Законы войны. Законы мира.

Енэ резко распахивает глаза, но все равно ничего не видит. Вокруг него клубится тьма, но не успокаивающая тьма ночи, не недвижная тьма глубокого озера. Она густа, как ил, вязка, как древесный сок, коварна, как размокшая от дождя — или крови — земля. Эта тьма пахнет железом и полнится призраками. Енэ знает, что будет дальше. Он мог бы сражаться, мог бы бежать, мог бы молить о пощаде… Но не хочет — в нем еще слишком много достоинства и гордыни. Енэ плавно, спокойно, с поднятой головой опускается на колени — в самое сердце тьмы. Она сыто чавкает, превращается в кровавое озеро — Енэ смотрит на изменения отстраненно, без удивления, страха и иных не имеющих смысла чувств. Серебристо-синие одежды его медленно пропитываются кровью с низа до самого верха — и кажутся теперь черными в рассеянном лунном свете. Енэ не обращает внимания. Если бы он беспокоился о том, как не испачкаться чужой кровью — давно был бы мертв. Он достает из ножен клинки — свой меч и меч брата — и кладет на окровавленные колени. Отполированные до зеркального блеска лезвия блестят хищно и голодно, Енэ вглядывается в них, но не видит своего отражения. Это хорошо. Было бы хуже, если бы вместо своего лица он увидел пустое пятно — или красно-белую маску демона. Мечи на его коленях никогда не были парными — и никогда не будут. У них разный размер и баланс, разное значение. Разные души — и звучание разное. Они никогда не смогут дополнить друг друга по-настоящему, никогда не обретут гармонии. Енэ и сам утратил гармонию. Он потерял один из мечей, с которыми был связан — и ничто эту связь не восстановит и не заменит. Енэ лишен гармонии, лишен внутреннего баланса — и не вправе никак это показать. Слишком много людей идет за ним, слишком много людей внимает его наставлениям: Енэ учит их балансу, учит жить без сомнений и сожалений — и лжет каждым словом. И лишь духи клинков, духи природы и духи мертвых знают, что Енэ — лжец. Песнь призывает ветер, игриво кусает ладони потоками воздуха. Енэ должен бы уничтожить ее, запереть ее в храме под десятком печатей, но вместо этого носит на поясе. У него нет тесной связи с Песнью — но Песнь потеряла хозяина, а Енэ потерял брата. Этого достаточно, чтобы они могли резонировать. Этого достаточно, чтобы сосуществовать. Енэ мягко проводит пальцами по обоим клинкам — и на мгновение ему чудится, что под невесомыми касаниями проступает давно отмытая кровь. Над Енэ нет луны — он не видит ее сквозь разлитую вокруг тьму, не видит ничего, кроме себя и своих мечей. Он все еще ослеплен тьмой — и собственными сожалениями. Но луна есть — клинки ее видят, потому что не могут ни бояться, ни сожалеть. Лунные блики отражаются на стали, и Енэ всматривается в них до тех пор, пока кровь в самом деле не начинает струиться вдоль режущей кромки и не разбивает каплями лунное отражение. Началось. Енэ вдыхает носом и выдыхает сквозь зубы, но ни выдох, ни вдох его не порождают звук. Лунные отблески на мечах медленно, но неумолимо становятся красными. Енэ знает: если он сейчас оторвет от кровавых бликов взгляд и поднимет голову — сможет увидеть луну сквозь окутавшую его сердце тьму. И луна эта будет кроваво-красной. Но он — все еще — не может решиться. Енэ резко распахивает глаза — и приглушенный полумрак с алыми огоньками зажженных палочек благовоний неожиданно ослепляет. Енэ нужно мгновение — или вечность — чтобы понять: вокруг него зал медитаций. Он мог бы поймать ускользающее ощущение сна, мог бы приманить воспоминания прошлого — и на мгновение представить, что не было ни войны, ни смерти, ни всех этих лет скорби, которую он не должен показывать. Но Енэ не вправе позволить себе забыться ни на мгновение. Война была — и война закончилась. Об этом нельзя забыть, как нельзя забывать о жертвах во имя мира. Благовония пахнут душно, неприятно свербят в носу, путают мысли, вместо того чтобы их прояснять… Енэ с раздражением взмахивает рукой — и порыв ветра распахивает все окна. Ледяной воздух сезона дождей пахнет горечью и грозой. Енэ нравится этот запах — жестоко-соленый, кристально-чистый, полный циановых молний. Всегда нравился. Это лучше, чем запах древесных благовоний — но именно их он должен теперь жечь. Его обязывает статус великого мастера, статус героя войны, достойного и непогрешимого. Енэ — единственный живой мастер меча и ветра. Он подобен недвижной глади глубокого озера, и как озеро полон тайн и секретов. Дни и ночи он проводит в медитациях, лишь изредка снисходя до простых учеников и воинов. Он носит серебряные и синие шелка и пахнет древесными благовониями. Это — его нынешняя маска. Енэ чувствует, что бездействие отравляет его, а шелк медленно душит — но снять эту маску он сможет лишь с собственной кожей. Так было всегда — ни дня за всю