Руки и ноги Алины выглядели как обычно. Едва заметные, филигранно нанесенные швы почти не болели, однако молчаливые лекари и не торопились их снимать. Для Алины
это выглядело лишь как очередное доказательство её уродства, почти богохульного, совершенного над нею насилия и искусного надругательства. Впрочем, за что бы не брался их генерал, всё у него всегда выходило складно, и теперь, со дна своего положения, Старковой это казалось мерзким, ненавистным.
Иногда её навещал Апрат. Заметил ли священник, что ряд придворных дам поредел или лично искал заклинательницу солнца — она не интересовалась. Алина отвечала на его расспросы коротко, по делу. На большее не хватало сил. Происходящее казалось бесконечным блужданием в тумане, без начала и конца. Коричневая ряса сановника периодически мелькала на фоне её сознания, когда старик читал, шептал молитвы за её здоровье. Золотистый крест сухо звенел на худой шее, ударяясь о подбитый драгоценным металлом молитвенник. Этот звук напоминал Алине стук перезаряжаемого карабина, ведь новобранцев в Первой армии учат стрелять…
Алина как-то (неделю назад? день?) возразила, что это всё пустое. Гриши ведь не болеют. Апрат осторожно захлопнул молитвенник, посмотрел на неё странно: «Я молюсь не за ваше тело. А за дух». В тот раз он присел у её кровати, взял исхудавшее запястье в свои пальцы.
— Вы стоите перед распутьем, — тихо произнес. Мутные глаза с поволокой смотрели прямо на неё. С надеждой. С безоговорочной верой. С ожиданием.
Ей хотелось бы рассмеяться. Ей бы хотелось чтобы ничья глаза больше на неё не глядели. Больше Алина Старкова не оправдает ничьих надежд. Даже своих.
— Боюсь, я уже его миновала.
Реже приходил Дарклинг. Сразу после «процедуры» она металась, злилась, плакала, кричала. Боль по утраченному ожила: нутро выло, бушевало, разрасталось плачем по своей потерянной части, вытягивая все жилы, жадно вгрызаясь в охваченный паникой мозг, изгоняя благостный сон и любой намек на покой. Ни в чем теперь не было смысла. Она потеряла свою опору, силу, козырь перед Дарклингом. Всё.
Когда Дарклинг пришел второй раз, она ещё ждала слов сожалений. Знала — внутри, под покровом ярости и обиды, зрело прощение, она бы простила, если бы он захотел, если бы желал прежнего расположения… Вместе они бы смогли собрать её заново: по кусочкам, по каплям былой силы и смелости. Алина понимала, что генерал имеет право на гнев, ведь это она — предала, обманула, скрыла. Не была верна.
Но Дарклинг молчал.
Это молчание было тягостнее всего.
Но ещё больнее ей делала неприязнь, остро читавшаяся в его мрачном взгляде. Она была его любимицей, любовницей, особенной девочкой, которой он говорил о том, что вместе они изменят мир. Теперь никакого мира не было. Тянулись серые одинаковые дни, приходили одни и те же люди, молчаливые и пустые. Зима бушевала за окном — отчужденная, холодная. В душе Алины тоже поселился мрак и холод.
Она искала в себе отвращение, ответную злость, горячую и острую, чтобы опереться хотя бы на неё, и не находила. Теперь Александра было проще ненавидеть, чем любить, но она не могла выбрать
одно. Каждый его приход вызывал бурю неконтролируемых эмоций: поначалу она кидалась на него, била кулаками по лицу, плечам, животу, куда придется, давая волю переживаниям, а не расчету. Он встречал истерики с равнодушием незнакомца. Молча ждал, когда поток эмоций схлынет, когда она, плача, осядет у его ног униженной и сломленной. Потом стержень внутри Алины наконец надломился, растворился в горе и безысходности, и вскоре девушка совсем стихла.
Никого из близких теперь не осталось: Дарклинг отвернулся от неё, Мала она отвергла сама, Женя вместе с Николаем пропадала в неизвестности. По ночам она мысленно просила Святых приглядеть за друзьями, хотя и не верила в божественных духов. Николаю и Жене понадобится вся удача, что есть на земле, ведь теперь они остались один на один с самым сильным чудовищем, что есть на этом свете.
Она задумывалась о страшном. Как раз над её кроватью была расположена деревянная балка. Простыни на большой кровати казались достаточно крепкими и длинными, а её сторожили только снаружи… Каждое утро, открывая глаза, она видела этот призрачный символ свободы и прощения. Алина надеялась, что вместе с ней в небытиё уйдет и стыд, и горечь. Вся та мерзость, которая повисла на ней якорем.
Однажды к ней пришел гость. На пороге возник мужчина в кафтане сердцебитов, строгий и прямой. Сначала она не узнала его. Затем маска спала, гриш улыбнулся и Алина признала в незнакомце Каминского.
— Федя, — прохрипела она. Желания подняться с подушек не хватило, чтобы полноценно встать и поприветствовать: ведь когда-то, в той, другой жизни, они были дружны.
Но Федор подошел сам. Сочувствие и жалость в светлых глазах обжигали. Мужчина сел на край постели, наклонился, и вдруг просто обнял её безвольное тело. Они застыли так на несколько секунд, и Алину впервые за долгое время по-настоящему удивило тепло живого существа. Она подняла руки, несмело обвила его спину. Жар чужого тела согрел ладони и нечто, ледяное, закаменевшее, внутри.
От Каминского пахло дымом, морозной улицей и духами; Алина неосознанно втянула носом воздух, воскрешая в памяти полузабытые запахи. Удовлетворенный вдох сорвался с её губ.
— Я рада тебя видеть.
— И я тебя, — мужчина отстранился, но взял её за руку, ненавязчиво и по-дружески. Алина улыбнулась. Эта улыбка была робкая, усталая, но искренняя. Визит Федора и его объятия, простое человеческое сочувствие взбодрили её. Каминский тем временем обернулся на дверь, прошептал:
— На самом деле я пришел, чтобы кое-что сказать. Процедура, которую тебе провели… — он сморщился, осторожно подбирая слова, но Алина приподняла руку, призывая его к молчанию.
— Давай не будем об этом. Лучше расскажи, как дела у учеников? — прошептала, холодно съеживаясь.
Их разговор тут же утек в другое русло. Алина больше молчала; зато Каминский в красках рассказал, как Малый дворец готовят к Сочельнику — дети вечерами вырезают украшения, готовят костюмы, а преподавателей юных дарований пригласили поучаствовать в представлении. Бедолагу Боткина, их учителя по физической боевой подготовке, завербовали в качестве Дедушки Мороза. Тот по вечерам репетировал свою роль, громко и с акцентом декламировал речи, даже успел померить свой праздничный костюм — очевидно маленький, плотно облегающий мощные плечи. Кафтан, ожидаемо, не выдержал носки, и расползся по швам, чем немало расстроил строгого и серьезного шуханца.
На губах Алины играла слабая полуулыбка.
— Бедный Боткин. А Багра, должно быть, наденет белый парик Снегурочки?
Федор звонко рассмеялся, прикрыл рот рукой, воровато оглядываясь на двери.
— Ох, если бы… Алина, но ты ведь наверняка хочешь узнать и о том, что происходит во дворце? Сколько ещё дней ты планируешь просидеть в четырех стенах? Ты ведь нужна нам. Генерал тоскует по твоему обществу.
Алина вся окаменела. Краски сошли с её лица. Побледневшими губами она ответила:
— Я проведу здесь столько времени, сколько потребуется. Смею напомнить, что я здесь не по своей воле! — она не выдержала и повысила голос; её хрипящий крик взбаламутил устоявшуюся тишину, за дверью послышались голоса опричников. Алина со свистом выдохнула сквозь сжатые зубы. — Федор, если ты пришел причитать по поводу несчастной доли своего генерала, то уходи. С меня достаточно.
— Прости, я не хотел тебя обидеть, — Каминский свел брови, поджал линию рта, — прости меня. Хочешь, я просто помолчу, просто побуду рядом, хорошо?
Алина, отвернувшая голову, кивнула. В присутствии хоть кого-то дышать было легче, и плохие мысли меньше лезли в голову. Федор не самый худший вариант.
Каминский задержался настолько, что начал от неудобства ерзать на краю кровати. Алина, в конце концов, пригласила его к себе, и он согласился. Постель оказалась достаточно широкой, чтобы они смогли лечь на небольшом расстоянии, едва соприкасаясь предплечьями. За окном уже наступил вечер — черное покрывало ночи укрыло Большой и Малый дворец, спрятав безобразников вроде них в блаженной темноте. На небе постепенно вспыхивали огоньки звезд, и они молча наблюдали, как небесные светила скромно и гордо сияют.
Вскоре Алина заснула, и сон этот был прекрасен.
