Второй день осени

С одной стороны сидит Лиам. Мелкий всё ещё подавлен всей этой историей с Майли. Ну что ж, нужно было малолетним дурачкам лучше слушать папу-продюсера. Уверен, у них всё наладится. Пройдёт время, и народ поутихнет. С каждым днём настроения масс меняются с быстротой мысли. С другой стороны… сидит Эльза. В элегантном платье, в сделанных точно по ножке туфельках, с причёской, клатчем и всем прочим. Истинная леди. Не вижу её лица, но кожей чувствую, как она злится. Гнев кипит глубоко, копится-копится, чтобы потом выплеснуться в тренажёрном зале или в подвале нашего дома, переоборудованном в спортзал. Поднимаюсь со своего места. Сколько можно сидеть в этом царстве негатива? — Вы не очень-то хорошо прячетесь, — произносит Эльза, когда я протискиваюсь мимо, стараясь не отдавить её маленькие ножки. Её лицо безмятежно. Только губы уж слишком сильно сжаты. Скрипнув зубами, направляюсь к дверям. Нужно успокоиться. Она и так весь вечер пытается вывести меня из себя. Иду по залу вверх, рассматриваю лица людей, освещённые светом, что льётся с экрана. Зацепился за одно. Набираю номер. Поглощенный сюжетом Хиддлстон хмурится, достаёт телефон. Озирается вокруг и, наконец, замечает, что я стою буквально в паре метров от него. Нас разделяют три кресла. Тени и всполохи скачут по его удивлённому лицу. И чего ты так удивлён? Знал же, куда шёл. Я киваю и иду дальше, к выходу. Через минуту он выходит следом. Том, как и всегда, отлично выглядит. Он так хорош собой, что я чувствую себя рядом с ним деревенским дурачком, которого зачем-то засунули в выходной костюм. При этом Томас делает вид, что абсолютно не подозревает о своей привлекательности. В фойе почти никого нет. Несколько сонных билетёров и уборщики. Журналисты и фотографы ждут лакомых кадров у других дверей. На нас никто не обращает внимания. Том скользит взглядом по моему лицу, по расстёгнутой почти до середины груди рубашке. Тихое «Пойдём» вместо сердечного и громкого «Привет! Как дела?!». Проходим в ресторан, и за нами закрывают двери. Том уверенно идёт к стойке, я иду следом. Смотрю на его прямую спину. Слишком прямые плечи. Кивает бармену, протискивается в подсобку, потом в ещё один пустынный коридор. Открывает передо мной дверь. — Да ты шутишь?! — вырывается у меня, когда мы оказываемся в сортире. Чистом, благоухающем морозной свежестью и альпийскими фиалками, обитом деревом и мрамором, но всё же – сортире. Я со школьной скамьи ни с кем не возился в клозете. Фильм идёт почти два часа. За это время мы могли бы добраться до ближайшего отеля или до его дома, но зачем такие сложности? У одной из кабинок пошатывается упившийся вдрызг мужичок. Он держится за дверь, пытается застегнуть штаны и одновременно прикурить. Том, явно не ожидавший такого изъяна в плане, замирает. — Эй, друг, тебе помочь? Мужичок корчит забавную рожу и горячо уверяет, что сам, всё сам. Когда он гордо дефилирует мимо нас с пыхтящей сигарой в зубах, меня начинает потряхивать от смеха. Дверь хлопает. Я смотрю на Тома. И смех сам собой уходит. Он бледный, нервно покусывает нижнюю губу. Проводит руками по лицу. И поворачивается ко мне. Напряжение растёт. Мы просто смотрим друг на друга, а воздух между нами делается всё плотнее. Нужно что-то сделать. Я первым моргаю, отвожу взгляд. Слышу, как он рвано выдыхает. Теперь я рассматриваю его. Том поводит плечами. Здесь прохладно, работает кондиционер. Том – вечно мёрзнущий, вечно укутанный Том – дразнит ключицами в вороте белоснежной рубашки. Касаюсь его плеча. Под пальцами – дорогая ткань пиджака, накрахмаленный воротник. Поглаживаю основание шеи. Тома отпускает. Вакуум трещит по швам, когда он впивается в мои губы. Тянет к себе. Зарывается в уложенные, залитые лаком волосы. Смеётся мне в губы чуть истеричным смехом, взъерошивает мою шевелюру. Знает ведь, что нельзя. Так и я знаю, что нельзя, но всё равно раздираю его рубашку, и пуговки разлетаются по всему клозету. Мы цепляемся друг за друга, поспешно выдираясь из одежды. Я скидываю пиджак на стенку кабинки, стягиваю пиджак с Тома. Хочу забраться ему под рубашку, под проклятущую сорочку, почувствовать его гладкое тело. Он торопливо возится с моим ремнём и брюками. Без труда забираюсь ему в штаны, сжимаю упругие ягодицы. Тут пальцы натыкаются на… — Ах ты! Ну, Том... — Что-то не так? — он поднимает голову и невинно