Последствия

Придурок. Телефон летит в диван, отскакивает от подушки и приземляется на пол. На ковёр, да и чехол дурацкий — с Джокером, ребята подарили — спасает. Но лучше бы и подушек не было, и ковра не было, и чехла никакого не было. Заменить стекло — не проблема, а разлетелся бы — легче б стало. У Джокера в голове — дыра для сканера отпечатков. Артур нехотя поднимает трубку, ковыряется в мозгах Дж… то есть, касается этой дыры и пялится в экран. Там всё ещё горит последняя отправленная смска — с шестью восклицательными и без запятой, но смысл понятен. Телевизор давно заткнулся; там всё ещё перерыв, но Артур как вырубил звук, так и не хочет врубать его обратно. Он примерно представляет, какие голоса сейчас услышит, и слышать их однозначно не желает. Пиздец, сил нет, ну куда, ну их же там двое, и вроде не дальтоники оба, чтоб красный с зелёным перепутать!.. Телефон звонит. На экране — имя одного из весёлой братии хайпующих журналистов с припиской «НЕ БРАТЬ». Но Артур сдвигает в сторону зелёный кружок — чтобы выслушать пару вопросов и с нескрываемым удовольствием произнести: «Идите нахуй». И ещё дважды. Потом просто ставит трубу на беззвучный: одного взгляда на экран ему хватит, чтобы понять, когда позвонят не эти, а те, кого ему захочется слышать. Если вообще хоть кого-то ему сейчас хочется. Слышать. Завтра понедельник, завтра надо на каток, и это вообще-то пиздец, он предпочёл бы грохнуть водки, оставшейся ещё с августа, чтоб тебя, Ворон, и отлежаться. Желательно молча. А ребята… ребята ни за что не признаются, что в нарушение режима, мелкие долбоёбы, тоже смотрели и слушали. И будут завтра либо сочувствующе смотреть, либо глаза прятать. «Да ну в жопу такое счастье», — думает Артур и отбивает сообщение Сеньке — мол, завтра внеплановый выходной, передай всем. Если почти ежедневно управляться со стадом подростков, волей-неволей научишься дипломатии. Вот. А у них будет время научиться делать вид, что они ничего не… тьфу. Смешно до жопы. Нет. Сенька долго не отвечает, хотя сообщение значится прочитанным. Минут через пятнадцать от него прилетает короткое «ок», и Артур против воли ржёт — интересно, какой они там план за эту четверть часа придумали. Ладно, во вторник увидит. Блин. Телефон на вибрации ползает по столу, и Артур её вырубает. В телике мелькают когда-то товарищи, когда-то соперники, когда-то подопечные — накрутил он, конечно, вокруг себя за свой короткий век. Артур пялится в экран, звука нет — он понимает, что если услышит сейчас деревянные голоса Юли и Ворона, то сорвётся и до Пекина пешедралом побежит. Нога уже и так отнималась, чего уж, хуже не будет. Сколько раз он вообще думал вот так — что хуже уже некуда? И сколько раз после этого ему жёстко показывали: не, мальчик, ещё есть куда, ещё дохуя хуже будет, не игрался б ты с мирозданием… Поэтому Артур звук не включает, никуда не бежит и даже прилежно глотает вечернюю горсть таблеток — и привычных, и временных, постоперационных. Надо. А то во вторник на работу, а он пусть пока и на коньки вставать не рискует… стоп. Бля. Ага, во вторник на работу, на какую работу, кто его теперь тренировать-то после такого пустит? Может, имени Ворон и не называл, но надо быть последним идиотом, чтобы не понять, кого он имел в виду. Артур жмурится и щёлкает пультом. Хотел ещё на Лизу посмотреть — нет, не может: Лиза слишком напоминает о Юбилейном, о катке, о работе и, разумеется, об Алексее