Слова на стене

       — Почему я не могу умереть?        Такой простой вопрос. Почему. Я. Не. Могу. Умереть.        Но нет на него ответа.        Ему никогда не хотелось регенерировать. Когда клетки начинало жечь, а первые ростки будущего перевоплощения тянулись по венам, в голове зрела, терзалась мысль: хватит. Всякий раз, меняя лицо и тело, Доктор думал, что это — последний. Ещё чуть-чуть, ещё немного — и Доктор выберет покой. Смерть, а не побег и приключения. Ведь всё живое когда-нибудь умирает.        Однажды в гениальном, но хаотичном мозгу мелькнула шальная мысль: это всё оттого, что он — мужчина. То есть, вечно ему достаётся мужское тело. Мужчины умирать не хотят, отчаянно цепляются за жизнь, даже если она шлёт их лесом.        А тут вдруг — случилось. Вместо кадыка появилась нежная шея, черты лица стали тоньше, аккуратнее, а ещё, сильнее, чем прежде, потянуло на яркие цвета. Она, наконец, испробовала жизнь в женском облике. Не то, чтобы та разительно отличалась от прежней, но мелкие детали забавляли.        Так что, когда этому воплощению леди пришла пора уходить, прощаться, Доктор был абсолютно уверен — это уж точно в последний раз. Абсолютно точно в последний.        Но…        — Почему я не могу умереть?        Это так просто. Закрыть глаза. Перестать дышать. Минуту, другую провести без воздуха. Сжимать зубы, кусать губы, но задерживать регенерацию. Стонать от боли, но всего несколько минут — пока энергия перевоплощения не выдохнется, и не уступит место смертельному зову.        Это просто, очень просто. Мастер умирал много раз. Мастер умирал каждый раз — Доктору и всему миру назло.        Но нет. Всё подвержено увяданию. Кто угодно может умереть. Кто угодно — только не он. Не Доктор.        А на что, собственно, она рассчитывала? Ещё юной она отвергла саму Смерть, толкнула в её объятья лучшего друга. Бедный Кощей. Глупый Тета. Кощей. При звуке в голове этого имени что-то отзывается внутри — трудное, забытое, грудное. Какая-то щемящая боль. Дрожа, Доктор приподнимается с пола, поглядывая на свою дрожащую руку. От кисти до середины локтя та охвачена жгучим огнём. Сколько до генерации? Несколько часов? А сколько до смерти?        Кощей. При воспоминании об этом имени что-то утробно рычит внутри. Лютым зверем кидается вперёд, хнычет, плачет. И, отвергнутый, уходит на задних лапах — в дальний угол своей клетки.        Доктор поднимается на ноги. С трудом, глухо рыча, чтобы не вопить от боли. Расхаживает на ватных ногах по консольной, кажется, сжавшейся до размеров крохотной щёлки. Шаги нетвёрдые, ноги «плывут». Сил — на исходе. Но она всё ходит туда и сюда, кусая болезненные губы. Глупый Тета. Глупый упрямец Тета.        Доктор останавливается у стены, пустой, пологой — ТАРДИС устала ждать, когда неуступчивый пассажир регенерирует, начала перестраиваться. Откуда она знает, каким будет каждый следующий дизайн? Как всякий раз предчувствует, каким будет его, Доктора, следующее лицо? Столько вопросов, а нет ответа. Может быть, именно поэтому она не может умереть? Может, только потому не умирает?        Пошатнувшись, она утирает выступивший на лбу пот, шумно сопит — больная, несчастная, — и впирается хмурым взглядом в стену. Это только стена, она знает, просто стена. И всё же, наверное, можно увидеть всё, что угодно, если долго на неё смотреть. Конечно, конечно, можно.        — Почему я не могу умереть?        Это так просто, она видела много раз. Мастер почти всякий раз умирает.        Мастер.        При мысли об этом имени всё внутри начинает отчаянно кричать, вопить, орать. Она дрожит, из последних сил обнимая себя саму за плечи. Это она виновата в том, что стало с Кощеем. Она отдала его Смерти, боли, унынию. Бросила в Её объятья, позволила Костлявой качать его на руках. И так появился Мастер. Мастер родился — но никак не может умереть.        