жизнь Енэ не был свободен по-настоящему. Может, поэтому ветер — от природы свободный и неукротимый — отвечает ему неохотно. Если бы Енэ мог выбрать, он предпочел бы умереть в бою и умереть в дождь — ледяной ветер вырвал бы его душу, капли дождя оплакали бы его смерть и омыли бы тело от грязи и крови. И сам он стал бы дождем и ветром, ледяной молнией, морской солью, прибитой к земле травой… Но война кончилась — и вместе с ней закончились последние крупицы его свободы. Енэ мог умереть под дождем. Но не умер. Ясуо мог убить его, нанести смертельную рану, когда Енэ лишился одного из клинков. Но не стал. Ясуо не хотел сражаться и не хотел убивать — и даже Песнь он не обнажал до последнего. Ясуо колебался, и ветер почувствовал эту слабость — и предал в последний момент. Подчинился слову Енэ, а не слову Ясуо — впервые за много лет. Енэ видел сомнения, видел вину и страх в чужих глазах — не мог не видеть. Но война научила его не сожалеть — не жалеть, не щадить ни детей, ни стариков, ни мужчин, ни женщин — и не останавливаться посреди боя. Ясуо этому не научился. И не сможет уже научиться. Енэ — убийца. Мечник, во время войны отринувший заветы предков о балансе и милосердии, чтобы другие не стали их нарушать и не испачкали руки. Енэ ушел на войну, Енэ ушел убивать, чтобы убивать не пришлось Ясуо. Может быть, именно в этом была его ошибка. Смертные не должны вмешиваться в судьбу. Может быть, им обоим суждено было стать убийцами. Енэ испачкан в крови по шею. А Ясуо… Енэ никогда не узнает правды. Старец Соума был убит ветром — во всей Ионии лишь он и Ясуо могли ветер подчинять. Енэ, конечно, мог бы тоже, но… об этом мало кто знал тогда — да ветер он почти не чувствовал. Соума прекратил обучать его сразу же, как увидел талант Ясуо. Но даже слабого дара Енэ хватало, чтобы учуять в чужом ветре смерть и кровь — или их отсутствие. От ветра Ясуо не пахло смертью — лишь горькой виной и соленой кровью. Этого недостаточно, чтобы считаться невиновным. Смутного ощущения недостаточно, чтобы перевесить долг. Сомнений — тогда — было недостаточно, чтобы Енэ рискнул поступиться честью. Во время войны и бедствий закон суров — так было всегда, с самого начала времен. Имя, запятнанное предательством, можно очистить лишь кровью. Убийство учителя можно искупить только смертью — и вечным забвением. Тогда, в час войны, в час великой беды и великого горя, Енэ не сомневался в предательстве брата ни на секунду. Сейчас, когда долг обязывает его спокойно сидеть, медитировать и наставлять немногих выживших учеников их школы — сомнения вгрызаются в него, точно голодные псы. Война закончилась, но сердцем и мыслями он все еще на войне. Енэ с силой проводит пальцами по горячим от усталости векам, касается ногтем шрама через левую бровь и щеку… и неожиданно мягко опускает руку на грудь. Туда, где под десятком слоев серебристого шелка спрятана отбеленная небом и ветром фаланга большого пальца Ясуо. Эта косточка, Песнь и самодельная флейта — последнее, что осталось у Енэ от младшего брата. Единственное, что он рискнул сохранить — хотя должен был уничтожить, как и все, что хоть как-то может о Ясуо напомнить. Предателю и убийце учителя издревле назначалось лишь одно наказание — смерть тела и смерть имени. Предательство будет помниться вечно — но не предатель. Никто не должен произносить молитв за Ясуо, никто не должен произносить его имя вслух, никто не должен оставлять подношения его духу — и даже могилы у Ясуо быть не должно. Ее и нет — для всех, кроме Енэ. Никто не знает, что он тайно очистил кости Ясуо небом и ветром — и сохранил их в тайнике родительского дома. Никто не знает, что Енэ носит на шее часть его пальца. Никто не знает, на чьей флейте Енэ играет ночами. Про Песнь, конечно, все знают — но считают, что это трофей. Так даже лучше. Енэ должен вести за собой, должен быть — или хотя бы казаться — непоколебимым, точно скала, и яростным, точно ветер. Никто не должен увидеть в нем даже тень сомнения. Никто и не видит, кроме мертвых — но мертвецы молчат. А если и нет, то их все равно никто не может услышать. Енэ отвязывает ножны Песни и отстраненно постукивает по отполированной древесине пальцами. — Ты ненавидишь меня, верно? — Говорит он в пустоту хрипло, неожиданно для самого себя. Он не уверен, к кому обращается, но это больше не имеет никакого значения. Пустота отвечает молчанием. Енэ знает значение такого ответа — всегда знал. Он осторожно достает Песнь из ножен. Воздух легко вибрирует возле ее кромки — им можно порезаться, если неосторожно приблизиться… Енэ кладет клинок на колени — и вглядывается в отражение. На мгновение ему кажется, что на стали отражается не он, а брат, с его теплыми карими глазами и шальной улыбкой… Такой же веселый и юный, каким Енэ его запомнил. Но