Бессмысленно

1

Когда в девяностые подростки шушукались за гаражами, показывая друг другу таймер на запястье, ему было некогда. Гонял мяч с пацанами во дворе, пытался достать лишние копейки для матери, которая уже четвертый месяц работала без зарплаты и приходила ближе к ночи вымученная и уставшая, чтобы приготовить ужин из остатков гречки и моркови в холодильнике. Времена были такие, что не до романтического бреда про того самого человека, чей жизненный счетчик жестоко подарила судьба. Мама, конечно, свой прятала за длинными водолазками, но Вадим хорошо запомнил тот день, когда жрать снова было нечего, футболка порвалась во время попытки улизнуть от старших, спаливших за тем, что он нашел чужую нычку сигарет и забрал обе пачки, а у мамы не было даже сил его отчитывать (а на это силы обычно у нее всегда находились). Цифры на ее счетчике бежали, синяк на его ребрах от чужого ботинка наливался, а в башке тринадцатилетнего пацана хорошо закрепилось: отец жив. Не ушел и не вернулся с работы, как всегда говорила мама, попав на бандитские разборки, а трусливо бросил их, поняв, что есть что-то другое, кроме однообразной жизни в однушке на краю города. Собственный счетчик и без этого интересовал мало, но после того случая стал бесполезным клеймом, которое только глаза мозолило, не принося ничего, кроме раздражения. Одно было понятно — цифры бежали, а значит, где-то в мире уже жил «тот самый человек», и цифр было много, а значит, жить еще очень и очень долго. Похую.

2

— Покажи, покажи свой! Подруг в Гонконге оказалось найти проще, чем ей казалось в Питере. Может, конечно, все дело в круглой сумме, которую дед внес в попечительский совет, но потеряться среди сотни китаянок не получилось. Не то чтобы Юма прям пыталась, но сейчас, когда ее руку крутят три чужих пары ладоней сразу, отчасти даже жаль, что ее приняли как свою, а не иностранку, какой по сути она и является. — Точно такой же, как и у всех, — отмахивается и руку выкручивает из чужой хватки. — Ничего особенного. — У меня девяносто с чем-то. — Везет, у меня только пятьдесят восемь! Она непроизвольно проворачивает запястье и смотрит на бегущие цифры. Четырнадцать. Всего четырнадцать, что бы это ни значило. Точнее она прекрасно знает, что это значит — до дня икс, отмеченного смертью, осталось всего четырнадцать лет. Ей будет двадцать восемь, потом исполнится двадцать девять, а счетчик будет уже по нулям. И где-то станет на одного человека меньше. Юма поправляет блузку и брови хмурит, когда девчонки снова начинают свою любимую тему: — Времени еще куча, значит, в любой момент за поворотом вы можете встретиться. Даже в семьдесят. — Ну не знаю, я бы хотела побыстрее встретить своего, чтобы провести всю жизнь вместе. — Это не так работает, — говорит она, резко привлекая внимание обратно к себе. Руки на груди складывает и хмыкает. — Очевидно же. Вы даже не поймете, что нашли своего, потому что время смерти у вас разное, счетчик не остановится, да вообще ничего не случится. Вы можете потратить всю жизнь на другого человека, а потом узнать, что он переживет или не переживет предполагаемую дату смерти. — То есть ты своего искать не собираешься? — Я собираюсь на математику. Она не говорит, что мамин счетчик встал тогда, когда труп ее отца нашли в саду. По крайней мере, так рассказывала няня. Та самая няня, которая заменила маленькой девочке мать. Мать, в которой она нуждалась больше всего на свете. Мамин счетчик стоит уже лет десять, даже больше, но это не помешало отцу Алтана на ней жениться. Ровно как и не помешало «случайно» пропасть после того, как тот же самый счетчик стал причиной громких конфликтов. Деда всегда раздражали крики после шести вечера. — Так что эти цифры ничего не меняют, — говорит она, направляясь дальше по коридору. — Подумайте на досуге об этом. — Ты так говоришь, потому что твой умрет раньше всех! Девичий смех бьет по ушам, Юма морщится и сворачивает в сторону кабинетов. Может, и умрет, но к смертям в свои четырнадцать она уже как-то привыкла. Как бы грустно это ни было.

