Соври мне.

В том, что Ога уникальный, Фуруичи убедился еще тогда, когда первый раз услышал о нем. В Тацуми нет какой-то одной изюминки, потому что он как человек-фейерверк. А фейерверк, как знают многие, красив издалека, но опасен вблизи. Близко его чувствовал только Фуруичи, но понять, что за черти сидят в голове этого человека, кажется, не мог до сих пор. А все началось-таки с детства, с того самого времени, когда их мамы уже привыкли к тому, что дети теперь везде пропадают вместе. Они были около реки. Ога валялся прямо на земле, так, чтобы ноги по колено свисали в воду, Фуруичи же сидел рядом, пытаясь докинуть камешек до противоположного берега. - Говорю же, не сможешь! Слабак, - без зла ухмыляется Ога, в который раз наблюдая за безуспешными попытками. Фуруичи сопит, но на провокации не поддается. - А знаешь, что… - продолжает вдохновлено брюнет, но потом замолкает, как будто пленка в кассете порвалась. Такаюки на такую неожиданность тут же обращает внимание: с чего бы так резко этому парню замолчать? - Ну, что…? – нетерпеливо спрашивает он. - Мне кажется, что я болен. - Да ты еще весь в воду запрыгни, может, полегчает. - Дурак, блин! Да не так же. Вот, - Ога придвигается ближе, рукой напирая на плечо друга, заставляя его лечь на траву. Их головы соприкасаются, Фуруичи чувствует тепло от чужой руки там, где она осталась лежать, и тихое дыхание Тацуми, такое, словно прислушивается к чему-то, сидя в засаде. - Точно, болен. Ноет так, - уверенным голосом заявляет он, будто доктор диагноз ставит. Фуруичи заелозил на месте, обеспокоенно глянув в сторону Оги. - Я ничего не понял, точно нормально все? Давай домой пойдем. - Просто лежи. Случай этот как-то стерся из памяти, до определенного момента. Сначала Фуруичи и не придавал ничему такому большого значения. Ну, подумаешь, мало ли людям в голову стукает, и у них возникают странные просьбы. Но потом что-то начало из этого выделятся, и с течением времени Фуруичи всерьез запутался, потому что если раньше он считал это сезонным обострением дебилизма, то теперь он просто не знал, на что еще ему думать. - Соври мне. - Что, прости? - Просто соври мне, скажи что-нибудь, во что я бы никогда не поверил, - Ога выжидающе смотрит, как будто ждет, что сейчас ему, по меньшей мере, расскажут план по захвату вселенной, а Фуруичи предполагает, что у друга от постоянных ударов молний, наконец, расплавились мозги, иначе зачем еще будить человека среди ночи, да еще и с такими просьбами приставать. - Сходи, попей водички и ложись спать. Достал уже. Ога пыхтит что-то нечленоразборчивое, как будто это ему мешают спать, а через пару секунд Такаюки чувствует, что его начинает придавливать к матрацу. А в макушку теперь упирается что-то жесткое – скорее всего щека Татсуми. - Болит… Фуруичи только вздыхает, потом возится на манер гусеницы, что бы вылезти из-под Оги. В темноте лица почти не разглядеть, но, тем не менее, они чувствуют, что находятся в паре сантиметров друг от друга. Грустный, унылый характер приобретает тишина, в которой иногда можно различить сопение Вельзи. Такаюки знает, что это такое огино за «болит». Понимает, но ничего с этим сделать не может. У него тоже так бывает, только эта «Боль» с длинными волосами, грудью и красивой талией, а не сероглазое незаметное нечто. - Ну, допустим, Санты Клауса нет, подарки покупают в магазине, а столбы лизать нельзя, особенно зимой. Ога тихонько фыркает, не зло, шутка ему понравилась, только это все равно не то, что он хотел бы услышать: - Придурок же. - Ну, извини, спросил бы днем. А еще лучше, вообще оставил бы в покое. - Но от столбов я такого не ожидал! Фуруичи чувствует тонкую ниточку, струночку – она дребезжит, дергается. Впивается в кожу его друга, а тот нервничает и психует. Даже истерит. Хотя внешне этого, конечно, никто чужой не замечает. Потому и «болит», что Фуруичи давно не чужой. - Давай, ты же мастер. Чего тебе стоит, - Ога трет глаза, хлопает себя по лицу. Может, он уже на пределе. - Я не могу, не хочу я тебе этого говорить. - Один раз. Скажи, просто соври мне один раз. Легче будет, я уверен. Такаюки закрывает глаза, соглашается. Собирается с мыслями и ему кажется, что сказать такие слова, соврать такие слова, это как прыгнуть в бездну. Или толкнуть туда человека. Он осторожно нащупывает ладонь Оги и сжимает ее. - Я люблю тебя… - а сам зажмуривается, как от света резко бьющих в глаза фар. Тишина стоит долгая. Совсем ничего. "Очень даже приятно", - думает Ога, - "было бы приятней, будь признание искренним", и говорит, легко, непринужденно, насколько возможно: - Ага, точно, никудышный врун. Я тебе не верю. А у самих, у обоих, все внутренности как будто сжимаются, только у одного от чувства вины, а у другого от любви. Лживой и безответной.