При мысли о Мастере всё внутри сжимается в тиски. И вот уже щекочут глотку первые ростки привычного упрямства, а мысль о смерти не кажется такой уж манящей, привлекательной. Ведь, если она умрёт, кто же догонит, кто остановит Мастера.        Мастер. Мастер.        Быть может, именно в этом — ответ, почему она не может умереть?        Доктор всегда убегал.        Доктор вечно бежит.        Приземлись он на Олимпиаде тысяча девятьсот тридцать шестого года в Берлине, и Джесси Оуэнс* остался бы без медали в забеге. А, может быть, и без всех четырёх.        Но в этот раз Доктор зашёл слишком далеко.        Мастер рыщет, действует, как ищейка, цепляется за каждую ниточку, за каждый, и самый призрачный, след.        На южном берегу Италии бушует вулкан, излучающий энергию Марса, неземную — и Мастер летит туда, сломя голову, бросив все свои дела. Он пялится в кратер, озирается по сторонам. Доктор, где Доктор? Но Доктора нет.        В Риге, маленькой, немного грустной, ностальгической, совершенно внезапно исчез огромный дом — жилая многоэтажка, — а на его месте зияет огромная яма со следами, похожими на инопланетный транспорт, каким наивные людишки представляют себе космические тарелки, глупцы. Мастер забывает обо всём на свете, и уносится прочь, мчится туда. Доктор, где Доктор? Но ничего. Доктора нет. Тишина.        На окраинах Эдинбурга, на одной из старых улиц, загадочным образом пропадают люди — те самые жалкие, отчаянные людишки, которых так любит Доктор. Потом они возвращаются, на следующий день, через два. Но не помнят, где были, что с ними происходило, и толком ничего не могут сказать — кричат или мычат разве что. Мастер знает: вот оно, в этот раз точно удастся обнаружить пропажу — и рвётся навстречу своему беглецу. Но его встречают старые дома, дурацкие улицы, растерянные прохожие. И тишина. Абсолютная тишина. Доктора нет. Он как будто сквозь землю провалился. Мастер ныряет под землю — что для него, создавшего столько безумств, одолевшего самую Смерть, найти и достать Доктора? Он его за волосы вытащит. Поколотит. Изобьёт. Уничтожит. Но сперва — отыщет, сначала — найдёт.        Но и под землёй глухо, грустно и пусто. Никакого Доктора, никого. Абсолютная, звенящая тишина.        Мастер умирал сотни раз. Умирает постоянно, каждый раз, когда знает — очередная партия игры завершена, проиграна. Умирает каждую секунду, минуту, каждый день. И всё-таки никак не может умереть.        Может быть, ему нужно найти Доктора? Отыскать и привязать к себе — заточить под замок, связать тугими уроками, подвесить на канатах, чтобы не убежал. Возможно, только поэтому он никак не может умереть? Потому что живёт, чтобы искать?        И Мастер ищет, ищет, не прекращает поиски. Не останавливается. Рассекает по всей Вселенной.        Но — ничего. Никакого Доктора. Только тяжёлая, звенящая тишина.        — Почему я не могу умереть?        Доктор поджимает губы. Одна из них искусана до крови, другая покрыта кожей-коркой. Регенерация зовёт, требует сдаться, берёт своё. Но Доктор (в этот раз сильнее обычного) не может, не хочет регенерировать. В этот раз она (особенно сильно) желает умереть.        Почему она не может умереть? Вся её жизнь, долгая, полная приключений, бесконечная — это бег. Побег от смерти. Вся жизнь — это шахматная партия. В ней было всё — блокада, вечное нападение, выжидательный ход, доминация, жертва, засада. В ней были и игра вслепую, крепость, лавирование, ловушки, шах и мат. И каждая партия непременно заканчивалась ничьей.        А потом Мастер открыл ей правду. И сломал. Рокировка. Разгром. Эндшпиль.        