3

От Олега пахнет крепким табаком, порохом и потом. От них всех здесь так пахнет; Вадим на кой-то хер его в челюсть прежде, чем отпустить и натянуть штаны. — Жрать пойдешь? — спрашивает. Олег хмыкает, спиной к стене приваливается, застегивая свои штаны, по карманам шарит — в поисках сигарет, наверное, — и только потом взгляд на него поднимает. — Тут сеть ловит, не проверял? — Не, нахуя, — усмехается Вадим, а потом пальцами щелкает. — Рыжему своему звонить будешь? Пиздец ты, конечно. Пиздец, на самом деле, это он. Потому что Олег абсолютно серьезно кивает, прикуривает и кнопочный телефон на вытянутой руке поднимает в поисках хоть какой-то связи. Так, будто они пару минут назад не ебались. Будто мир кончается на придурке Разумовском, с которым Олег вроде как уже пару месяцев в ссоре, но которому регулярно пытается дозвониться. — Ебать ты клоун, — говорит Вадим. Но клоун тут на самом деле он. Скалится, подъебывает, кусается — ведет себя так, будто ему вообще срать. Будто его не цепляет каждый раз за живое, когда Олег снова заговаривает об этом своем рыжем. Да ему и говорить не нужно, все и так понятно. Олег пачку сигарет ему протягивает, прижимая телефон к уху, а Вадим снова усмехается, губы в широкой издевательской улыбке растягивает и забирает сигареты. Уходит, потому что так проще, потому что привык. Потому что не придется смотреть, как Олег в лице поменяется, если дозвонится, как его голос будет звучать совсем иначе. Так, как никогда не звучит, когда Олег обращается к нему. Он лишний на этом празднике жизни. Банально потому, что у Олега и рыжего, оказывается, гребанные цифры на запястьях точь-в-точь одинаковые. И если это что-то и может значить, то только то, что у судьбы очень хуевое чувство юмора, а эти двое повязаны, быть может, покрепче, чем все остальные.

4

Вино поганое. Она замечает это, пока где-то на фоне треплется очередной очень перспективный жених, а живая музыка в ресторане начинает провоцировать головную боль. Вино поганое, еда пресная, а собеседник слишком увлечен рассказами о своем успешном бизнесе, а не ей. Юма ногу на ногу закидывает, откидывается на спинку стула. Смотрит и не слышит толком, о чем он треплется. Костюм точно пошит на заказ, часы коллекционные, но с парфюмом переборщил: разит аж через стол. Идеальный кандидат в глазах деда. — Я тебе хоть нравлюсь? — спрашивает она иронично. — Что, прости? — улыбка до того вежливая, что она еле сдерживается, чтобы не прыснуть прямо в вино, глоток которого делает. — Ну знаешь, как женщина. Не как инвестиция в бизнес. Поганое вино остается на языке, пока она слушает и не слышит хорошо заученные комплименты. Смех непроизвольно вырывается, когда он заговаривает о том, что союз двух компаний приведет почти к монополии рынка. — Еще бы, — еле слышно в стенку бокала. Вино она зачем-то все же допивает, головная боль только усиливается. Взгляд невольно падает на собственное запястье, которое она из принципа не скрывает дизайнерскими повязками, как это принято в высоких кругах. Шесть лет сменяются на пять лет и триста шестьдесят четыре дня. Полночь, оказывается. Пора заканчивать этот цирк. Она поднимается из-за стола и раздраженно взмахивает рукой, когда он подрывается за ней. — За мной приедет водитель, сядь. И да, со свадьбой не получится. Уверена, дед и сам монополизирует рынок, без твоих жалких попыток залезть к нему в карман. Этому, думает она, хватает мозгов хотя бы не хватать ее за руки и не пытаться остановить силой. Предыдущий был не такой умный. Второй раз она скашивает взгляд на запястье уже в машине. Интересно, каково это — узнать, что умер тот, кого ты даже никогда не знала. Почувствует ли она хоть что-нибудь? Мама, говорят, впала в глубочайшую депрессию, но потому что звук выстрела совпал с обнулением счетчика. Потому что нашла и потеряла. Если никогда и не находить, то выходит, что ничего и не теряла, правильно? Голова болит все сильнее, она откидывается на сиденье и прикрывает глаза. Верить во всю эту романтичную чушь надо было в шестнадцать, а не сейчас, когда ей двадцать два, очередная помолвка оказалась разочарованием с большой буквы, а цифры на руке продолжают приближаться к нулевой отметке, верить уже ни во что нет сил. Интересно, думает она перед тем, как заснуть, а сколько там вообще осталось ей самой.

