Depth

Кобальтовое небо смотрит в окно, пока Эрвин, стоя на пороге, смотрит на небрежно брошенную на спинку кресла перед письменным столом рубашку. Поверх всего остального обмундирования. Небрежность — не про Леви, и это подпитывает искру тревоги. Не горит ни свечи. Тени ползут по углам вверх, неясные очертания предметов плывут и смешиваются, обманывая острый — обычно — взгляд. Стандартное жилое помещение, как и у всех в штабе — но настолько пропитано им, что Эрвин ощущает его здесь, даже не имея возможности видеть. В воздухе, в предметах. В отсутствии запахов. Ощущает яснее, чем собственное тело. Так же ясно, как отнятую правую руку. Даже тишина Что тебе нужно здесь? говорит его голосом. Пропитанная — или то пропитан сам Эрвин. Войти в его комнату — все равно, что войти в мысли или глубже мыслей: не позволено никому. Эрвину как командору позволено многое — но и он бы не пришел без веской причины. После завершения операции он принял с отчетами — равнодушные строки мясными лохмотьями выкладывали перед глазами полотно побоища — всех капитанов по очереди. Леви за весь вечер — не появился. Значило — не смог. Это настораживало. Беспокоило. Зудело под кожей. Беспокойство — не про Эрвина. Слишком незначительное, лишнее, слишком — для людей. Но не в этом случае. На белом — застыли неправильной резкостью чёрные брызги. Пульс ощутимо ударяет в виски, когда Эрвин делает шаг вперед и дотрагивается до рубашки пальцами. Еще теплая. Как его кожа на запястьях или сгибе локтя, когда он — случайно, урывками — касался ее. Ладонь сжалась по ткани, в легких сжался вдох. Из-за двери в противоположной стене слышится всплеск. Оставив рубашку, Эрвин поднимает голову и пересекает комнату. Кладет пальцы на дверную ручку — холодную. Толкает створку медленно, осознавая, что переступает любую черту дозволенного. В мысли — или глубже мыслей. Здесь огни свечей мерцают, отбрасывая теплые блики в медный бок ванной. Но черт его лица не смягчают и не согревают. Леви лежит в воде: голова откинута назад, темные пряди, расчертив лоб, касаются смеженных век. Горло, обычно укрытое под белым шарфом, открыто воздуху — к нему припал взгляд. Под натянутой кожей вздрагивают артерии. Под черепом лопнуло и растеклось жгучее, выжгло прозрачный разум. Недопустимо — но Эрвин смотрит дальше, скользит взглядом вниз по линиям и выступам, как по карте маршрутов. Собственного тела порой не ощущает — его, замерев истуканом в дверном проеме, изучает бесстыдно. Несуществующую руку потянуло вперед до онемения в костях — постичь, до конца, как тайны их мира, о которых рассказывал отец перед тем, как Эрвин толкнул его к лестнице, ведущей на эшафот. Все тайны подчинятся ему, эта — никогда. Но Леви — не двигаясь, не открывая глаз — будто позволяет. На один хрупкий миг. О заостренные ключицы впору вспарывать вены. Грудная клетка почти незаметно вздымается и опадает, уводя взгляд к мускулам живота. До каймы воды, в которой исходит мелкими волнами его отражение. От поверхности поднимается пар, и под его воздействием оползают по бледной коже алые разводы. Внезапное понимание оседает острым — медным — привкусом во рту. Кровь — лежит на нем поверх, от корней волос до основания шеи. Тонкими багряными ручейками змеится в странной отсутствующей гармонии. Словно осторожно-уверенные мазки художника кистью по холсту, штрихами довершающие узор тела. Словно он — картина, от которой в неизъяснимом ужасе не можешь оторвать глаз. Неповторимый кровавый шедевр. В полусне Эрвин делает шаг вперед — тишина расходится отзвуком подошвы по полу. Леви все не двигается, не поднимает тяжелых век. Измождение читается в руках, возложенных по бортам. Такими последствиями обернулась для него сегодняшняя операция. Таким — делал его Эрвин, из раза в раз окуная в кровавое титаново-человечье море. — Ты не пришел. Я тревожился. Собственный