это всего лишь неверная игра теней и уставших глаз. Енэ моргает — и видит в отражении лишь себя. Уставшего, постаревшего до срока, с сединой на висках и в бородке. Полного смутных сомнений и иссушающих сожалений. Отражение разбивается каплей — почти как во сне. Но в отличие от сна, она почему-то прозрачна. Енэ чувствует приближение ученика до того, как ветер доносит звук его шагов. Он не убирает меч в ножны, не закрывает окна и не зажигает палочки заново. Ему не хочется соответствовать сейчас старым правилам — в его груди вдруг зреет ненужный, не имеющий смысла бунт, но затухает до того, как ученик осмеливается войти. Енэ распрямляет спину и расправляет на груди складки. Песнь все так же лежит на его коленях, но больше не взывает к магии, не резонирует с ветром и природными духами. Она спит, она притворяется мертвой — точно так же, как сам Енэ притворяется живым. Енэ прикрывает глаза, его лицо каменеет, превращается в маску учителя, защитника, благородного господина… Ученик замирает на пороге — растрепанный, запыхавшийся и бледный как смерть. А затем вдруг падает на колени и сгибается в поклоне, не расшибая лоб об пол лишь потому, что подставил ладони. Енэ не движется — лишь приоткрывает глаза. Ученик чувствует его взгляд — как всегда ледяной и жесткий, — ежится под ним… А затем говорит, с трудом подавляя дрожь в теле. — Мастер, — голосом он владеет лучше, чем телом. Звук почти ровен, почти спокоен, почти чист. — Старейшины собирают суд, и вы… Никто из них не позовет вас, но вы просто должны там быть. Енэ молчит положенное приличиями время, делает взгляд на полтона жестче, а голос — отстраненней, чем обычно. — Я никому не должен. — Енэ легко постукивает ногтями по клинку, будто бы раздумывает, взвешивает каждое слово, чтобы не тратить слова впустую… А затем говорит на полтона спокойней и мягче, постаравшись добавить в голос участия и тепла. — Это касается меня, послушников — или всей школы? Ученик замирает, шумно сглатывает — и продолжает, не поднимая головы. — Это касается убийства старца Соумы. Енэ резко сжимает руки — и режется о клинок. Песнь сыто гудит и поднимает ветер, но он не обращает ни на нее, ни на боль никакого внимания. Он поднимается — стремительно, хищно, точно снежный горный кот — и точно горный кот щурится и шипит одно единственное слово, с трудом узнавая свой голос: — Веди. Енэ идет стремительно, жестко чеканя каждый шаг, и ветра следуют за ним: стылый зимний и иссушающий летний. Немногочисленные ученики и воины расступаются, стараются держаться подальше, будто бы чувствуют разлитую в воздухе опасность. Правильно делают — Енэ сейчас с легкостью убьет или покалечит любого, кто решится встать на его пути. Дар Енэ слаб, куда слабее, чем был у Ясуо — но здесь и сейчас Енэ становится с ветром единым целым. Его душа резонирует со стихией — и порождает шторм. Енэ сейчас подобен грозе, подобен буре — он и есть гроза и буря, по-зимнему яростный, по-летнему стремительный и коварный. Обычно он не показывает эмоций — лишь слабые намеки на них, крупицы, отмеренные воспитанием и взвешенные на весах происхождения и статуса. Так было всегда — никто и никогда не мог упрекнуть Енэ в несдержанности, непочтительности или излишней агрессии. Но и подлинной искренности в нем никто и никогда не видел. Никто, кроме Ясуо — но Ясуо мертв, и имя его должно быть забыто и стерто из памяти поколений. Может, женщина — нежная, терпеливая и гибкая, точно молодая сакура, — смогла бы пробиться сквозь ледяные ветра, в которые Енэ завернут с самого детства. А может быть и нет. Енэ так и не женился — и едва ли когда-нибудь женится. Род его древен — и отец, и мать его вышли из благородных семей… Но Енэ не хочет его продолжать — даже самые глубокие реки однажды пересыхают, а самые старые деревья обращаются в прах. Он уничтожил последнюю часть своей семьи собственными руками — построить новое теми же руками он не способен. Не хочет. Может, к лучшему — Енэ разочарует на одного человека меньше. Никто не должен разглядеть его подлинных эмоций, никто не должен почувствовать жажду крови и жажду свободы, которые он подавлял с самого детства… Но сейчас это сделать возможно. Енэ ощущает себя уязвимым — и уязвленным. Убийство Соумы давно расследовали, он сам исполнил приговор. Нет ни смысла, ни пользы ворошить его сейчас. Разве что… Нет, Енэ не должен об этом думать. Старейшины не могли… не должны ошибаться. Енэ сейчас контролирует свои лицо и тело лишь потому, что невозможно так просто отринуть многолетнюю привычку. Невозможно снять маску, которую носишь всю жизнь, не лишившись вместе с ней кожи. Енэ внешне спокоен, но в груди его плещутся шторм и буря — и даже самый глухой к магии человек не сможет этого не почувствовать. Ученик, который из приличий ведет его к