5

Солнечный свет бьет по глазам, когда скрипит отъезжающая дверь в сторону. Он нож вытирает о плечо привязанного к стулу теперь уже трупа и щурится, пытаясь разглядеть, кого принесло. — Да закончил я, сейчас поедем. Слишком буднично, слишком спокойно. Потом кивает парням, чтобы занялись трупом. Отвязали от стула, потом избавились. Они лучше знают, что теперь с ним делать. Но вошедшего, похоже, ответ не устраивает, потому что металлическая дверь обратно не закрывается, а шаги по бетонном полу разносятся гулким звуком. То, что это женщина, он понимает не сразу. Когда глаза привыкают к яркому свету, а она останавливается в паре метров и окидывает помещение равнодушным взглядом. — Девочка, магазин косметики дальше по трассе, — подкалывает Вадим, запихивая нож в кобуру на ноге. — Километров так тридцать. — Рот закрой, пока сам туда не поехал, возможно, в пакетах, — устало отзывается она и щелкает пальцами, привлекая к себе внимание парней, раскладывающих мешки для мусора на бетонном полу. — Упакуйте целиком и не повредите лицо. Он поедет домой к родным. — Не-не, красотка, ты кое-что не поняла. Она взгляд переводит на него резко, прошивает насквозь и смотрит так твердо, что ощущение такое, будто он где-то уже подобный взгляд видел. — Не мешай мне работать, — и после подчеркнутой паузы и снисходительно взгляд сверху вниз и приторной улыбкой: — красавчик. Смешок вырывается непроизвольный, он уже собирается ответить, когда за ней заходит пара охранников, а она подходит к трупу, осматривает лицо и кивает. — Забирайте. Вадим замечает, что она не морщится, а лишь хмурится. Сводит брови и, когда снова переводит взгляд на него на пару мгновений, он понимает, где видел такие повадки. За руку одного из охранников хватает и, почти не шевеля губами: — Это дочь его, что ли, блядь? — Внучка. С ней лучше не спорить. Труп и правда грузят в другую машину, а он следит за ней так пристально, будто она не больше не меньше новая цель. Наблюдает за тем, как она разговаривает по телефону, потом лезет во внутренний карман пиджака и пихает ему толстый конверт в руки, проходя мимо. — За беспокойство, — отведя телефон в сторону, а потом продолжает говорить. То ли не заметила лужу крови у стула, то ли просто не отреагировала. Перед ней дверь в машину открывают, она даже от разговора не отвлекается. Он сигаретный дым изо рта выпускает, пока машина отъезжает, пересчитывает пачку денег и хмыкает. Что-то подсказывает, что они еще встретятся. И, может, не один раз.

6

Юма за телефоном тянется, чужие губы переключаются на ее шею. Время шесть семнадцать, а горячее тело давит сверху и прижимает к кровати. — Мне идти пора, — на вдохе. Пальцы непроизвольно впиваются в его спину, когда он оглаживает ее промежность по ткани белья. — Там пробки, — хмыкает Вадим и прикусывает кожу у нее на шее. — Там начнутся пробки, если ты меня не отпустишь, — с укором. Он отстраняется, бровь выгибает и ответить ничего не успевает, потому что она свободной рукой за шею обнимает, целует жарко и ноги разводит. Время слишком быстро начинает идти, она не в первый раз замечает это, но все равно лезет еще за одним поцелуем, и еще за одним. Прощает издевки в виде едва прикусанной нижней губы и подставляется под его руки, бедрами навстречу двигая. В поцелуй стонет, едва его пальцы касаются половых губ, будто случайно проезжаются по бедрам и под ткань лезут. — Я опоздаю, — дыхание подводит, дыхание сбивается, и она по голове его гладит, не отдавая себе в этом отчета. — Опоздаешь, — соглашается он и целует. Время ускользает и летит на бешеных скоростях. Юма дает им пятнадцать минут, но забывает считать. Ногтями скребет по чужой ягодице, носом к его щеке прижимается и дышит через раз от ощущения пальцев между ног. У Вадима дыхание громкое, шумное, и расслышать что-то кроме просто не получается. Он облизывается, пальцы вводит в нее не дальше первой фаланги, и время снова не получается контролировать. Хлюпанье получается до ужаса пошлым, но она не сводит ноги, лишь глаза прикрывает и скребет ногтями по его щеке, почти что поощряя. Движения пальцев внутри плавные, почти что медленные, но она все равно вздрагивает каждый раз, когда он подается ближе к ней и касается — то ли случайно, то ли намеренно — половых губ. Бедрами ерзает по простыне и жмурится. Сдавленные стоны почему-то не ускоряют его, но зато ускоряют время. Большой палец ложится на клитор и неторопливо массирует его, и Юма только угукает в знак согласия. Зачем-то сжимает его запястье, и чувствует, как он напрягается после очередного ее стона. Вадим что-то говорит, но она не слушает. Судя по интонации, какая-то очередная бредовая шуточка, плевать. Зато его возбужденный член прижимается к ее бедру, и ее ладонь соскальзывает с его запястья прямо на член. Твердый и внутри скорее всего хорошо бы ощущался. — У тебя разве есть столько времени? — язвительно уточняет Вадим, когда она бедрами двигается к нему и ногу закидывает на него, как бы намекая. — Не знаю, — сбивчиво прямо в губы. — Потом разберемся. Времени на самом деле нихрена нет. Только не для утреннего секса, но она понятия об этом не имеет. Не то чтобы это внезапное осознание заставило бы от него отлипнуть.