Николаевиче, который… кхм… ну, в общем, очевидно по головке Артура не погладит. Бля, какой же пиздец. А Ворону каково?.. Артур хватает телефон, намертво игнорируя все пропущенные и сообщения. Тыкает пальцем в первую строчку в избранных контактах. «Абонент временно недоступен. Перезвоните позже». Ага, конечно. Кто б сомневался. Ладно, хотя бы смска до него дошла, судя по резкой тишине в эфире. Значит, отключил временно. Артур даже сам не очень понимает, зачем звонит и что вообще собирается Ворону сказать. На язык рвётся беспорядочное «бля, ты, придурок, какого хера нахуевёртил, Ворон, твою мать, убью нахуй, вот только вернись, слышь, да, дома поговорим, только ты там тоже всех нахуй пошли, слышь?.. да… ага… обязательно…» — и что-то ещё, столь же дурацкое. Хочется сначала от души наорать — а потом обнять дурака хотя бы словесно, пока реально не прилетит, птичка. Вот прилетит — и можно будет нормально обнять, а в качестве компенсации за помотанные нервы… ну, за ухо куснуть, например, так, для острастки, чтоб не расслаблялся, а то ишь, удумал… «Абонент временно недоступен. Перезвоните…» Артур давит пальцем в пульт. На экране серебряные призёры в танцах демонстрируют поддержку, музыка идёт непрерывной длинной нотой, и Артуру кажется, будто кто-то ведёт смычком по его натянутым нервам. — Очень красивый номер, — вплетается в овации чуть-чуть дрожащий голос Юли. — Видно… Она запинается. На помощь, конечно, приходит Гришин: — Да, номер красивый, и мастерство партнёров не просто видно, но и чувствуется даже в показательном выступлении. А теперь нас ждут номера победителей, номера золотых медалистов, номера олимпийских чемпионов… — За которых мы все очень переживали, — вплетается Ворон. Артур щёлкает пультом — на экране высвечивается перечёркнутый матюгальник. Саунд офф, как говорится, он уже понял всё, что ему нужно: тщательно подавляемое нервное хихиканье в голосе Ворона слышно даже так, когда голос безобразно искажён микрофоном. Телефон вспыхивает — опять кто-то из журналюг. Нахуй, нахуй, нааахуууй… Артур едва осознаёт, что у него дрожат руки. Вцепляется правой в левую — не помогает, даже когда он давит до боли. В последний раз так дрожали, когда Сенька очень паршиво шлёпнулся на тренировке с трикселя, и они целых пять минут боялись, что у него сразу, блядь, перелом — пока не допёрли снять коньки и позвать кого надо… А в итоге даже трещины не было, даже растяжения — просто неприятный ушиб. Жаль, тут одним неприятным «ушибом» они с Вороном наверняка не отделаются. На общем выходе Артур включает звук — тихонечко, чтобы не пропустить прощание комментаторов с аудиторией. Не пропускает — и, вырубив телевизор, хватает мобильник. «Абонент временно недоступен». «Абонент временно недоступен». «Абонент временно…» «Абонент…» Ладно, ладно, им сейчас наверняка пытаются ездить по мозгам журналисты, ничего, потом они вернутся в номера, выдохнут, Ворон включит телефон… Артур, не выдержав, чекает инфоканалы и чуть-чуть — соцсети. Среди мусора, шлака и хайпового дерьма выплывает золото — милая журналистка с Матча полностью процитировала слова Ворона, сказанные в пресс-центре, не прибавив ничего от себя. Артур жмурится. Хорошего, блядь, настроения и особенно душевного здоровья, ага, Ворон, спасибо, ты бы сам себе того же пожелал, и мне заодно… Кто-то из журналюг, поняв, видимо, что дозвониться не выйдет, наглеет до той степени, что пишет смску: «Воронов имел