Но ты

У Макса есть миллиарды историй из детства. В них он соревнуется в скорости с деревенскими котами, мастерски ворует соседскую черёмуху, прыгает по гаражам и, в целом, прекрасно проводит время. В его любимые детско-юношеские развлечения входило по приколу поджигать карбид, делать дуделки и рогатки из тугих веток акации и гонять тихих пацанов, типа Серёжи Шевелева, которые просто спокойно шли домой из магазина с пакетом молока. У Серёжи историй из детства было не меньше, но все они в основном фигурировали где-то между занятиями по фортепиано, репетиторами по физике и курсами робототехники. В детстве они пересеклись бы, разве что, в пустой подворотне бесчисленных провинциальных многоэтажек, и Серёжа наверняка бы нещадно огрёб за «просто так», вернувшись домой в дырявой куртке и с трещинами на пластиковой нотной папке. Но, к большому Серёжиному счастью, Гомель для ещё не окрепшего ума находился на безопасном расстоянии от Минска, поэтому папка для нот в клеточку оставалась целой и невредимой, вплоть до выпуска из изрядно потрепавшей нервы музыкальной школы. Потом она просто затерялась где-то среди других вещей, оставшись в далеком прошлом, там же, где затерялся Серёжа, который ещё жил спокойно и понятия не имел, кто такой этот ваш Максим Загайский. Они встретились сильно позже. Шевелев тогда уже не носил дурацких джинсовых шортов с клёпками, сменил чёлку на нормальную причёску и научился разговаривать о чём-то, кроме роботостроения. Макс выпустил большую часть своего пыла, избив палками все слишком дерзкие стебли крапивы в округе, повзрослел, насколько это было в его случае возможным, и стал несильно, но всё же немного спокойнее. И всё как-то завертелось. КВН, локальный стенд-ап, Артём, Горох, и длинное «Загайский» быстро сменилось на короткое шкодливое «Заяц». Сам придумал. Гордился собой, что пиздец, и все трое понимающе кивали. Команда. Потом заявка, отборы, первая в жизни Москва, трибуны, баттлы, жюри. Иногда Серёже казалось, что всё происходящее в его жизни сейчас — это не более, чем какой-то дурацкий сон, и с минуты на минуту его под рёбра толкнёт локтем сосед по парте. Он проснётся снова в стенах тридцать четвёртой, шестнадцатилетний и никому не известный, устало протрет глаза и будет дальше слушать про интегралы с икосаэдрами. Будто и не было никогда никакой импровизации, никаких «Минских», никакого чемпионства, перстней, флагов, Шастунов — ничего этого не было, кроме, разве что... — А давайте сделаем «На репите» по черепашкам-ниндзя? Кое-что было всегда. Он и сам себе не смог бы ответить на вопрос, когда это началось. Будто бы существовало вообще задолго до их встречи, и, несмотря на все Сережины стадии отрицания, пройденные за последние пару лет, всё ещё никуда не делось. Более того, только глубже пустило корни и как плющ разрослось по всем стенкам внутри его головы, с каждым днём отпуская новые тонкие ветки. Иногда ему казалось, что он тихо, но с уверенным темпом сходит с ума. Бессознательно долго залипая на простые движения и расщепляя без остатка на составляющие в голове уже до боли знакомый низкий смех. Макс смеётся почти беззвучно. Приоткрыв рот, с мягким хрипом выдыхая воздух из лёгких, несильно сжимая ручки кресла длинными пальцами. И Серёжа почти готов убить себя за то, что не может в этот момент слышать ничего вокруг, кроме тихих выдохов, которые предательски далеко, и, в то же время, будто слишком близко. Когда он понял, что окончательно свихнулся? Когда поймал себя на мысли, что должен заставлять себя отводить взгляд, чтобы это не казалось странным. А оно казалось. Было глупо предполагать, что никто этого не замечает — люди же не бывают настолько слепыми. Обеспокоенный взгляд Артёма, который он ловил на себе каждый раз, лишь находил тому немое подтверждение. Он уже знал этот взгляд наизусть, изучил, разобрав