зданию суда, уж точно чувствует. Наверное, поэтому он сбегает прочь в тот же миг, как Енэ перестает нуждаться в его услугах. Внутри толпа — но снаружи людей и не-людей еще больше. Енэ все еще не утратил чувство единения с ветром — и потому просачивается сквозь толпу, точно воздушный поток. Он пришел вовремя — даже раньше. По крайней мере, старейшины и свидетели еще не заняли свои места. Енэ подходит к первым рядам, но не стремится к центру. Он занимает угол — темный, почти лишенный света. Его глаза в последние годы устают слишком быстро. Особенно левый — Енэ видит им неуловимо хуже, чем правым. Целители говорили что-то про поврежденные нервы и энергии, смешавшиеся в дисгармонии… Но Енэ не было интересно. Это — прощальный подарок Ясуо. Единственный шрам, который Енэ хочет — и вместе с тем не может, просто не вправе свести. Енэ садится — медленно и с достоинством, будто бы хоть кому-то вокруг есть до него дело. Древесный ткач, соткавший сидения из багряных кленов, постарался на славу. Енэ сидит подобающим образом, с прямой спиной и чуть поднятой головой — чтобы даже из такого положения пригвождать взглядом к земле. Оба меча его в ножнах и подвязаны узлами мира — но Енэ знает, что сможет достать их куда быстрее, чем кто-то приблизится к нему на дистанцию удара. Война закончилась, больше нет необходимости убивать, чтобы выжить — но сама возможность сражаться, возможность пролить кровь быстрее прочих, успокаивает Енэ. Наверное, это неправильно, но он ничего не может с собой поделать. Магистраты входят плавно, будто бы не касаясь стопами земли, и каждое их движение исполнено благородством. Енэ прикрывает глаза и чуть склоняет голову, когда они проходят мимо него. Приличия соблюдены. Один из магистратов чуть морщится, когда замечает Енэ, но тот игнорирует это. У Енэ много неприятелей и еще больше завистников, хотя он не видит ни смысла, ни пользы в чужой зависти. У него нет ничего, чему завидовать. Больше нет. Толпа гудит, подобно тысяче насекомых — Енэ чуть морщится, прикрывает глаза пальцами, мысленно отсчитывая от единицы до десяти… Стук дерева прорезает шум — и наступившая следом тишина оглушает. Женщина-магистрат — Енэ знает ее, но не может сейчас вспомнить имени — встает и оглядывает каждого в зале. Ее спина пряма, а каждое слово падает с ее губ тяжело, точно камень, и звенит, точно сталь. — Мы собрались здесь, чтобы выслушать новые свидетельства по факту гибели старца Соумы. Толпа гудит, подобно тысяче насекомых — и насекомых злых. Енэ предпочитает не вслушиваться. Он и так знает, что кричит каждый из собравшихся. Все знают убийцу старца Соумы — и многие считают, что простой казни было недостаточно. Многие считают, что умирать Ясуо должен был медленно. Но по законам войны, убивать нужно быстро и на месте — чтобы у предателя не было ни единого шанса спастись. Енэ чувствует бедром, как дрожит в ножнах Песнь, тянется успокоить ее — и лишь посреди движения понимает, что и сам в ярости. И что ветряные потоки уже заструились к его рукам. Он выдыхает — сильно, но все же бесшумно. Никто не должен увидеть его слабостей, его гнев. Лицо Енэ спокойно и неподвижно — как и полагается керамической маске. Обвиняемая входит — растрепанная, грязная, жалкая, но входит сама. Ее непослушные волосы торчат во все стороны — и это так иронично похоже на… Енэ отметает эту мысль. В боли редко когда есть смысл — и во время войны, и во время мира. В этой боли смысла нет точно. Чужие слова сливаются в гул, становятся подобны беспокойному морю — колебания воздуха похожи на отлив и прилив, на чередования гребеня волны и ее ложбины… Енэ понимает каждое слово, понимает их смысл, их значение, понимает кто и что говорит. Но не влезает — ни когда его брата и его самого поливают грязной бранью, ни когда проклинают Ноксус, ни когда кто-то пытается вставить слова защиты. Толпа похожа на морскую воду, но Енэ — ветер. Он не может смешаться с ней, но может на нее повлиять. Соума учил его терпению — и это один из немногих уроков, что Енэ с его слабым даром сумел усвоить. Он поднимается медленно и неотвратимо, как разгоняющий воду ветер — и как ветер и волны обрушивается вниз со всей накопленной силой и яростью. Он поднимается в идеальный момент для удара — и ударяет, впервые за несколько лет чувствуя себя почти живым. — Я правильно понял, уважаемый суд, — говорит Енэ спокойно и отстраненно, но с каждым звуком голос его все набирает силу и все больше походит на ледяную сталь. — Что три года назад вы ошиблись — и приказали казнить не того человека? Он смотрит в глаза судье — в ее умные, обманчиво добрые глаза с демонами в глубине — и не находит в них ни раскаяния, ни извинений. — Это мы и пытаемся выяснить, — наконец говорит она с извиняющейся улыбкой, в которой нет ничего, кроме