7

Ситуация абсурдная до нервного смеха: он зачем-то начинает к ней привыкать. К тому, как холодно и равнодушно она отдает приказы днем, а по ночам прижимается жарко и временами разрешает остаться спать вместе с ней. Вадим думает, что катится в какую-то пизду (раньше бы сказал, что вполне в конкретную, но что-то не позволяет так говорить про нее, да и думать тоже), потому что лишний взгляд, лишняя пара фраз, обращенная к нему, заставляет чуть ли не стелиться перед ней. Юма к себе подпускает близко, царапает что-то, как оказывается, еще живое внутри и позволяет ему больше, чем другим. Иногда даже кажется, что подпускает непозволительно близко. — Твоя преданность продается и покупается, — она не спрашивает, утверждает. И он кивает, тянет к ней руки, за талию к себе прижимает. — Назови сумму, и я ее куплю. — Мою преданность или меня? — уточняет Вадим, заглядывая ей в глаза. — В некотором роде это одно и то же, разве нет? Он хмыкает, идет на любые ее условия и не пытается хохмить, как с ее братом. Не пытается бахвалиться и отшучиваться. И тянется, чтобы поцеловать ее, как она ладонью ему в грудь упирается. — Никто не заплатит тебе столько, сколько я. Тебе выгодно мне не врать. — Хочешь слышать только правду? — Хочу убедиться, что ты не воткнешь мне нож в спину. — Ножам есть и другие применения… — Я серьезно, — хмурится она. Губы становятся тонкой линией, и такой она нравится его только больше. Есть в этой строгости и неприступности что-то невероятно притягательное. — И я серьезно. Показать? — разве что не шепотом. — Я осторожно, тебе понравится. — Придурок. Обреченно, беззлобно и на выдохе. И когда он в следующий раз тянется ее поцеловать, она его не останавливает. Счетчик на ее запястье отсчитывает два месяца, но она о нем даже не вспоминает. Вадиму до хреновых счетчиков с их дурацкими цифрами тем более нет никакого дела.

8

На его руке сорок три года и сто пятнадцать дней. Юма обращает внимание на это исключительно потому, что там следы крови, которые вытереть хочется. Рукава блузки закрывают ее запястья, и она пальцами трет его руку. — Посмотри, — говорит Алтан. От него пар идет, точнее от его электронной сигареты, но глаза слезятся не от этого. — Не хочу. — Тебе интересно, — спокойно замечает он. А она зачем-то продолжает пытаться оттереть кровь с руки Вадима. Никто не говорил, но, оказывается, счетчик перестает идти вперед, когда его владелец перестает дышать. Вот ведь открытие дня. — Я в это не верю, — отвечает Юма и челюсти сжимает плотно. Была бы ее воля, она бы заставила проступающие слезы вернуться обратно в слезные железы. Алтан многозначительно брови вскидывает и отходит. На диван падает, ноги закидывает на подлокотник и снова затягивается. А у нее в голове не укладывается, что ее брат жив только потому, что мертв кто-то другой. Мертв кто-то, кто в ее мыслях таким просто не может быть. Она заставляет себя отпустить руку Вадима. На пальцах остается кровь, но его или нет — теперь уже не сказать. — Да ладно, — продолжает Алтан где-то на фоне. — Сколько людей умирают за один день, где гарантия того, что ты связан именно с тем, о ком думаешь? Очень какая-то хлипкая херня, непонятно зачем нужная. Юма закрывает Вадиму глаза, и теперь становится не так тяжело смотреть на его лицо. Избитое сравнение, но почему-то он и правда как будто уснул. Так проще. Так правильнее. — Ничего не меняется ни от встречи с «тем самым человеком», ни от его смерти, — звучит отдаленно. — В чем вообще смысл? