тех самых пор, как это не твоё дело, — шипит Осаму, нервничает, но не показывает, не отстраняется, лишь позволяет себе вдохнуть воздух, которым неосознанно делится брат. Восемь из десяти. Осаму не успел разобрать ещё две стадии. Иногда ему кажется, что быть братом Атсуму — его проклятие. И что же он такого натворил в прошлой жизни, что теперь вынужден терпеть худшую версию себя? Разорил храм? Скольких человек он убил? В любом случае, Осаму уверен, что оно того не стоило. Наказание длиною в жизнь. И Осаму ставит пометку напротив воображаемого девятого пункта. Удивительно, но от Атсуму, оказывается, есть какой-то толк даже тогда, когда рассуждаешь о причинно-следственных связях возникновения любви к собственному брату. Атсуму — наказание? Неужели это действительно так? Но с каких пор? — Значит, до сих пор моё, — Атсуму отстраняется, слегка наклоняет голову, но по-прежнему смотрит брату в глаза, — Я капитан команды. — Ты же уехал, — Осаму прожигает Атсуму в ответ и злится за, вроде бы, сорванные планы на фестиваль, но в уме уже прикидывает сколько время им понадобится, чтобы добраться до Осаки. Бывает, про мечтателей говорят — дураки. Да что они знают? Мечтатели люди смелые, лишённые инстинкта самосохранения. Если жизнь идёт наперекосяк, их это почему-то не пугает, наоборот, распаляет интерес и жажду к жизни. Суровая действительность, от которой Осаму хотел бы избавиться — ведь ему банально интересно, успеют ли они на фестиваль. Но зачем? Разве Осаму не решил оставить своё солнце нетронутым? Разве не понял, что у этого чувства нет будущего? Понял. И принял? — Ринтаро тот ещё ябида, — Атсуму усмехается и трясёт смартфоном перед лицом брата, — У тебя нет союзников, Саму. — Больно надо, — отмахивается Осаму. Больно. Надо. Пройдя личные девять кругов ада, Осаму мысленно усмехнулся — здесь он и останется, в ледяной пустоши озера Коцит — его самовольное наказание за предательство собственных чувств. Если бы у него только была такая возможность: запереть свою любовь в кристально прозрачном холодном кубе, чтобы не чувствовать, но наблюдать её прекрасный свет. — Может быть, мы успеем ещё на фестиваль? — Атсуму поднимается, отряхивает джинсы и, щурясь от яркого солнца, смотрит на брата, протягивает тому руку. Осаму щурится, смотря на Атсуму; и только так, ведь Атсуму его солнце, центр его «солнечной системы». Даже если Осаму выбрал бескрайний холод для своей души, Атсуму непременно согреет его, не спросит, просто сделает. Осаму хватает брата за руку, поднимается и думает о том, что десятый пункт для него стал бы последним, но останется незавершённым. Прощение нужно заслужить. Но прежде, нужно совершить то, за что будешь просить прощение.