хлопает ресницами. Взгляд этих прекрасных глаз может убедить кого угодно в бесхитростности томовых намерений. Но только не меня. Разворачиваю и толкаю его грудью на стойку, куда вмонтированы раковины. Нажимаю на поясницу, и Том чудным образом прогибается, словно кошка. Раздвигаю аккуратные половинки. И мне становится совсем заебись. Сердце слегка заходится. Член дёргается, болезненно упирается в почему-то ещё застёгнутую ширинку. Вся восхитительная томова задница измазана смазкой, из щёлки выглядывает пробка. Значит, ждал меня. Хороший мальчик. Я не удержался и куснул его за мягкую половинку. Он охнул, сжался. Но почти сразу расслабился, заелозил задом по моему монументально стоящему члену. Я быстро выудил из кармана брюк всё необходимое. Аккуратно вытащил пробку. Том едва заметно вздрогнул. Уронил голову на скрещённые руки. Я немного помассировал его пальцами. Мне всегда это доставляет особое удовольствие… прочувствовать его изнутри. Том захныкал, когда я убрал пальцы, опять завозился, но я обнял его под животом и, направляя себя другой рукой, стал протискиваться внутрь. Обычно такой говорливый, сейчас он молчит. Сверлит меня взглядом в отражении. Он весь подобрался, весь в предвкушении. Я двигаюсь и с жадностью смотрю, как в зеркале меняется его лицо. Заламываются брови, он приоткрывает рот, чуть морщится. Пытается расслабиться, чтобы принять глубже. На пару вздохов я заставляю себя остановиться. Хотя уверен: он справится. Со всем этими его приготовлениями... Член мой огнём полыхает, и Том внутри такой горячий, гладкий, бархатный. Отклоняюсь назад, вцепляюсь в его мягкую плоть, чуть оттягиваю и вновь вхожу. Он что-то бормочет, когда его тащит вперёд, но в шуме фильма, что гремит за стенкой, ничего не могу разобрать. Вижу лишь его хмельные глаза. Смотрю и смотрю, наращивая темп, вбиваюсь глубже, пока у самого перед глазами всё не алеет. Мне мало, чертовски его мало. Хочу почувствовать его тело в своих руках. Тяну к себе, прижимаю к груди, кусаю и облизываю щёку. С лёгким сожалением выхожу. Разворачиваю к себе. Его потемневшие от удовольствия, молящие глаза совсем близко. Он обнимает меня, а я залезаю ему под рубашку. Мы так крепко притискиваемся друг к дружке, что не вздохнуть. Пока он целует мою довольную физиономию, стряхиваю штанину с его правой ноги, подтягиваю острую коленку повыше, раскрывая его для себя. Благо растяжка позволяет. После он сам запрыгивает мне на руки. Мой член трётся о его ложбинку, его же стояк зажат между нашими телами и пачкает мне рубашку. Подхватываю под бёдра, впиваюсь пальцами в крепкую тренированную попку. — Чёрт, ты где так отъелся?! Он смеётся, собирается ляпнуть что-то, но я резко засаживаю. И он вскрикивает. Наконец-то. Жмурится, всхлипывает, сильнее сжимает меня своими длиннющими ногами. У нас обоих темнеет перед глазами. Он всё шепчет моё имя, цепляется за плечи, царапается, будто бы это поможет ему удержаться. Не поможет. Уже ничего не поможет – ни мне, ни тебе, друг мой. Сначала я просто вожу его туда-сюда, потом притискиваю к стене и начинаю двигаться порезче. Всё мну его бёдра. Хорошо, что он немного подкачался. Теперь я хотя бы не боюсь ему что-нибудь сломать или наставить синяков. Хотя синяки всё равно проявятся. Уж слишком нежная у него кожа. Том стонет и вскрикивает от каждого моего движения. Я же собираю эти звуки губами. Сжимает меня своим горячим нутром. Пытается хоть как-то приспособиться, но нас надолго не хватает. Слишком давно, и долго, и вообще… Весь его томный вид не оставляет мне шансов хоть немного попридержать себя. Удержаться от того, чтобы не вбить его в эту стенку под рёв моторов, визг шин из кинозала и его сладостные стоны. По ногам пробегают первые судороги – финал близок. А я не хочу. Хочу подольше. Но подлый Томас царапает мою грудь, сжимает левый сосок, лезет пальцами в подмышку… знает, засранец, как на меня это действует! Перед глазами пляшут круги. Самый древний из инстинктов заставляет меня двигаться – хотя держать этого извивающегося рыжего чёрта довольно тяжело! – и долбиться в податливое тельце. Гостеприимное, горячее, моё. Том резко отстраняется, запрокидывает голову, уперевшись затылком в стену. Подгоняет меня пятками, словно я ему лошадь. У меня внутри всё вибрирует, копится, собирается в паху, когда он особенно терпко сжимается вокруг моей плоти. Кусаю его