в виду вас?». Артур стирает сообщение, заносит отправителя в ЧС и вдруг думает: пиздец. Страшно же не то, что Ворон проболтался — то есть, конечно, это страшно и много чем грозит, но в крайнем случае можно будет съебаться куда-нибудь в… а почему бы и впрямь не в Голландию, ага, и там поднимать с колен европейское ФК, составляя достойную конкуренцию Магри. Но это — самый крайний случай. Нет, страшно не это. Страшно то, что Артуру очень хочется сказать: «Да, меня». Страшно то, что этого делать нельзя. Страшно… блядь, страшен ещё и лёгкий соблазн отпиздеться. Публично отказаться от правды — «Не понимаю, о чём вы. В эфире в определённом контексте прозвучало сокращение от моей фамилии? А кто вам сказал, что от моей?» — и так далее. И от этого соблазна Артуру вдруг делается так противно, что он опять швыряет телефон об пол и обхватывает себя руками, до режущей боли вцепляясь ногтями в плечи. Мудила, чего удумал?! Просто не отвечать. Все и так уже сделали выводы. А он… он себе это выбрал, выбрал ещё тогда, когда бухой в жопу Ворон в прошлом августе ему руку целовал. Выбрал — и лучше в Голландию, то есть, блядь, в Нидерланды, чем от этого отказываться. Всё. «Абонент временно…» Твою мать. За Юлю тоже жутковато — Артур знает от Ворона, что предавать свои отношения огласке она боится. Частично он даже может понять, почему, но бьётся в голове противная мысль: им, наверное, чуть легче. Наверное. Ебучая общественность, конечно, всегда найдёт, за что обосрать, но это, как Артуру кажется, тот случай, когда посудачат и успокоятся, потом снова слегка вспыхнут после родов — дай бог удачных — и всё. Юлю с Алексеем Евгеньевичем вряд ли кто-то станет обзывать сраными пидорасами, лишать права работы с детьми и подростками и не пускать на порог катка за то, что они позволили себе такую роскошь как личное счастье. А пересуды в интернете — дело неизбежное, да и в интернет можно просто не ходить. Артуру почти стыдно за эти мысли. Они-то с Вороном — мужики здоровые, они переживут, и нельзя забывать о Нидерландах, а Юлька… «Абонент…» Артур совершает несколько абсолютно бессмысленных действий: проверяет опять каналы — там уже тише — чекает пекинское время, роется в их с Вороном переписке — «во вторник утром в мск только прилечу , самолёты- пиздец))» — и совсем уж адской глупостью отправляет истерическое «ТРУБУ ВОЗЬМИ ДЕБИЛ!1!» везде, куда может — во все мессенджеры. И смску сверху. Дебил тут ты, Гач, ну если он телефон вырубил… А если… Что «если», Артур додумывать не хочет. Звонит ещё раз десять-пятнадцать с тем же результатом — и, зажмурив зачем-то один глаз, решается: «Юльк ты как?» Ответ приходит не сразу, но всё же приходит: «Я не знаю. А ты?» Грустная улыбка рвётся на губы — даже сейчас она за них, дураков, переживает. «Да я норм. Слушай он там живой?» Через секунду дописывает: «Трубу не берёт». Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о ком он спрашивает. «Мы полчаса назад по номерам разошлись. Вроде всё нормально было. Улыбался». Артур мотает головой. Ему этого недостаточно. Ему нужно услышать голос Ворона, иначе он тут нахуй сдохнет на печаль докторам. «Юль а можно как то… ну попросить чтоб он включил» Ответа нет минут пять. «Высунулся и пожелал спокойной ночи». Артур скрипит зубами, но настаивать не может — Юля и так очень много для него сделала. Очень. «Спасибо. Держись там ок?» Юлька ставит какой-то смайл в качестве реакции на сообщение, и