голос звучит смешно, собственные слова кажутся — как никогда — нелепыми. Поразительно. Леви глубоко вдыхает и, повернув к нему голову, приоткрывает глаза. В полусвете они темнее, чем есть. — Настолько, что решил вломиться ко мне в ванную? Услышав знакомую иронию, Эрвин чуть улыбается и — будто это разрешение — делает шаг вперед. Еще один. Леви смотрит на него, но не останавливает, и в черноте глаз тонут огненные всполохи. Он вошел бы, даже разрешения не получив. — Прости за отчет. Занесу позднее. — Не извиняйся, — качает головой Эрвин, опустившись на край ванны. Передо мной — никогда. — Ты очень устал, сегодня тебе лучше отдохнуть. На нем выглядит прекрасной даже кровь. Тишина провисает между, пока Леви приподнимает брови, удивленный непривычными словами. В серых радужках мелькает не предостережение — отстраненное любопытство. Обращенный в никуда вопрос: насколько далеко они оба могут зайти. Насколько — когда всего-то ладонь протянуть. Когда он лежит перед ним — нагой, податливый, беззащитный. Не желающий защищаться. Парадоксальный покой, а под ним — упорядоченный хаос, взятый под контроль смертоносный шторм. Эрвин знает. Он как никто знает, что беззащитность эта обманчива. — С чего вдруг такая забота? Несвойственно вам, командор. Конечно, несвойственно. Чуждо, стратегически невыгодно. Но Леви, который и клинок держит на свой своеобразный манер, — исключение из всех существующих в мире правил. Подкрашенная багровым капля срывается с переносицы, скользит по впадине у крыла носа. И когда она касается рта, Леви размыкает губы и быстро — вдруг, врасплох, почти неуловимо — подхватывает ее языком. В легких обрывается густой от духоты кислород, а в следующую секунду Эрвин неосознанно — боже милостивый, почему, он ведь осознает все и всегда — приоткрывает рот вслед за ним. И почти ощущает вкус — смешанной со слюной крови на влажной изнанке рта. Эрвин не верит в бога, но верит в бездну напротив, куда его неодолимо, безудержно срывает. Нервы на кончиках — живых — пальцев пульсируют от недостатка действия. Недостаток Эрвин восполняет, взяв с полки над ванной жесткую мочалку. Что он может одной рукой — немного, но окунув ее в воду, подносит ко впадине щеки. Замирает на секунду — капли бьются о воду с хрустальным призвуком. А Леви просто смотрит — и в глубине стального цвета глаз переливается черно-красная рябь. На секунду Эрвину кажется, будто это он здесь — обнаженный. Сбросивший кожу, мышцы, скелет — вывернувший наизнанку все потаенные замыслы, сплетенные в тугую сеть расчеты, возвышенные идеи и омерзительные пороки. Будто своим темным пронзающим взглядом Леви может достать до субстрата, до самой квинтэссенции того, что именуется душой. Он и может, наверное, потому что в глазах стоит понимание, безусловное и простое в своей сути. Леви тоже знает — чего он на самом деле хочет. Грубая ветошь касается кожи — с безграничной неумелой бережностью, коей не место ни на войне, ни в руках, Эрвин ведет ею по щеке, стирая кровь. Если бы мог — стер бы шелковым платком. Большой палец мимолетно ложится под уголок глаза, к тонкой полупрозрачной коже, сквозь которую просвечивают синевой пустые бессонные ночи. Леви не отводит ни руки, ни взгляда. Он и в самом деле — знает уже обо всем, почему они все умерли почему я сам сдохнуть не имею права почему ты никогда не получишь желаемого и ему это даже нравится. Во всяком случае, взгляд снова — обманчиво — смягчается. И пожалуй, из-за того, что никогда — он хотя бы сегодня позволяет приблизиться на расстояние вздоха. Позволяет шершавым и стылым коснуться его — горячих, на вкус как титанова (человечья) кровь. И в возведенный до абсолюта — соприкосновения — миг Эрвин понимает: ошибочно полагать, что художник владеет своим шедевром, когда все ровно наоборот. Впрочем, он с самого начала знал, что выбора у него нет.