Забытье приняло её, бесконечным безвиденьем заботливо прикрыло веки, согрело в своих темных водах. В этом был истинный покой, принятие, свобода от невидимых оков, сдерживающих опустевшее тело и воспаленный разум. Затем сон обнял Алину тяжелым пуховым одеялом, прикоснулся к щеке осторожным:
— Моя Алина…
Если бы это могло быть правдой…
Когда она вынырнула из сна, на улице всё ещё стояла темень. Феди не было, его место осталось холодным напоминанием об одиночестве. Тишина почти физически давила на уши. Алина закрыла глаза, под веками запекло. В горле раздался громкий всхлип, и она не посчитала нужным его сдерживать. Ни перед кем теперь не нужно было держать маску, никто не хотел и не мог её утешить, поэтому Алина может снова свободно вариться в котле своих желчных мыслей, самоистязания и ненависти.
На большее она не была способна.
***
В покоях Алины поселилась апатия и равнодушие.
Это была уже не та женщина, которую я любил. Серая, безличная, она проводила целые дни, глядя в потолок. Пока я не могу утешить её — в конце конце, что это будет тогда за наказание? Она предала не только меня, но и всех гришей, а это слишком серьезный проступок, его нельзя простить. Больше никогда у Алины не будет прежней власти надо мною.
Пусть — думал я. Пусть плачет и лелеет свою утрату. Она пройдет своё наказание с достоинством. Пусть знает, что я способен и поднять её, и опустить на самое дно отчаяния. Пройдет несколько недель, месяцев, может быть даже лет — и Алина превратиться в мягчайшую глину, из которой я смогу слепить всё, что пожелаю.
И вот, когда Алина вдоволь намучается, обдумает своё положение, я подарю ей надежду. И она воспрянет, словно феникс из пепла, она будет верна и послушна, лучше, чем прежде. Я прикую её к себе ещё сильнее, и она больше никогда не сможет от меня сбежать. Такова наша судьба, иного не дано. Раньше я полагал, что могу позволить ей почти полную свободу, что я могу забыться в её объятиях — и что ж, Багра была права, я позволил маленькой девчонке помыкать собой и чуть не потерял своё положение. Возможно, если бы я являлся отказником или обычном гришем, нам было бы гораздо проще, но от меня зависят жизни слишком многих. А если мне надо заплатить своим раненным сердцем и недолгим заточением Алины, что ж. Плата не так велика.
Я стою перед нашим общим портретом. Я смотрю на прекрасную пару — молодую женщину в кресле и мужчину в черном позади неё. Они кажутся вполне довольными и счастливыми. Жаль, что это не про нас. Видно, под старость лет я заплутал в своих фантазиях и забыл, что Алина по сравнению со мной ребенок, привязанный к простым вещам и второстепенным людям. Она научилась придворным интригам, да, но холодный расчет ей не ведом. Что значит одна дружба перед лицом целого государства? Абсолютно ничего. Ради великой цели нужно жертвовать многим. Может быть, когда я был моложе, я был бы согласен ради друга поступиться амбициями и общим благом, но те времена давно прошли.
А что касается Николая… Этот мальчик всё ещё хочет играть против меня, а значит, судьба его предрешена. Мне не ведома ни жалость, ни прощение. Жизнь в Равке сурова и беспощадно, так с чего я, властитель этих земель, должен быть мягок?
Встреча с Николаем состоится на следующей неделе на холме перед Ос Альтой. Там он и умрет.
***
Когда я в следующий раз захожу к Алине, происходит нечто неординарное.
Я захожу внутрь так хорошо известных мне покоев. Стражники по обыкновению сменяются в это время, и я не обнаруживаю Алину на своём привычном месте. Я делаю шаг вперед, не успеваю и раскрыть рта, как слева от меня раздается шорох и едва слышимый перестук шагов. Затем мне на голову обрушивается удар — то ли настольных часов, то ли подсвечника. На миг в глазах моих темнеет; я тяжело покачнулся, и всё же рефлексы меня не подвели. Я резко развернулся, уходя от очередного выпада одной неумелой девчонки, чувствуя, как по щеке струится кровь, мгновенно нашел глазами виновницу этой маленькой разыгравшейся сценки и поймал её тело в цепкий захват.
Она стоит на стуле, в моих объятиях, и заливается слезами, ничего не говоря. Чертов подсвечник валится из её рук. Я прижимаюсь к мягкому животу лицом и глажу девичью спину. Глухие рыдание сотрясают её хрупкое тельце.
— К-как… я так… — она плачет, навзрыд, словно ребенок, — я т-так больше не могу…
На мгновение я дрогнул в порыве сочувствия; впрочем, стоило мне осознать
к кому я испытываю сострадание, это мгновение тут же прошло. Я молча снял Алину со стула и посадил её, податливую и слабую, на постель. Почти бессознательным жестом стер дорожки слез с покрасневших щек и дрожащего подбородка.
