Не напрасно

Старик откинулся на подушку и хрипло кашлянул. Его короткие седые волосы прилипли ко лбу и вискам. - Как обычно говорят в таких случаях, доктор? Грехи наши тяжкие? - Годы, господин советник, - с улыбкой ответил врач. Уложил стеклянные флаконы в маленький кожаный саквояж, застегнул пряжку. – В вашем случае – просто годы. К чему заводить речь о грехах? Вы же не верите в Бога. Или верите? - А вы никому не скажете? - Я свято храню тайны своих пациентов, - врач, по-прежнему улыбаясь, прижал руку к груди. Старик завозился в постели, пытаясь устроиться поудобнее. Раздраженно вздохнул и с трудом, опираясь на локти, сел. Врач ловко сунул подушку ему за спину. Помолчав немного, старик сказал: - Не знаю. Но ведь и никто не знает! – он сжал губы, и его сухое ироничное лицо стало суровым. – Люди говорят, что верят – в Бога, бессмертие души, вечную жизнь – но на самом деле они всего лишь хотят верить. По крайней мере, я не встречал ни одного человека, который бы искренне… И запнулся. Врач выжидательно смотрел на него, держа саквояж на коленях. Старик махнул рукой: - Пустое, доктор. Благодарю вас за визит. Мне гораздо лучше. - Чему я очень рад, - врач поднялся. – Жар спал, и вряд ли вернется. Но микстуру и порошок я оставил – вот тут, на столике. При необходимости… - Конечно-конечно. Не беспокойтесь. - Всего наилучшего, господин советник. И постарайтесь заснуть. Крепкий сон, бульон и теплое молоко – лучшие лекарства, поверьте моему опыту. - Бульон, молоко… Глоток хорошего вина еще никому не навредил, - бормотал старик, ощупью роясь в буфете. Новые, необожженные свечи едва теплились, и комнату освещали только отблески огня в камине. Присев на кровать, старик поставил на столик бутылку и бокал. Хмыкнул и достал из кармана халата еще один: - И в самом деле – годы. Левая рука уже не ведает, что творит правая. Плеснул вина, пригубил. - Налей и мне немного, - попросил мужской голос. Спокойный, молодой, до озноба знакомый. Медленно, очень медленно старик повернул голову. В кресле у камина шевельнулась темная фигура. - Кто ты? - Я – твоя тоска о прошлом. Которого не вернешь. И не изменишь. Дрова затрещали, пламя вспыхнуло, озаряя незваного гостя: серьезное юное лицо, светло-каштановые локоны, старомодный галстук – батистовый, завязанный бантом – и столь же старомодный фрак цвета верблюжьей шерсти с белой гвоздикой в петлице, узкие серые брюки и высокие сапоги. Все, как тогда, в тот бесконечно долгий и нестерпимо душный июльский день. Только вместо свинцовой бледности – румянец на щеках, взгляд – ясный, насмешливый, и губы не пересохли, не растрескались в кровь – от жары, словно от холода – а улыбаются: что? узнал?.. - Сен-Жюст, - старик коротко вздохнул. – Это невозможно. Тебя нет. Зачем ты пришел? - Барер, ты сам себе противоречишь, - весело возразил молодой человек. – Либо меня нет, либо я пришел. Уж ты определись, будь любезен. Впрочем, с этим ты всегда тянул до последнего. Но – всегда и успевал. Выбрать сторону. Правильно выбрал? Не жалеешь? - Ты умер, - Барер отставил бокал и вглядывался в полумрак, подавшись вперед. – Сорок пять лет назад. - Сорок шесть с половиной, - поправил Сен-Жюст. Поднялся, одернул полы фрака – и это простое, безотчетное движение внезапно убедило Барера в реальности происходящего. - Садись, - сказал он, указав на стул возле кровати, и налил вина во второй бокал. Свечи наконец разгорелись. Сен-Жюст подошел, взял бокал – его пальцы задели руку Барера, живые, теплые пальцы: - Твое здоровье. Сделал глоток и уселся. Барер смотрел на него, сильно щурясь, почти не моргая. - Я скоро умру? – спросил он. Сен-Жюст