Артур бессильно роняет телефон — в третий раз за вечер. Звонить Ворону кажется бессмысленным — что-то Артуру подсказывает, что попросить его включить трубу никто даже не успел. Джокер ухмыляется Артуру с ковра — и видится в этой ухмылке что-то от всех страшных гримас Ворона, когда тот делал вид, что всё у него, блядь, в порядке. Засыпает Артур на рассвете. *** Понедельник идёт нахуй и мимо — Артур шатается по дому от дивана до сортира, запивая таблетки вчерашней колой. Где-то к трём часам впихивает в себя пару оставленных на суп морковок, от которых его почти сразу начинает тошнить. К четырём — засовывает в холодос вчерашний куриный бульон, вроде ещё живой. Ворон всё ещё недоступен, и Артур оставляет попытки. Тянет рвануть в Москву — прилетит Ворон во вторник утром, а Артур пусть и не знает номер рейса, но знает аэропорт. А тренировка у ребят в двенадцать, можно успеть. Его останавливает только сообщение в директ от Юли — «Сейчас полетим, он с нами». Артурово «Спасибо» остаётся непрочитанным, и он понимает, что дальше писать-звонить бессмысленно — уж в самолёте-то точно все отключат телефоны. Под вечер звонит мать, и Артура крутит почти физически, нога и спина ноют, и он просто устало говорит: «Ну да» в ответ на надломленное: «Артур, это правда?». Нет сил что-то говорить, нет сил оправдываться — за что вообще он должен? — но когда мама вздыхает со стандартненьким: «А внуки?», он срывается: — Ма, у тебя внуков — вся моя старшая группа и младшая тоже, будешь шить им костюмы и радоваться, когда они станут медальки брать, ну!.. А своих, если б были, я бы в жизнь на каток не отдал, мне себя… своего… всего хватает, а тебе нет?.. Он хрипло дышит, мать молчит — потом осторожно отвечает, что всё поняла. И под конец прибавляет совсем уж неожиданное: «Надеюсь, тебе хорошо». Да заебись вообще, мам, скачу тут на последней ножке от счастья. Что в новостях, он не проверяет. *** Во вторник на каток Артур сбегает с самого утра — да, тренировка в полдень, но дома он влезет на стенку и так и зависнет, а снимать его некому. «Абонент» всё ещё «временно недоступен», хотя в новостях — ни слова о катастрофах, и Юля отписалась коротким «Сели», но на этом след обрывался. Артур трижды заносит палец над кнопкой «Купить билет» на сайте РЖД, дважды — на Авиасэйлс, один раз даже вбивает паспортные данные. Потому что абонент всё ещё временно недоступен. К одиннадцати сидеть в тренерской становится невыносимо, он тянется было к конькам, но тут в ногу очень удачно вступает боль, ехидно напоминая: далеко собрался? — и Артур, прихрамывая, бредёт на улицу. Ща, свежий воздух, вот это всё… …Заходя обратно, он нос к носу сталкивается с Алексеем Николаевичем, и тот, смерив его взглядом, говорит: — Твои тебя ждут у тренерской. И уходит, не дав поздравить. И Артур, прислонившись к стенке, чуть не сползает на пол, его колотит от облегчения: с языка Алексея Николаевича это переводится как «Это не моё дело, иди работать». Ей-богу, лучше и быть не могло. Пока ему везёт. Какого хера Ворон не берёт трубку вообще? Ладно, журналисты… то есть, журнализды: от них Артур и сам прячется, но неужто так сложно включить телефон на минуту, увидеть красивое «Этот абонент звонил 100500 раз, последний…» и хотя бы смску сбросить, что всё с ним в порядке? Почему он этого не сделал? Он что… он что себе думает… он… …он его боится, Артура?.. Пиздец же, сука, пиздец. — Пиздец, — согласно говорит