лжи. Она разрывает контакт взглядов, но не из смущения или вины — лишь потому, что ей нет до Енэ и его мнения никакого дела. — Внесите меч. Енэ смотрит на меч — ноксианский, исчерченный грубыми рунами, лишенный изящества и баланса — и ему отчего-то становится дурно. Песнь у его бедра едва слышно гудит — и гудит она в такт гулу расколотого меча. Послушник, прислуживающий в храме и моющий кости, выглядит бледным, как труп. Енэ смотрит на него, дрожащего, полного страха — и не уверен, что сам не бледен от ужаса и не дрожит от гнева. Уже тогда были те, кто знал, что Ясуо невиновен. Уже тогда нашли настоящую причину смерти старца Соумы — осколок металла, которого нет и не было никогда в Ионии. Уже тогда была известна правда. И эту правду решили скрыть. Енэ дрожит от гнева, но не знает, кого ненавидит сейчас больше — жрецов или самого себя. Он вспоминает, как вернулся домой, и узнал, что половина деревни убита ноксианцами, что старец мертв, а убийца — его ученик — сбежал. Он вспоминает все странности, все оборванные разговоры, все отведенные в сторону глаза. Вспоминает, что никого — даже его, старшего ученика, не допустили к костям Соумы. И задыхается от боли и от вины. Узнал бы он правду, если бы настоял на повторном осмотре тела? Смог бы убедить совет подождать с решением? Смог бы сделать хоть что-то — если бы засомневался хотя бы на миг? Енэ хотел бы ответить “да” на эти вопросы, но знает, что не может. Это будет ложью. Тогда, три года назад, он не сомневался ни мгновения. Тогда, три года назад, шла война. На войне сомневаются только мертвые. Енэ снова вглядывается в послушника — и пытается найти его господина среди жрецов-воинов. Не находит. Едва ли сейчас тот себя выдаст. Магистраты спрашивают послушника, пытаются подловить на лжи. Парнишке страшно, его трясет: едва ли после такого хозяин оставит его подле себя — оставит в живых, — но он собрал все крупицы мужества. Его голос дрожит, но слова не путаются — и потому драгоценны. — …Я говорил, клянусь, говорил, но… Мой господин сказал, что это не имеет никакого значения. Он велел выкинуть осколок, но я сохранил. Не знаю, зачем. Енэ вслушивается в вопросы и в ответы, вслушивается в потоки правды и потоки лжи — но не слышит единственный вопрос, который по-настоящему важен. Енэ плавно поднимает кисть в жесте, требующем тишины и внимания. Послушник замолкает, магистранты неуверенно переглядываются, но все же кивают, позволяя говорить. Енэ ловит жесткий, предостерегающий взгляд главной судьи — и тянет в оскале губы. В его груди зреют шторм, бунт и буря — куда сильнее, чем пару часов назад. И он не затихает, лишь становится крепче. — Вы задали много вопросов, но не спросили главного. Толпа гудит тихо и неуверенно, Енэ выжидает несколько мгновений, смакует чужое недоумение — и, наконец, говорит: — Кто твой хозяин, юноша? Послушник замирает, становится еще бледнее, чем был — и постоянно бегает глазами от магистрантов к некоторым из воинов-жрецов. Енэ запоминает эти лица. Тишина оглушает. — Это не имеет значения, — наконец произносит женщина-магистрант, впервые за все время отводя от Енэ взгляд не из гордыни, а из собственной слабости. — Честность жрецов не касается этого дела. Енэ почти въяве чувствует, как трескается его сросшаяся с кожей маска благородного господина, почтительного ученика и великого мастера, свободного от мирского. Он снова скалится — непривычные к такому мышцы простреливает болью, но ему нравится эта боль. — Конечно. Тогда это имело бы смысл — мы бы казнили чуть больше предателей… — Енэ прикрывает глаза, чтобы скрыть дрожание левого века. — Как хорошо, что сейчас не война, а мир. Не имеет значения, что он не знает имен. Имена не важны — все, что было ему на самом деле интересно, он уже знает. Почти все. От скуки он смотрит на эту девушку, Ривен. На ее безумие, ее обломанные ногти и дрожащие губы, на вину — и на отсутствие страха. Он вслушивается в ветер, вьющийся меж ее пальцев. Ветер Ривен пахнет кровью, но не пахнет смертью. Во время мира этого будет почти достаточно. Но Енэ не станет говорить ни единого слова защиты — как не говорил их когда-то за Ясуо. Раненые горные коты куда опаснее здоровых. Енэ — раненый горный кот, кровь течет его горлом, он захлебывается в ней, мечется от боли… — …Убейте ее, — говорит он неожиданно для самого себя, и слова его, едва отличимые от шепота, кажутся неизмеримо громкими в оглушающей тишине. — Она признала вину, которую можно смыть только кровью. Енэ замолкает так же внезапно, как начал говорить — и сам содрогается от боли и горечи слов. Магистраты смотрят на него с жалостью — унижающей, почти брезгливой… Но он не замечает этого. — Мы не убиваем на месте — больше нет. Мы не вправе ошибиться... “Снова”, — говорит взгляд судьи, шепчут беззвучно