ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор

Робер Эпинэ не любил солнце. В битве при Ренквахе солнце светило неярко — да и не могло оно жарко палить на этих проклятых болотах, — оно по-злому равнодушно смотрело на горы мёртвых тел и разбитые надежды горстки отчаявшихся людей. А когда смертельно раненый и смиренно ожидающий своей участи последний из Эпинэ готов был закрыть глаза, солнце, светлое и безучастное, сквозь серость осточертевших облаков слепило его, не позволяя отвести последнего взора. Потом осталась лишь тьма и серые всполохи под сомкнутыми веками. Незажившие раны и не перешагнувшая порог смерть. Он ждал её, украдкой поглядывая на дверь, а старуха, заглянув внутрь, пожала плечами и безмолвно вышла, оставив его лежать на полатях. Рана, к счастью или сожалению, не была смертельной. Дома, в Эпинэ солнечный свет всегда был мягким, как за час до июльского полудня, когда Жозина, спрятавшись в тени каштана, погружалась в чтение, отец, вернувшись из соседней деревни, куда уезжал по делам, спрыгивал с коня и приглаживал взмокшие волосы, а братья гурьбой, на ходу сбрасывая лёгкие вещи, бежали к пруду. Тогда, от млада до велика, они были самыми счастливыми, а значит, бессмертными. Робер, которому нельзя было даже прийти на могилу к братьям, пообещал, что проживёт жизнь за четверых. Что по мере сил исполнит то, о чём они мечтали и на что надеялись, пока бунт смерчем не унёс их жизни. Иногда он видел их вместе с отцом во снах — в хороших снах, а не когда вновь возвращался в Ренкваху — они улыбались и смеялись, пели у незатухающего костра, беззаботно танцевали на балу, гарцевали на лошадях, бежали во весь дух, едва не падая, оборачивались и звали за собой, а на прощание махали рукой. Просыпаться после хороших снов было куда тяжелее, чем после кошмаров. Думать о том, какими они были, было больно, но не думать нельзя. Серж, взъерошенный воробей, был конченым оптимистом. Он искренне верил, что всё к лучшему в лучшем из миров, а если что-то устроено несправедливо, то обязательно наладится. Он не плакал, когда мальчишкой разбивал колени, и, кажется, под конец был единственным, кто ещё верил в успех бунта, когда даже Эгмонт почти опустил руки. Робер старался украсть хоть часть его оптимизма. Просыпаться по утрам и не жалеть об этом. Выходить на улицу и не хмуриться из-за жёстких солнечных лучей Агариса. Верить, что Альдо однажды по праву станет королём Талига — даже если после пробуждения в холодном поту верилось слабо. Думать, что стакан наполовину полон — даже если стакан упал со стола и в секунде от того, чтобы разбиться о пол. Мишель был всеобщим любимчиком, потому что был лучшим из них. Все это знали, и никто из братьев не пытался оспорить, потому что это было естественным. Именно к нему, а не к родителям шестилетний Робер прибегал посреди ночи, когда при свече дочитывал историю с плохим концом, и десятилетний Мишель, который ни за что не назвал бы его нюней, обнимал брата, утешая. Мишель был отзывчивым и до конца верным. А ещё он был прирождённым дипломатом — какую карьеру ему прочили… Робер учился быть дипломатом — держать лицо, пока на нём едва держались штаны, блефовать и кивать с улыбкой; он предпочёл бы видеть политиков Агариса как можно реже, но в первый год будущий Повелитель Молний вызывал здесь чрезмерно большой интерес. И потом, когда договор с гоганами заключил Альдо, но послом к Адгемару выпало быть именно Роберу, и от его умений зависела поддержка Кагеты… Он лавировал, зная, что Мишелем ему не стать, но можно попытаться. Арсен запомнился Роберу порывистым, резким, но с горячим сердцем. В детстве Робер часто злился на старшего за то, что тот не играл с ним, обижал его, подшучивая, и высокомерно говорил, что у него нет времени на детские глупости. Только когда вырос, понял, что Арсену не повезло быть наследником и что вместе с дедовым воспитанием ему досталась и дедова импульсивность и горячность. Но он, как умел, любил свою семью, как и все братья, готов был за неё умереть — почему в этом клялся каждый из них, а Робер выжил? — а после всем сердцем полюбил и прекрасную Леону Салина. Кто из них не приветствовал помолвку и грядущий брак по любви? Но высокая в небе звезда позвала в путь, и Арсен без колебаний отправился за ней — чтобы не вернуться. Робер обещал любить. Любить страстно и ярко, до самозабвения. Чтобы каждое их несбывшееся чувство выросло в роберовом одном. Он был измучен и слаб, но знал, что однажды сумеет полюбить именно так. Кроме того — теперь он был старшим и единственным сыном, чьим долгом было продолжить род Эпинэ. Отдать сердце нужно было достойной. В самые скверные дни он путался, где он, а где призраки тех, кто оставил этот мир, но не жалкую голову Робера. Воспоминания перемешивались, образы братьев: с видом лучшего наездника Талига седлающего коня Сержа, со смехом надкусывающего спелое яблоко Мишеля, почти без прицела попадающего из пистолета в мишень Арсена, а за ними и сурово-добродушного отца — проплывали перед глазами и исчезали в густом полуденном мареве. Матильда, мудрейшая женщина, однажды после ночных откровений сказала Роберу: — Милый мой, если ты решил жить за четверых, то