кто-то, и Артур понимает, что бормотал себе под нос. А ещё — что со следующим шагом врежется в Сеньку. Они и впрямь сгрудились у тренерской, все трогательно готовые к выходу на лёд — конёчки, мать их, аж заклеены, чехлы натянуты, всё как полагается. Глаза только тревожные — ну здрасьте, как-то рано у Артура сбывается вечный тренерский кошмар: испуганные глаза учеников. Всех сразу. — Вы чего за час припёрлись? — давит он улыбку. — Нас всё равно раньше двенадцати не пустят. Тимка и Ева отводят глаза, Саша грызёт ногти, Сонька покусывает губу, явно размышляя, как бы так ответить. У Сени абсолютно спокойное лицо, а голос подаёт Колян: — Надо же нам было проверить, что ты не ушёл в запой. Артур ржёт, даже сознавая, что смех истерический. Ну молодец, выстроил с детьми доверительные, блядь, отношения — расхлёбывай теперь. — И для этого надо было приходить раньше? — уточняет он, приглашающе кивая. Народ набивается в тренерскую, напрочь игноря все предписания о соцдистанции. Похуй, он привитый, а они молодые и здоровые организмы. — Да, — подхватывает Сенька. — Нам бы сразу сказали. А раз нет — ну чего, посидим до двенадцати, в рпг-шку порубимся; ты как? Он спрашивает почти без перехода. И Артур не выдерживает. Журналисты, соцсети, реакция матери, недоступный Ворон, спокойствие Алексея Николаевича и собственная истерика — всё сплетается в дикий тяжёлый клубок под этим искренним детским переживанием. Всё, кабзда. Он опускает голову на стол и протяжно выдыхает. Кто-то ойкает — Саша, кажется. — Никак, — сдавленно отзывается Артур. — Ребят, он телефон отключил. Это так дико, это просто безумие — с кем-то из них он говорил бы об этом в последнюю очередь, это не их дело, это не должно быть их делом — но раз уж стало… — Включит, — спокойно отзывается Колян. Ага, конечно. — Знаешь, я тоже иногда… «пару» схлопочу и трубу вырубаю до вечера. Не хочу с мамой ругаться. — Да не собираюсь я с ним ругаться! — Голос даёт такого петуха, что аж самому страшно. — Только кто б ему об этом сказал теперь… Народ, как говорится, безмолвствует — кто-то вздыхает, кто-то скрипит чехлами. На плечо ложится рука — Сенькина. — Включит, включит, — говорит он. — Рано или поздно. И всё норм будет. Ага, «норм». Вопрос, чем эту норму мерить. — Спасибо, — хрипло выдыхает Артур, кое-как поднимаясь с места. Откровенно тянет всё-таки нацепить коньки и пойти поубиваться, но… блядь, ну нет. Он обещал. Врачам, ребятам, Алексею Николаевичу, себе и, между прочим, блядь, Ворону. Ага, он себя тут бережёт — Ворон бы обоих поберёг; ну возьми трубку!!! — Пошли работать. …Уже после трени, старательно вытирая лезвия тряпкой, Колян поднимает на него хитрющие глаза и шепчет: — А если бы даже кого-то из нас волновала твоя ориентация — чо беспокоиться-то, ты всё равно уже занят! И Артур впервые за два дня искренне ржёт. *** За пару часов до этого Поезд снова летит. Летит так, что Ворону кажется, будто он сейчас из него вывалится. Ну как в этих дурацких мультиках: поезд рассыпается, а мультяшный человечек — или там котик, мать его — остаётся зависшим над рельсами. Вот и он сейчас так зависнет, пару раз моргнёт, а потом мощно шлёпнется на задницу и переломает всё, что ещё осталось. И поделом. В этот раз билет на Сапсан он ухватил вполне сознательно — с Юлькиного телефона, свой валялся на дне рюкзака, и вытаскивать его оттуда Ворон не собирался. Нет, только лично — явится и… и… и просто скажет, что