— Я д-думала… я думала, что т-ты любишь меня больше, чем свою цель, — она трет лицо руками, отводит взгляд, сбрасывая мои руки, — что с нам-ми стало, Саша?
— Я тоже задаюсь этим вопросом, — отвечаю.
Алина закусывает губу, на скривившимся лице легко читается степень того уныния и отчаяния, в которое я её ввел. Но ничего, пусть она поплачет. Алина юна и боль её особенно ярка. Тем лучше она запомнит, что мне не стоит переступать дорогу.
Но всё же… всё же Алина Старкова дорога мне. Я не сдерживаюсь и обнимаю её. Сначала она сопротивляется, а затем, сдавшись, обвивает моё тело. Я думал, визит Федора взбодрит мою маленькую подопечную, но теперь вот, я сижу и обнимаю свою погибель. От неё пахнет настойками и солью. Я вдыхаю запах волос. Да, я скучал по ней. Часть меня хочет прекратить это мелочное воздаяние и забыть обо всем. Однако мне нужна верная союзница, а не легкомысленная девочка, способная забыть обо всех обязательствах перед лицом чувств.
— Мне не радосто видеть, что с тобой происходит, — шепчу, — мне жаль.
Алина дрожит всем телом. Я не вижу её заплаканного лица, но чувствую, как она сглатывает.
— Так давай уйдем в-вместе, пожалуйста. Давай всё забудем. Проведем мою жизнь вместе, без дворца, интриг, крови…
Я отшатываюсь. Хватаю её за плечи и трясу, словно тряпичную куклу:
— Алина, ты думаешь, я могу нормально спать с мыслью, что могу и не проснуться?! Что тысячи наших братьев и сестер словно рабы, словно скот, развлекают ублюдков вроде Василия Ланцова?! Как я могу спускать вхолостую отведенное мне время, если где-то там есть наши люди и им нужна защита, нужен я?!
На моих запястьях смыкаются цепкие холодные пальцы.
— Твои заслуги не дают тебе право делать
это со мной.
В её темных глазах зажигается так хорошо мне знакомый непокорный огонек.
— Ты решил, что вправе отнять мою силу, долголетие, здоровье… Как ты можешь помочь кому-то другому, если ты сделал это со своей женщиной?
— Ты предала меня! Ты предала гришей ради Николая Ланцова! И долголетие твое никто не отбирал, ты будешь…
С её губ срывается смех, полный издевки и безумия.
— То есть ты сделал ещё хуже! Ты обрек меня на столетия прозябания, без возможности хоть что-то тебе противопоставить. Ты трус, Саша, раз испугался меня…
Я грубо перехватываю её руку и заглядываю в глаза, с трудом сдерживая гнев. О, она улыбается, дьяволица, сводящая меня с ума! Сжав челюсть, медленно отвечаю:
— Ты. Предатель. И ты должна понести наказание. Любого другого я бы убил, но ты…
— Я знаю, ты не способен причинить мне физическую боль. Но посмотри на меня, Александр. Посмотри внимательно.
И я смотрю. На бледную кожу, похудевшее лицо с сухими губами. На седые пряди в копне так любимых мною волос. На темные круги под запавшими глазами.
— Это то, чего ты действительно хотел?
Шепчу сквозь сжатые до скрежета зубы и понимаю, что:
— Нет.
Она отпускает меня и улыбается. С пониманием. С печалью.
— Тогда уходи. И помни, что твой сон будет беспокойным не из-за неизвестных тебе, несомненно несчастных, братьев и сестер, а из-за того, что ты обрек свою любимую женщину на ненависть к тебе. Ты чудовищен, потому что ты относишься чудовищно к своим близким, а не к противникам. Теперь ты приобрел вместо вечно живущей игрушки настоящего врага, Саша, это я тебе честно обещаю.
Я неторопливо поднимаюсь и одариваю её долгим взглядом, полным несчастья и, пожалуй, уважения.
— Тогда это будет самая сладкая борьба за всю мою долгую жизнь.
Она усмехается с неприязнью.
— Пожалуй. Отныне я не буду сидеть в этой комнате и ждать твоей подачки. Приятно это осознавать.
Я деловито киваю и бью в ответ.
— Любые посещения запрещены. Ты не выйдешь из своих покоев ещё очень долго.
— Боюсь, не в моих принципах ждать принца, о мой великий и грозный дракон, — отвечает она почти шутливо, и я не без удовольствия узнаю в ней прежнюю Алину.
Я ухожу, целуя её руку, и не оглядываясь. Опричникам даю новые инструкции, иду в свой кабинет, не отпуская мысль, что где-то я крупно облажался.