подбородок, шею, не переставая двигаться. Это чистое безумие. Он пытается вырваться из моих рук, но я потуже насаживаю, крепко держу его, пока в благостной разрядке трясёт нас обоих. Слышу свой протяжный стон, сливающийся с его. Где-то далеко, за ватным покрывалом. В ушах стучит кровь, ничего не разобрать. Чувствую, как по животу и груди расползается тёплое, влажное. «Надо было и на него резинку натянуть», – лениво перекатываются мысли в пустой голове. Меня потряхивает. И его потряхивает сладкой дрожью в моих руках. Том немного расслабляется, всё ещё зажимая меня в себе. Тяжело. Путаясь в спущенных штанах, я семеню и тащу его к умывальникам. Сажаю разомлевшего Тома на стойку, и он тут же взвизгивает и хохочет от прикосновения холодной поверхности к его разгорячённой попе. И пытается вновь на меня залезть. Несколько минут он так и висит на мне. Притискиваю его к себе. Под руками, ещё не успокоившись, неровно ходят рёбра. Вжимаюсь лицом в его плечо, и он, обхватив меня руками и ногами, тихо дышит над ухом. Кожей чувствую, как он улыбается. Этот момент хорош. И хочется остаться так подольше – но тело ноет с непривычки. Да и время не на нашей стороне. Позже мы будем приводить себя в товарный вид, сушить рубашки и пиджаки под феном для рук. Пытаться кое-как привести в порядок волосы. Как-нибудь запахнуть на Томасе пиджак, чтобы не заметно было сгинувших в порыве нашей страсти пуговичек. Он будет вертеться у зеркала, не замечая моего пристального взгляда. Будет пытаться взять себя в руки и убрать эту похотливую улыбочку с лица. Ему мало, ему хочется ещё. Так же, как и мне. Мне всегда мало одного раза, всегда мало быстрого перепиха и минета. Мне всегда мало его. Двери в зал закрываются за нами. Том отодвигает портьеры, но не делает шага. Стоит, смотрит в зал и не двигается. Впервые за сегодняшний вечер я вижу его сомнения, его слабость. Ту же, что гложет меня самого. Не хочу. Не хочу туда. Я становлюсь у его плеча. И мы стоим, как два дурака, впитывая тепло тел друг друга сквозь одежду. И ждём неизвестно чего. Всё равно надо идти. Так зачем же медлить?! Том разворачивается ко мне. Мне же кажется, или у него действительно испуганный, усталый взгляд? Кажется. Это всего лишь игра света и тени. Он опускает портьеру. Теперь мы стоим практически в темноте. В этом бархатном мраке, который словно куполом отгораживает наше молчание от грохочущего яркого мира. Том легко касается моих губ. Легко касается моих пальцев своими. Отступает. Слышу какие-то реплики, пытаюсь вникнуть, но я слишком сконцентрирован, зациклен на нём. На его тихом дыхании, на его присутствии. Он вздыхает. Оправляет пиджак. И трогает мой подбородок. — Выше нос, братец! Сегодня твой вечер. И все эти огни – для тебя. Нашу бархатную темень прорезают лучи света. На экране – финальная сцена. Том оборачивается ко мне. На его лице появляется такое выражение… будто ничего вокруг не существует, будто я самый желанный; будто он понимает и знает все мои мысли; будто я – центр его Вселенной, единственный и неповторимый. Уверен, далеко не один журналист или фанат сможет сказать: "Он смотрел прямо на меня! Он запомнил именно меня". Остыньте, неудачники, это не так. Я лишь надеюсь, что это не очередная ужимка, тщательно отработанная перед зеркалом. Том идёт по проходу не таясь. Его движения раскованны, как у изящного грациозного зверя. Через минуту и я иду следом. Словно кот из мультика, лечу на ускользающий след его парфюма. Но мне дальше, на нижний ряд. Сажусь между супругой и братом. Они немного расслабились, увлечённые происходящим. И всё равно я чую напряжение с обеих сторон. Но меня это больше не трогает. Плевать на их душевные метания, на собственные кривлянья на экране. Лёгкая, на мгновение утолённая жажда поселяет мир в мозгах. Знаю, что это ненадолго. Но сегодня, сейчас я имею полное право наслаждаться жизнью. Через несколько дней мы опять разъедемся. Я – к суетливым маленьким азиатам, ты – в промозглую Канаду. Будешь потом названивать и жаловаться, что в Торонто погода ещё более кошмарная, а народ ещё более пьющий, чем в Лондоне – и приговаривать, что "это ведь по определению невозможно!" А я буду потешаться над тобой и твоим извечным "везением". Потому что, если не смеяться… останется лишь с воем залезть в петлю от тоски и безвыходности положения, в которое мы сами себя загнали.