нужно, а там — будь что будет. Сердце рвётся в лохмотья от этого «будь что будет», и Ворон вцепляется зубами в рукав куртки, чтобы не выть. Это ж надо — так глупо самому всё похерить, всё то, до чего полз пять лет, в итоге совсем неожиданно дополз под водкой, а теперь… теперь… Юлька говорила, что Гач ему звонил. Что просил включить телефон. Ворон не включает — объясняться по телефону нельзя. Пусть наорёт на него лично, пусть врежет пару раз… а если вдруг он и видеть его теперь не может, пусть тоже в лицо скажет, чтоб Ворон убирался нахуй. Да и вообще, там, в питерской квартире, какие-то Вороновы шмотки лежат. И если… если… то нафига они Гачу нужны-то?.. В Питере солнечно, и от этого хочется едва ли не реветь. Глупо до жути, но чего поделать — погода намертво, как это говорится, не соответствует настроению. У Ворона очевидная истерика, он бредёт по платформе «Площади Восстания», хихикая в маску, на него оборачиваются — это тебе не Москва, где всем плевать. Но плевать — ему на всех. …На звонок в дверь никто не отзывается, и Ворон запоздало вспоминает: у них по вторникам трени. И этот дебил уже через неделю после операции ускакал на работу, правда, клялся, что только за бортом стоял, на лёд не лез. Но… блядь, зная его — сейчас мог и полезть. В Юбилейный ехать не то что не хочется — страшно. Что ему может сказать Мишин, Ворон даже думать не желает: ему до таких оборотов без единого нецензурного слова ещё расти и расти. В общем, он бродит туда-сюда по узкой лестничной клетке, а потом сползает прямо на коврик, обнимает рюкзак и подпирает спиной знакомую дверь. Ключи у него с собой, но доставать их и заходить в квартиру даже мысли не возникает. По ногам дует, сквозняк забирается под куртку и щиплет поясницу, кафель холодит задницу даже через джинсы и коврик. Кажется, на полпролёта выше открыта форточка. Плевать. Так ему и надо. — Молодой человек, вам плохо? Вам помочь? «Да. Нет». — Здрасьте, — вяло скалится Ворон. Соседка Гача, которую он не знает, смотрит с тревогой, поправляя сумку на плече. — Не, нормально всё. Друга жду. Я только из… — нет, никакого Китая, — Красноярска прилетел, мы во времени запутались. — Хотите, зайдёте ко мне? — приветливо улыбается женщина. — Я вас чаем угощу. Что ж на лестнице-то торчать… Ворон мотает головой. От слова «чай» его физически мутит. — Спасибо, но нет. Боюсь, разминёмся. Он действительно этого боится. Ну и вообще — в квартире, небось, тепло и уютно, а о каком тепле и уюте сейчас может идти речь? — Ну, как хотите. — Женщина качает головой и исчезает за своей дверью. Слава богу, ей всё равно, она просто пыталась быть вежливой. Ветер задувает, форточка на лестнице хлопает — и погода, кажется, портится: свет сереет, наверно, снег пошёл… Ворон вытягивает ноги: сидит он так, что проходу не мешает, да и мало ли, подберёт, когда надо будет… Он жмурит глаза, ёжится, кусает изнутри щёки, но многочасовой недосып пополам с джетлагом делают своё дело: он отключается минут через десять. …Его выдёргивают из пустого чёрного тоннеля чужие шаги. Чуть тяжёлые, чуть шаркающие, бесконечно знакомые. А потом в уши врывается звенящий, дрожащий от напряжения родной голос: — Бля… Бля, ты охуел в край, у тебя почки лишние, да?! Ворон распахивает глаза — и взглядом Гача его попросту срезает. Он упал бы, если бы было куда: настолько бешено и изумлённо смотрит на него Гач, настолько у него в глазах нет ничего, чего Ворон так