на атомы. Слишком эмпатичный, слишком всё понимающий, слишком, мать его за ногу, Гауссовский. Пронизанный необъяснимой жалостью, которую хотелось вырвать из самой середины, скомкать и засунуть обратно туда, откуда она взялась, потому что никакая жалость ему была не нужна — она ничем не могла помочь. Ему бы может помогло, если бы Артём взял его за плечи и со всей силы тряхнул в воздухе, проорав прямо в лицо: — Шевелев, ты ебанулся?! И он бы пришёл в себя. Наверное. Но скорее всего нет, потому что за последние пару лет напрочь забыл туда дорогу. А это всё и неважно, ведь Артём сохранял нейтралитет, лишь изредка слегка хлопая его по ноге тыльной стороной ладони, когда все мыслимые временные пределы взгляда были снова нарушены. Горох ничего такого не замечал, а, может, только делал вид, но Шевелев ему за это всё равно был безмерно благодарен. Ещё одного обеспокоенного взгляда на себе он бы просто не выдержал. Январский воздух нещадно щиплет горячие щёки, но в голове отрезвляюще легко и спокойно — за это Серёжа любил первые часы после концерта. Тебе в кое-то веки становится тихо. Снег мягко падает с темного ночного неба, и в подворотне клуба от чего-то слишком хорошо и уютно. Шины подъехавшей трансферной машины прошуршали по рыхлому снегу, и Гаус с щелчком отправил темную лакированную дверцу в сторону, выпуская из салона в морозный вечер запах амбры и бензина. Шевелев не любил запах бензина. Он ещё со школьных времён прочно ассоциировался с долгими поездками на концерты и олимпиады, и, как иронично, толком ничего и не поменялось. Осталось только вместо гитары на концерты «Минских» брать с собой фортепиано, а вместо организатора нанять какую-нибудь Надежду Львовну. От слегка попятился назад, пропуская остальных в фургон, стараясь подольше побыть на свежем воздухе. Один. Два. Три? Не заставляй на себя смотреть. — Ты не едешь? — Еду, просто не с вами. — А с ке... Хочет договорить, но фраза в секунду теряет смысл. Серёжа может и путает параболы и круги Эйлера, но хорошо складывает дважды два, видя как за углом клуба секундно мелькает силуэт невысокой девушки. — Ну ты и кобелюга, Заяц. — усмехается Горох, почти наполовину высунувшись через дверцу машины, в попытке хоть что-то разглядеть, — Вот ты конечно... Ты, конечно, да... Он трясёт в воздухе указательным пальцем ещё пару раз повторяя, что Загайский — кобелюга и мерзавец, и Серёжа изо всех сил концентрируется на этом движении, лишь бы не потерять фокус. Лишь бы не позволить себе перевести взгляд, который может сейчас сказать слишком много. Макс делает несколько шагов назад от фургона и почти полностью скрывается в мягкой темноте, становясь лишь ещё одним тёмным силуэтом. Серёжа с глухим щелчком захлопывает за собой тяжелую дверь, и ему даже не надо смотреть на Гауса, чтобы буквально чувствовать на себе физически его обеспокоенный взгляд. — Заколебал, каждый раз одно и то же. Хорошо он хоть носки чистые сегодня надел. — резюмирует Горох куда-то в пустоту, разглядывая из окна машины мелькающие огоньки широкой трассы, и Гаус грустно смеётся, так и не сведя глаз с парня напротив. — Всё нормально. — шепчет ему Серёжа одними губами, и Артём понимающе кивает. Не верит. И правильно. Они с Максом не пересеклись в детстве, и Сережина нотная папка так и пылилась в покое где-то на антресолях старой гомельской пятиэтажки. Но каждый раз, глотая ночную тишину соседней отельной комнаты, вслушиваясь в тихие щелчки дверных замков, стискивая зубы, смотря утром на свежие вишневые отметины на чужой шее и искусанные тонкие губы, каждый раз... Каждый долбаный раз он думает только об одном. Лучше бы двенадцатилетний Макс приехал в Гомель и разъебал ему напрочь в щепки и нотную папку, и лицо, чем спустя время, сам того не подозревая, каждую ночь разбивал что-то важное внутри него на тысячи мелких острых осколков.