ее губы. Енэ хмыкает, громко и зло, и стискивает зубы, чтобы не засмеяться в голос. У него еще остались крохи гордости. Он ловит чужой взгляд — и отвечает на него жестоким зимним холодом, иссушающим летним зноем. Судья ежится — едва заметно, всего на мгновение, но Енэ знает, что ему не кажется. — Мне не интересен суд, в котором нет места справедливости. Мне не интересно мнение тех, кому проще скрыть истину, чтобы избавиться от горячного, но не злого мальчишки, единственный грех которого — рождение не от того отца. Енэ медленно поднимается посреди заседания, разворачивается на пятках — и уходит прочь Никто не смеет его останавливать. Приговор должны вынести на следующее утро — таков обычай. Енэ сидит в комнате для медитаций, но медитация — последнее, о чем он способен сейчас думать. Противоречивые желания раздирают его, тянут в разные стороны: ему хочется перевернуть курильницы и сжечь все дотла, а затем затушить пожар пролитой кровью Ему хочется убить кого-то. Хочется броситься на меч самому. Хочется выпить — и хочется уйти в беззвездную пустоту. Ему хочется призвать демонов кровавой луны — и самому стать демоном. Енэ слаб, но привык притворяться сильным. Он не делает ничего. Ветер снова распахивает окно. Енэ смотрит на узкий серп луны — снежно-серебристый, будто бы шелк его одежд — и вылезает наружу, цепляясь за узловатые ветви крыши. Наверное, было бы проще разжать руки и упасть вниз, но… Енэ не вправе закончить так. Он залезает на крышу главного здания школы — и смотрит на холодные и бессердечные звезды. Так же, как полжизни назад смотрел на них вместе с Ясуо. Енэ спокойно подгибает под себя ноги, привычно кладет меч брата на колени — и всматривается в узоры на стали до тех пор, пока глаза не начинают гореть от усталости и тоски. Лезвие Песни бликует в свете луны и звезд — и кажется осколком небесного света. Енэ смотрит на нее и вдруг понимает: единственная смерть, которую он примет без сожалений — смерть от этого клинка. Он не хочет никуда идти утром, вообще не хочет двигаться в ближайшую вечность, но ноги сами несут его в сторону зала суда. Ветер помогает ему идти, направляет, подталкивает вперед. Помогает держать спину ровно, а ноги ставить легче, почти бесшумно. Кажется, он не один не спал этой ночью. Ривен выглядит еще бледнее, еще безумнее, чем вчера. Ее поддерживает под локоть старик — тот самый, что приютил ее, точно блудную дочь, — но что-то не так. Енэ вглядывается в старика пристальнее и видит, что плечо и шея его забинтованы. Ветер приносит запах свежей крови. Ветер приносит воспоминание о том, что Соума погиб от удара в горло. Енэ чувствует, что пропустил что-то важное, пока жалел себя и старался забыться. — Что произошло, о-ма? — Он спрашивает у стоящей рядом старухи, тихо, надломлено… и едва узнавая свой голос. Та отвечает, не оборачиваясь: — Мой муж пришел проститься с ней ночью. Проклятый меч разбил печати, взбесился — и осколки его полетели на дыхание. Хорошо, что Ривен успела отбить их, бедная моя девочка… Старуха промокает глаза рукавом — и в эту заминку Енэ спешит отойти. Будет неправильно, если старуха увидит его, если узнает. Вчера он требовал для Ривен смерти — пусть даже в порыве боли и ярости. Сейчас в его душе нет бури, лишь пепел. Ему больше не хочется крови, по крайней мере, сейчас, на границе яви и сна, часа мертвых и часа живых. Он просачивается сквозь толпу, в самое ее сердце — сам не понимая зачем. Магистранты по-прежнему выглядят недосягаемыми небожителями, но одежды их пачкаются в грязи и поднимают пыль точно так же, как одежды обычных смертных. Енэ отстраненно смотрит на собственные рукава. Они все еще безупречно серебряны, но ему кажется, что ткань черна от пролитой крови. Енэ моргает, и видение истаивает непрочным дымом, багряным, точно луч проклятой луны. Чужой голос приятен и мелодичен, но вбивается в мозг, как раскаленные гвозди. — Смертный приговор легко исполнить, но смерть не восстановит баланс в мире… Енэ вдруг запрокидывает голову и смеется — холодно, громко и зло. Толпа расступается, отшатывается от него, точно от безумного… Но Енэ, наверное, в самом деле безумен. Его одежды и волосы по прежнему безупречны, разве что чуть примялись за ночь и растрепались ветром. Но лицо его больше не подобно керамической маске, и голос его дрожит и полнится ядом: — Вы готовы быть снисходительны к дочери Ноксуса, но вы не были снисходительны к сыну Ионии. Судья смотрит на него с вежливой, извиняющейся улыбкой — но глаза ее холодны, как снега на горных вершинах. — Тогда шла война. Сейчас время мира. Смерть Ривен не воскресит ни старца Соуму, ни его старшего ученика. Ничья смерть не воскресит их. Разве не этому ты учишь своих учеников, мастер Енэ? А затем добавляет — с еще одной мягкой, извиняющейся улыбкой: — Мы пересмотрим решение насчет прошлого старшего ученика. И все же… даже так, он оставил свой пост и убил двоих соучеников при побеге. Мы не можем восстановить его имя без нового разбирательства. Енэ смотрит на ее лицо — сухое, некрасивое, с тонкими губами и крючковатым носом, благодушное до тошноты, — и его вновь душит смех, злой и нервный. Он оглядывает их всех: старейшин, жрецов, Ривен и ее стариков, учеников их школы, случайных зевак… И говорит медленно, смакуя каждое слово: — Шли бы вы все к аканам. И вы, уважаемые судьи, и вы, старейшины, и вы, благочестивый и искренний народ Исконной земли. Мне больше нечего вам сказать. А затем обнажает лезвие Песни на два пальца — и исчезает в призванном северном ветре. — Подожди! Да стой же ты! Ривен кричит ему в спину, когда через несколько дней замечает случайно на площади. Енэ не останавливается, но немного замедляет шаг. Плохо, что Ривен его узнала, несмотря на маскировку. Для всех: и для учеников, и для местных жителей он ушел в уединение. Уединение ему в самом деле необходимо, но не совсем для того, чего от него, благородного воина, спокойного и всепрощающего, ждут. — Мне жаль твоего брата. Я не хотела, чтобы кто-то отвечал за мое... Енэ обрывает ее кривой ухмылкой и плавным качанием головой. А затем заправляет за ухо непривычно торчащие короткие волосы и надвигает пониже сбившийся капюшон. — Не нужно. Ты не испытываешь вины — не за это. Извиняться нужно не передо мной. И не тебе. Он замолкает, отворачивается и смотрит, прищурившись, в сторону горизонта… Лицо его неподвижно и нечитаемо. Ривен чувствует себя неловко и глупо перед лицом чужой боли и чужой скорби. Порыв ветра — неожиданно теплый и ласковый — мягко гладит ее по щеке, треплет засалившиеся за дни заточения волосы… Слова срываются с ее губ прежде, чем она успевает подумать. — Как его звали? Енэ улыбается — едва заметно, самым краешком губ и всего на мгновение… Но улыбается. — Ясуо. И вновь становится подобен статуе древнего божества. Ривен не знает, что еще можно сказать или сделать. Она не уверена, что вообще что-то делать нужно. Но когда она уже решает тихонько уйти, Енэ резко разворачивается, цепко хватает ее за плечо и всматривается в глаза… и куда-то глубже. — Выживи, Ривен, — неожиданно говорит он на ноксианском, по-ионийски мягко катая гласные. — Тебе подарили жизнь — проживи ее без сожалений. “Проживи ее за моего брата тоже”, — хочет, но не может продолжить Енэ. Слова застревают в его горле, скатываются в липкий комок где-то между ключиц… Ривен достаточно прожила в Ионии. Она понимает без слов. Ветер поднимает пыль и резко бьет Ривен в лицо. Та закрывает глаза ладонью, а когда открывает — понимает, что стоит на улице совершенно одна. Енэ открывает глаза, но не видит ничего, кроме тьмы, полной чудовищ и крови. Но он и не хочет видеть ничего другого. Демоны шепчут ему в спину, тянут из теней когтистые цепкие руки. Енэ мог бы поддаться на их шепот, мог бы призвать Кровавую Луну или других чудовищ, таящихся в первородной тьме. Но он не поддается и не зовет. Он, ветеран войны, испачканный в крови по горло, как никто другой знает, что люди могут быть куда страшнее демонов. Ему не нужна магия, чтобы мстить. Человек перед ним — один из тех воинов-жрецов, которые скрыли правду. Енэ запомнил его лицо, а ветер запомнил вкус его страха и трусости. Человек и так знает, за что и кем будет убит. Но Енэ все равно подходит к нему и откидывает капюшон. Заветы предков так просто не вытравить — он не будет скрывать лицо, не будет отводить взгляд от тех, кого убивает. До самого конца. Жрец смотрит надменно, стараясь придать себе храбрости. Чужие глаза чуть расширяются, когда замечают, что волосы Енэ, прежде длинные, всегда собранные заколкой и скрепленные лаком, сейчас коротки. Енэ обрезал их Песнью — и сжег вместе с костями брата. По законам мира, его брат никогда не обретет покоя, никогда не будет отомщен. Но Енэ сердцем и мыслями все еще на войне. Война не закончилась — не для него. И для Ясуо — вечно юного, вечно семнадцатилетнего — она никогда не закончится. И хорошо. Енэ поправляет рукава — черные, но пока еще чистые от крови — и скалится ломко, жестоко, незнакомо. Жрец понимает без слов — и возвращает оскал вместе с потоком брани. Он связан, лишен магии и оружия. Слова — то единственное, чем он сейчас может жалить. — Твой брат был ксиири, сорным семенем, наглым вымеском неизвестной крови. И он, и ваша гулящая мать были позором всей нашей деревни. Соума возвысил его лишь потому, что утратил рассудок к старости. На губах жреца-воина пузырится кровавая юшка — и яд жестоких, лишенных сострадания, полных ненависти слов. Енэ глухо рычит, и Песнь в его руках резонирует с его рыком. Ветер, вьющийся у ее лезвия, воет, точно раненный