пожал плечами: - Какая разница? Смерти нет. - Так значит… - Барер перевел дыхание, – он был прав? - Кто? - Он. - Бертран Барер, раньше ты не был трусом. Кто – он? Барер молчал. Сен-Жюст отпил еще вина: - Трудно назвать по имени человека, которого незаслуженно ненавидел и бесстыдно оболгал. Да? - Робеспьер, - буркнул Барер сквозь зубы. – Он был прав? Душа бессмертна? - Он был прав почти во всем, - Сен-Жюст покрутил бокал в руке и поставил на столик. – За это вы его и убили. Да, душа бессмертна. Радуйся. Или печалься, дело твое. - А он… - Барер откашлялся. – Где он сейчас? - Ты действительно именно это хотел спросить? – поинтересовался Сен-Жюст небрежно, но Барер – почувствовав, как грудь сдавило, будто тисками – замотал головой: - Нет. Не это. Я хотел спросить… - Он тебя простил, - сообщил Сен-Жюст тоном человека, вынужденного извиняться за чужую оплошность. Положил ногу на ногу и добавил: - А я – нет. - Антуан… - сгорбившись, Барер зажал ладони между коленями. - Ты спросил – жалею ли я? Если это имеет значение… - Разве что для тебя, – перебил Сен-Жюст. – Кому еще могут быть интересны запоздалые бесплодные сожаления господина Барера? Назвать тебя гражданином было бы оскорблением, ты же подданный. Подданный Луи-Филиппа, короля французов. Так ведь? А до того – Карла X. А до того – Людовика Желанного. А до того… В голосе Сен-Жюста было такое презрение, что Барера бросило в ледяной пот: - Императора Наполеона Первого. О, лейтенант артиллерии Буонапарте пошел далеко… - На его месте мог быть ты, - вырвалось у Барера. - Нет, - равнодушно ответил Сен-Жюст. – Для этого мне пришлось бы предать себя, Республику и Робеспьера. Я не мог этого сделать. А ты – смог. Но скажи мне, Барер: когда мюскадены Фрерона избивали людей на улицах за трехцветную кокарду – когда Баррас дарил своим любовницам бриллианты и усадьбы, в то время как в предместьях новорожденные замерзали насмерть – когда мадам Тальен устраивала балы, где за один вечер съедали столько, что семье бедняков хватило бы на полгода – когда ты узнал, что Колло умер от лихорадки в Кайенне – что ты чувствовал? Все так же гордился своим участием в славной революции Девятого Термидора? Свергнуть тирана никогда еще не было так легко, правда? Барер молчал, опустив голову. - Вы погубили Республику, - с глухой яростью проговорил Сен-Жюст. – Отдали Францию на растерзание стае жирных крыс, которые умели только жрать и гадить. А потом бросились лизать сапоги корсиканскому выскочке – да, Барер, и ты тоже! Вы увенчали его лаврами, но этого вам показалось мало: вы возложили на голову узурпатора корону, и он повел вас к славе, а привел к поражению и бесчестью. Сколько горя принесла война, сколько костей французов гниет в чужой земле! И ради чего? Чтобы последыши Бурбонов и Орлеанов снова влезли на трон? Ради этого сражались солдаты Республики и голодали санкюлоты? Ради этого приняли смерть от рук убийц Пеллетье и Марат? Ради этого мы не спали ночи напролет, деля по-братски черствый хлеб и остывший кофе? Барер вдруг то ли всхлипнул, то ли хихикнул: - А свой сахар ты незаметно подкладывал в чашку Робеспьера. - У него часто болел желудок и кружилась голова. Врач сказал – сладкое придает сил, - без малейшего смущения пояснил Сен-Жюст. – Придает сил… Он умирал, неужели вы не видели? Если что и придавало ему сил, так это вера. Не в Верховное Существо и бессмертие души – знающему нет нужды верить – а в людей. В тех, с кем он делал общее дело. Великое дело. Ведь мы были равны богам, Барер! Нет, выше их – даже боги боялись судьбы, а мы не боялись ничего. Мы стояли на самой вершине и дышали воздухом чистым, словно