не забудь и четвёртого — себя. Эти слова поразили Робера. О себе он думал, лишь когда тело хотело поесть, уснуть или справить нужду. Глобальные мысли переполняли его голову, он, как только немного оправился, пытался решить, что теперь делать; но что он может сделать для себя… так он не думал. После Ренквахи он знал лишь как должен, но не как хочет прожить остаток своих дней, да и повода задуматься не было. Тогда появился Альдо. Как новый яркий герой в печальной сказке, как любимая детская книжка, случайно найденная в библиотеке, как глоток студёной воды в пекло, как… Солнце Агариса Робер увидел до того, как покинул стены госпиталя. Он плохо помнил первые дни, проведённые здесь, но Матильда потом сказала, что Альдо помогал ухаживать за ним, а как-то ночью сидя уснул возле роберовой койки. Не было романтичной сцены пробуждения — первым, кого Робер увидел, осознанно придя в себя, был монах, — но затем Альдо опять появился у его постели. Принц невыносимо скучал в Агарисе, и половина его мыслей о возвращении трона, кажется, была от скуки. С Робером тоже было невесело, но Альдо отчего-то не уходил: то осторожно расспрашивал его про Талиг, слишком явно стараясь не касаться больных тем, то сам рассказывал, как рос тут, оторванный от родной земли. Альдо был, кажется, живым вечным двигателем, энергия в котором не иссякала и постоянно искала выхода. Как только Робер поправился, он попросил учить его фехтованию и верховой езде — и долго не мог победить на тренировке, но брал учителя измором. Он лихо пил, бойко подтанцовывал музыке в таверне и сверкал глазами, расплываясь в лисьей улыбке. Рядом с ним Робер мог ненадолго забыть своих мертвецов. Одним летним днём, когда солнце поднялось высоко над горизонтом и тягостно замерло, они лежали на пока прохладном деревянном полу — на кровати было уже слишком жарко — и лениво перебрасывались словами. — Завтра? — То же самое. Обещали так. Матильда по каким-то не терпящим отлагательств делам отправилась в пекло, и Робер мог ей только посочувствовать, хотя женщина, кажется, за много лет привыкла и освоилась в климате Агариса. Альдо, кудрявый чертёнок, наверное, тоже привык и лежал, скорее, за компанию, хоть никуда и не бежал и не возмущался бездельем. Может, вымотался на вчерашней тренировке. А может, ему и правда нравилась компания Робера. Окна они зашторили, но в щель между шторой и стеной пробивался один луч, что сперва заставлял Альдо забавно жмуриться, а теперь застрял в его волосах. Робер, нарушив покой, протянул руку и поправил тот самый солнечный локон. Затем заправил за ухо ещё один. — Ещё несколько дней такой жары, и город расплавится. — Не расплавится, — усмехнулся Альдо и по-кошачьи потёрся о ладонь. — Столько лет стоял и сейчас выстоит. — А я не выстою… Чуть повыше головы Робер нащупал маргаритку, которую сорвал ранним утром, когда светило только выглянуло из-за горизонта. Алая, прямо как те, что в обилии росли в Эпинэ, она пахла домом. Стойким, не увядшим до сих пор цветком Робер тыкнул Альдо по носу, и тот забавно сморщился, светя ямочками, а от глаз лучиками разошлись морщинки. — Ничего, зато осень будет мягкой. Затем маргариткой Робер провёл по чужой скуле, погладил ласково и опустился к приоткрытым губам. — Щекотно, — пробормотал Альдо и зубами ухватил лепесток. Робер, спасая цветок от съедения, поместил его принцу за ухо, закрепил локонами и едва улыбнулся открывшемуся виду. — До осени ещё дожить надо, — задумчиво протянул он, глядя на чужие губы, смявшие лепесток. — Робер? — Мм? — Посмотри на меня. Робер не хотел. Или не мог. — Ну же, посмотри мне в глаза. Он не отозвался, и тогда Альдо, приподнявшись, с бока уронил его на спину и сам на него уселся. Робер нехотя поднял глаза и поглядел в чужие, хотя больше хотелось задержаться на распахнутом вороте рубахи. Под рубахой перекатывались мышцы — принц только на первый взгляд казался тонким и хрупким. Но — глаза. — Робер, ты нужен мне, — выдохнул Альдо, склонив голову набок. — Не как маршал. Как маршал ты нужен будущему королю, а мне ты нужен… ну, как ты. Добрый, умный, сильный. Не слушай меня, я придумаю слова получше. А пока… ты же не оставишь меня? Робер помнил свой долг: продолжить род Эпине — но это после войны. Сейчас же… сейчас можно было пожить. — Не оставлю, — серьёзно ответил Робер, надеясь, что не кривит душой. — Отчего такие вопросы? — Иногда мне кажется, что ты не очень хочешь дожить до осени, — пожал плечами Альдо, наклонился вперёд, легко прижался губами к губам Робера, к щеке и выпирающей на шее венке, а затем скатился обратно на пол. — Как думаешь, Мупа сможет принести нам вина или придётся вставать? — спросил он, хихикнув. Несчётное время спустя, Робер писал ему письмо. Отчего-то оно очень было похоже на «В моей смерти прошу никого не винить», хотя виновник был ясен как свет. В прошлую их встречу Рокэ Алва не сумел забрать его жизнь — отнимет в этот, даже если не своими руками. Мрачно Робер ожидал этого и был готов. На этот раз он спасёт человеческие жизни, как братья когда-то спасли его. Это утешало. Жаль только, что Альдо он больше не увидит. Робер не отказался бы перед смертью в последний раз поглядеть на солнце.