зверь. — Не смей оскорблять их. Мертвые не любят этого. — Я все равно прав. И поверь мне — узнай об осколке кто другой, он бы поступил точно так же. — Может быть, — отвечает Енэ, отворачиваясь, отступая на полшага… а затем резко разворачиваясь и вонзая Песнь связанному жрецу в живот. Он склоняется к самому его уху, и говорит, жестко и зло: — А может, и нет. Спросите друг у друга в посмертии. Жрец выгибается, булькает кровью — и злобно шепчет на ухо, пачкая щеку розовыми брызгами. — Ты же понимаешь… мастер Енэ. Если ты винишь меня, винишь совет, винишь всех вокруг — то должен обвинить и себя? Енэ отстраняется и равнодушно стирает со щеки кровь. Шрам неприятно дергает, но он не обращает внимания. Все, что занимает его сейчас — угасание жизни в чужих глазах. — Да, — говорит он, смотря в закатывающиеся глаза. — И я отвечу по законам войны. И слова эти падают в пустоту одновременно с последним вдохом. Енэ покидает родные края прежде, чем кто-либо понимает, кого нужно преследовать. Днями он сидел в малой комнате медитаций, недвижимый, бледный, исполненный скорби. Его многослойные одежды серебристого шелка сковывали его, походили на погребальный саван — и все, кто решался нарушить его уединение, не с первого раза понимали, что он все еще жив. Ночами… Енэ было, чем заняться ночами. Ветра сезона дождей — холодные, жестокие и пахнущие горечью и грозой — следовали за ним, точно верные псы. И точно верные псы вгрызались в добычу. Песнь была создана для мира, для баланса, для покорения магии — но у нее иная судьба. У нее нет больше хозяина, а у Енэ нет больше брата — и потому они, одинокий клинок и одинокий мечник, смогли найти общий язык. И общую цель мести. Енэ покидает родные края, когда остается всего лишь один виновный — он сам. Енэ не нужно много вещей — у него есть одежда, у него есть флейта, у него есть Песнь и меч, потерявший пару, а вместе с ней и звучание имени. У него есть кость Ясуо — единственная, которую он не сжег перед тем, как навсегда покинуть дом предков. Енэ не знает, как долго идет — вечность или несколько дней. Он спит днем и идет ночами, и лишь луна, то убывающая, то становящаяся полной, хоть как-то напоминает ему о времени. Он останавливается где-то между вечностью и мгновением — в темном, древнем лесу, полном забытых храмов и оголодавших призраков. Енэ подходит к статуе — неузнаваемой, расколотой и истертой ветрами и временем… И опускается перед ней на колени. Проводит ладонью по краю узорчатого когда-то одеяния. Узоры похожи на узоры его семьи, но возможно это — всего лишь обман, следствие скорби и одиночества. Енэ достает оба меча из ножен и кладет их на колени так, как если бы они были единым целым, предназначенной друг для друга парой. Ветер легко вибрирует у кромки Песни. Второй меч мертв уже три года — он не взывает к магии, но может ее отражать. Сил Песни хватит и на него. Енэ мягко проводит по ним пальцами, поправляет, чтобы в каждом из лезвий отражалось по лунному блику. Луна сегодня полная — и тени вокруг нее гуще. Он обхватывает мечи пальцами, взрезая ладони до крови. Всматривается в сталь долго, пока перед глазами не начинает плыть, пока луна и ее отражения не меняются местами, пока бескровные почти пальцы не становятся льдом. Отраженные луны становятся красными, и Енэ всматривается в них еще пристальнее. А потом поднимает голову — и видит демона с глазами красными, точно кровь, и волосами черными, точно ночь. Его полумаска бела, точно луна — или обнаженная небом кость. Енэ всматривается в чужое лицо — в ту часть, которую может увидеть, — и на мгновение ему кажется, что это всего лишь его собственное отражение. Он моргает и понимает, что ошибается. Он видит это лицо во снах и на водной глади — навсегда юное, навсегда смешливое, навсегда семнадцатилетнее. Енэ молча тянется к Песни — но не для того, чтобы атаковать ей. Нет. Больше она его не послушается, даже если он возьмет ее в руки и направит все свои немногие силы. — Оставь себе Песнь, — вдруг говорит ему демон, и голос его похож на вороний грай и звон горного хрусталя. — Из нас двоих только ты хорошо владеешь двумя мечами. — Ты всего лишь тень, — хрипло шепчет Енэ, смотря в кроваво-красные глаза аканы. — Всего лишь призрак войны. — А для тебя есть разница? Енэ усмехается, почти мягко, почти тепло, и говорит неожиданно тихо и мелодично: — Нет. Енэ поднимается плавным, единым движением. Пачкает кровью собственные глаза, лоб и скулы — и ему кажется, что кровь застывает ледяными кристаллами, демонической чешуей… “Я тоже призрак войны.” Енэ думает это оглушающе громко — а, может быть, едва слышно шепчет. В этом нет разницы. Во всем мире ни в чем больше нет ни смысла, ни значения, ни различий. Ни в чем, кроме стылого ветра сезона дождей, пахнущего горечью и озоном.