боялся, что… что… Он пытается встать — и не может, затекло у него решительно всё, так что он позорно шлёпается на задницу, едва приподнявшись. А Гач, придурок, в два шага оказывается рядом и пытается подхватить его под мышки. И от этого, и от понимания того, что у него спина, нога и бог знает ещё чего, Ворона прошибает паникой, и он сипит: — Не надо… Гач, пошатнувшись, чуть отклоняется, руки перекладывает Ворону на плечи. И смотрит, смотрит прямо в глаза — у него такой дикий и чистый взгляд, что Ворона куда-то тянет, непонятно куда, но прямо за сердце, и внутри взрывается паника, когда Гач отходит на шаг. — Ползи в сторону, слышь, — грубо бурчит он, копаясь в карманах. — В сторону ползи, говорю, мне нужно дверь открыть. Дебил, блядь, ты хули не вошёл? И какого хера телефон отрубил, Ворон, сука, я не знал уже, что думать нахуй, я тут родил раньше Юльки, убью… Скрежещет замок, Гач тащит его в квартиру чуть не за шиворот — Ворон всё же кое-как поднимается, буквально падая в прихожую, и тут Гач, видимо, не выдерживает — шарахает дверью так, что милая соседка за стеной наверняка вздрагивает, и рывком дёргает Ворона на ноги. И припирает к двери всем телом, где-то по пути скинув на пол оба рюкзака. — Придурок, — шепчет он, глядя с отчаянной злобой. — Кретин. Ты сколько тут просидел? Ты с самолёта на Сапсан сразу?.. Блядь, я тебя удушу тихо-мирно, я тут чего только не передумал, ты… ты… блядь, так, всё, давай ботинки хоть сними, тебе в душ надо, там же пиздец дубак, иди хоть руки помой, слышишь? Щас чай поставлю, ну пиздец же, пизде-е-ец… Этот его стон срывает внутри последнюю плотину, и Ворон вцепляется в Гача так, словно от этого, кроме шуток, жизнь зависит. А хотя она действительно зависит — кроме шуток. Потому что Гач ни слова не говорит об этой жопе в комментаторской, ни намёка в его речи нет на посыл подальше, вся его злость идёт только на отключённый телефон и отсидку на лестнице, и от этого даже страшно — Ворон поверить нахер не может, что это происходит с ним. Что за него, оказывается, можно вот так переживать. Что он этого после своей выходки вообще заслуживает. Ворон едва осознаёт, что стучит зубами — от холода или нет, он не знает. Но очень чётко понимает, что Гач прижимает его уже не к двери, а к себе, что в волосах — его пальцы, и что над ухом льётся чуть хриплое: — Ну не могу, ну что ты такой дурак у меня, ну Ворон, ну дурак, ну хронический, ну неисправимый, Во-о-оро-о-он… «У меня». У него. У него… — А журналюг я нахуй послал, — с нескрываемым удовольствием в голосе продолжает Гач, чуть перебирая Ворону пряди. — Сначала раза три послал, а потом тупо телефон не брал. У меня теперь ЧС такой жирный, шикарный, откормленный… сука… Как вы, блядь, можете прокомментировать, а никак нахуй, пусть сами комментируют, пхах, может, и накомментировали чего, я не смотрел… Ворон, слышь, пусти, серьёзно, дай я тебя хоть из куртки вытряхну, тебе чаю надо горячего… эй… Ворон не может. Ворон тупо не в состоянии сделать шаг назад, отвести руки от чужой… от куртки Гача, отстраниться хоть на сраный миллиметр. Всё, что он может — приподнять голову и посмотреть в лицо. И потянуться к щеке — несмело как-то, это на самом деле дико странно чувствуется — вот такое собственное безмолвное «можно?» о том, что было можно всегда. Но сейчас — не всегда, и если Гач вспомнил о журналюгах, то мало ли, что дальше… Гач вздрагивает — будто бы тоже думал, что ему почему-то нельзя, что его нельзя так трогать. Или ещё почему-то, Ворон щас конкретно не силён в аналитике. Вздрагивает, с силой жмурится, но не отворачивается. И, снова сгребая Ворона за затылок, вжимается лбом в его лоб. — Дурак ты, — шепчет он ему в губы. — Дурак, Серёга, ну какой дурак… Между ними ещё не было ничего интимнее имени. Ничего. Ворона трясёт снова — причём на этот раз холод и страх смешиваются с истерическим хохотом. На Гаче он почти повисает, хотя тому от этого наверняка несладко — но он не возражает, только шагает куда-то назад и влево, прижимаясь спиной к стене. — Д-д-дурак, — ржёт Ворон, по-прежнему стуча зубами. — К-к-как есть д-д-дурак. Гач хмурится — уже совершенно обычно, как всегда, как будто ничего особенного не происходит: — Так, иди в душ, серьёзно. Тебя знобит уже тут, блядь, у тебя же организм в клочья, кретин несчастный, ты его совсем нахуй добить решил? Давай, я чай пока нахимичу, ну… ну Ворон… надо. Ну… Он вроде бы разжимает объятия, но всё ещё гладит Ворона по голове. И чесслово, лучше бы ему прекратить, потому что так Ворон точно никуда не пойдёт. И Гач, словно вдруг телепатом заделался, со вздохом убирает руку, сдёргивает с Ворона куртку и с сомнением смотрит вниз — наверняка прикидывает, хватит ли спины-ноги на то, чтобы стянуть с него ботинки. Пиздец. — Ага, — сипит Ворон, быстро наклоняясь сам. В спину стреляет так, что с трудом получается не заорать. — П-полотенце к-какое взять? — Принесу тебе всё, — ворчит Гач, сам выпутываясь из куртки. — Иди грейся. И шмотки в стирку сунь, мало ли, чего ты там из этого вашего Китая привёз… Смех получается почти чистым, почти без истерики. На душ Ворона не хватает — он тупо садится на дно ванны, затыкает слив и подставляет спину под горячую воду из-под крана. Сунувшийся с полотенцами и чистыми шмотками Гач ничего не говорит — только шторку задёргивает, видать, чтоб тепло не уходило. Ворон выдёргивает пробку, когда вода доходит до лопаток, грубо растирает грудь — не, это всё бессмысленно, он совершенно очевидно уже простыл, и к вечеру его ебанёт, зря Гач дёргается. Но вытереться надо, чтобы не дёргался… ещё и из-за этого. То ли по невнимательности, то ли на психозе, то ли спецом, но Гач притащил ему свою старую кофту. Ворону, в общем-то, всё равно. Даже лучше. На кухонном столе дымятся кружки с чаем, Гач яростно кромсает колбасу на бутерброды. — Жрал? — интересуется он, не оборачиваясь. — Ай, молчи, сам знаю, что нихуя. Там у меня бульон ещё есть, вроде живой… или ещё не живой, ну короче нормальный, будешь? Щас хоть бутеры погрызёшь, ну бля, ну… чего… чего ты… Ворон «ничего», Ворон просто подходит сзади и тычется носом ему в загривок. Потому что, блядь, это невыносимо — он просто не может, как всегда, он не в состоянии обойтись без этого, его просто порвёт на кусочки, если он этого не скажет. — Прости. Вот это вообще мега-заголовок для прессы — Сергей Воронов знает ТАКИЕ слова… Гач, судя по звуку, очень аккуратно откладывает нож. Поворачивается, снова сгребает в объятия — в охапку, если по-честному. И целует. В губы. Проклятье, это почти целомудренно, но Ворона прошибает таким разрядом, что голова кружится. Гач возвращает ему недавнее прикосновение к щеке. Скользит пальцами по затылку, чуть сжимает шею сзади. И — улыбается. Обычной своей весёлой улыбкой, без тени досады или там ворчливости: — Чай стынет. Садись. …Когда-нибудь они поменяют сраную обивку на диванчике.