в первый день творения. Мы могли преобразить мир раз и навсегда – а вместо этого... - Довольно! – крикнул Барер с неожиданной силой и вскочил. – Судишь, так будь справедлив! Неужели ты думаешь, что я мог спасти Республику? Нет! Не мог! И никто не мог! Ни ты, ни он! Робеспьер ошибся. Добродетель – выдумка, вздор, она чужда человеческой природе, призывать к ней людей – нелепость, а принуждать – бессмысленная жестокость! Никаким террором… Неторопливо поднявшись, Сен-Жюст сложил руки на груди – и на мгновение Бареру показалось, что за его спиной вот-вот распахнутся огромные, ослепительно черные крылья. - Бертран Барер, Анакреон гильотины! Тебе ли уподобляться тем, кто с притворным отвращением говорит о терроре – чтобы скрыть то подлинное отвращение, которое внушает им добродетель? Робеспьер не ошибся. Он просто знал вас лучше, чем вы сами знаете себя – и в плохом, и в хорошем. Он был вашей совестью - зеркалом, в которое невыносимо смотреть, но и не смотреть невозможно. Вот чего ему не простили и не простят. Террор? Лицемеры! Если бы вы и впрямь скорбели о каждой пролитой капле французской крови, вы бы навеки прокляли Бонапарта! Но вы поставите ему памятники - и человеку, который устроит в Париже бойню, прежде чем Франция станет республикой, тоже поставят памятники, его именем назовут улицы и площади, а наши имена будут снова и снова предавать позору, раз уж не удалось предать забвению. И все же никто и никогда – слышишь, никто и никогда! – не сможет стереть слова, которые мы высекли над вратами, ведущими в новый, лучший мир: «свобода, равенство, братство». Они открыты, эти врата, и однажды… - Ты сказал – республика? – переспросил Барер, словно очнувшись, и схватил Сен-Жюста за руку. Его глаза сверкали. – Франция станет республикой? - Станет и останется. - Ты это знаешь, знаешь доподлинно? - Да. - Значит, все было не напрасно, - задыхаясь от волнения, Барер рухнул на кровать. - Не напрасно! Сен-Жюст вынул из петлицы фрака белую гвоздику, положил ее на столик: - А ведь Робеспьер был прав и в этом тоже. - В чем? - Что простил тебя. Мне пора. - Подожди! - Барер силился встать, но тело не слушалось его. – Что со мной будет? Потом? - Не отворачивайся от зеркала. Не отводи взгляд, что бы ты ни увидел. - Зеркало?.. Антуан! Сен-Жюст улыбался, растворяясь в сиянии, которое разливалось вокруг него, становилось все ярче, заполняло комнату. Сделав еще одну тщетную попытку приподняться, Барер со стоном зажмурился. - Привет и братство, гражданин Барер! – услышал он и почувствовал, как по щекам текут слезы. Слишком ярок был этот свет, он проникал даже сквозь плотно сомкнутые веки – холодный, безжалостно резкий свет... Позднего январского утра. Часы на столике показывали начало одиннадцатого. Опершись на локоть, Барер разглядывал бутылку и два бокала с остатками вина. - Раньше ты не был трусом, Бертран Барер, - сказал он наконец вполголоса и выбрался из-под одеяла. Белая гвоздика была свежа, словно ее срезали только что. Затаив дыхание, он протянул руку, но при одном прикосновении цветок рассыпался мельчайшей бесцветной пылью. Покачнувшись, Барер схватился за столик. Слуга, прибежавший на грохот и звон бьющегося стекла, нашел его лежащим на полу в беспамятстве. - Сто двадцать восемь, сто двадцать девять, - бережно держа за запястье худую, старчески жилистую руку, врач покачал головой. – Господин советник, мне не нравится ваш пульс. Позволю себе заметить, вы совершенно напрасно… - Нет. Врач удивленно глянул на своего пациента. - Не напрасно, – сказал Барер. – Все было не напрасно. Часто, неглубоко дыша, он закрыл глаза и торжествующе улыбнулся.