Доктор надеялась (надежда — самое глупое чувство) — Мастер вернётся. Предложит ещё одну партию, а потом захочет отыграться. Сидя в межгалактической тюрьме, в пустой камере, лёжа на холодном полу, шатаясь по крохотной клетке, Доктор ждала, что Мастер придёт. Когда отыщет. Ворвётся в камеру и, с привычной очаровательной наглостью, уведёт её из-под носа носатых стражников. А джедуны ничего не смогут сделать, ничего, ничего, ничего. Эта картинка перед глазами была такой простой, чёткой, ясной. Желанной. Но Мастер не приходил. И картинка размывалась, отдалялась, блекла. Пока не погасла совсем. Мастер так и не вытащил её, не пришёл. Видимо, он мог прийти только к Доктору. Его нисколько не интересует ничтожество — Вневременное дитя.        Почему она не может умереть, отчаянно думает Доктор. Наверное, потому, что всю жизнь бежит и борется. Всегда боролась. Но не теперь. Уже нет. Сейчас Мастер её сломал. Конец.        Вздохнув, Доктор подползла к консоли. На то, чтобы ходить, больше не осталось сил. Достав из нижнего ящика гвоздь, припасённый на всякий случай, про запас. Вытерев испарину со лба, она с прищуром глядит на гвоздь:        — Какой ржавый.        Тяжёлый выдох с громким свистом вырывается из груди, на миг вонзаясь в глотку, но покидая, в итоге, и её. До регенерации даже не полчаса, меньше. Считанные минуты. Регенерация — или смерть, такой простой выбор. Но выбора, выбора нет.        И Доктор вонзается острыми, воспалёнными пальцами в ржавую ножку гвоздя.        — На колени.        Парень испуганно икает, и смотрит, выпучив глаза. Девчонка хватается за пистолет — глупая, смешная. Дед (хотя, по их, галлифрейским, меркам, ещё почти юноша) снимает ботинок, норовя попасть в голову. Дураки, дураки.        — На колени.        — Вот ещё, размечтался.        — Зачем явился?        — Пошёл вон, не то я тебе тумаков надаю!        Мастеру плевать. Все разговоры, каждое их слово — ничто. Они — не больше, чем пение птиц за окном. Птицы что-то тоскливо поют, кстати. Может, беду чуют, может, так извещают о его появлении.        — Где Доктор? — грозя только что усовершенствованной отвёрткой (теперь она имеет функции превращения человека в тень), шипит Мастер, слыша, как скрепят зубы, как кровь бурлит во рту.        — Доктор?        — Да. Доктор. Где? Где Доктор? Где?        — Но… — девчонка то открывает, то закрывает рот, словно рыба; в другое время это, пожалуй, было бы даже смешно, — мы думали, она у тебя.        — Да, — подхватывает парень, чьего имени Мастер вспоминать не торопится, — что ты её похитил, держишь в плену, мучаешь пытками. Это что, не так разве?        — Нет, идиоты! — рычит Мастер, чувствуя, что скоро взорвётся. — Так где Доктор, говори! Не то я твоих друзей вверх ногами подвешу, а тебе просто размножу мозги!        — Мы о ней ничего не знаем.        — Мы не видели её с самой Кибервойны.        Чёрт.        Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт, чёрт!        Мастер откуда-то знает — не лгут. Это правда, след Доктора потерялся именно там, на войне, среди киберлюдей самой последней модели. Он проверял, давно всё проверил.        — Ладно, — раздражённо вздыхает Мастер; эти люди, глупые люди, жужжат у него в ушах, словно мухи, — так и быть. В этот раз я проявлю милосердие.        Они напуганы, подавлены. У парня бегают глаза, девушка тянется с пистолетом вперёд, к нему. Дед снимает второй ботинок. Глупцы. Отвертка пронзает стены убогой комнаты, издаёт едва слышный, неразличимый для человеческого уха, шум. Сейчас они обо всём забудут. Минута — и не вспомнят ни путешествий, ни приключений, ни Доктора. Потому что это — табу. Никто не должен знать и помнить о Докторе, только Мастер. Только он, он имеет на это право — и больше никто в целой Вселенной.        Ещё миг — и лица всех троих становятся беззаботно-глупыми, глаза — пустыми. Теперь зияющая пустота — это не только Доктор. Теперь зияющая пустота — это они. Её (бывшие, очередные) друзья.        Ну и плевать. Сразу же гаснет едва вспыхнувший к этим людям интерес. Мастер прячет отвёртку (только на время) во внутренний карман пальто и выходит, сорвав дверь с петель.        Доктор всегда убегает, но теперь Мастер (почти точно) знает, куда. И он будет делать то, что обычно — пытаться её догнать.        — Почему я не могу умереть?        Тело слабеет. Нет признаков регенерации, лишь дыхание смерти щекочет лицо. Смерть уже близко, рядом, дышит в затылок. Всё так просто — годами Доктор бежал, обгоняя её, и вот она всё же пришла. Когда её ждали, позвали её. Когда в ней нуждались сильнее всего. Смерть всегда приходит вовремя. Иллюзия — что она бывает неожиданной.        — Почему я не могу умереть?        Отныне этот вопрос не имеет никакого значения. Потому что (и в этом Доктор не изменил себе) нет ничего такого, чего она не может, что не подвластно ей. Теперь этот вопрос звучит совсем иначе в голове: почему я сейчас умираю? И Доктор — как иначе? — знает ответ.        Он блестит на стене в виде надписи, сделанной её собственной кровью.        Мастер врывается с помощью временного потока в самый разгар войны. Здесь воздух горячий и всё пропахло гарью. Здесь смерть — смешная обыденность, а секундная заминка может стоить жизни, жалкой, пустой жизни. Здесь каждый прожитый час — уже подвиг, а каждая минута промедления равняется трусости. Всего лишь Кибервойна. Всего лишь Киберлюди — его творение, совершенство, — хотят захватить власть, уничтожить всё живое. Не в первый раз, и, наверняка, не в последний. Но где же, где же Доктор? Доктор — где?        Мастер затравлено оглядывается. Озирается по сторонам, словно зверёк. Но Доктора — опять! — не находит. Доктора нигде нет. Она была здесь, он знает, он всё проверил. И вот — нет. Куда подевалась? Почему здесь теряется всякий след? Где, где же Доктор? Доктор — где?        Мастеру приходится работать ищейкой. Злобным огромным псом. Приходится рычать при каждом на него взгляде, при каждом чужом оклике — в бешенстве скалить зубы. Он здесь не для ссор и завоеваний, и даже не для захвата мира. Он ищет Доктора.        Он должен, должен найти.        Наткнуться на знакомый след, нащупать по воздуху — огромная радость, которой, кажется, нет ни конца, ни края. ТАРДИС. Мастер усмехается, кривит рот в болезненном спазме, и, вонзаясь ноздрями в воздух, идёт на запах.        — Вот ты где.        У них с ТАРДИС Доктора — особые отношения. Такие можно, пожалуй, супружеством назвать. Очутившись прямо у синей будки, одиноко зияющей на окраине, словно неуместная игрушка, Мастер пропускает удар сперва одного сердца, а потом — второй, третий. Удар другого.        Он входит осторожно, почти нежно. Почти ласково заносит ногу на порог.        Он крутится всем телом, вертит головой.        Он останавливается, замирает, открывает в молчаливом безумии рот.        Он вопит и орёт, чувствуя, как уходит из-под контроля гениальный и хрупкий разум, как стены разверзлись вдруг, как земля уходит из-под ног, как всё гаснет вокруг.        Он, ковыляя, опускается на колени, берёт на руки тело. Остывший, холодный труп.        Он хватает тело за голову, с трудом останавливая себя, чтобы её не открутить.        Он проверяет ладонью небьющиеся сердца.        Он приближается лицом к губам — может, напрасно пытается сделать искусственное дыхание, а, может, — хочет поцеловать.        Он заливается реками слёз, корчась в болезненных муках, и кашляет от неконтролируемого плача.        Он визжит страшным голосом в пустоту потолка — «Тета, Тета, посмотри, во что мы превратились!»        Он ненавидит Доктора, глупого Тету, Галлифрей, целую Вселенную. Ненавидит себя.        А на стене «напечатаны» ещё свежей кровью страшные, как конец света, слова. Всего два слова – «Ты победил».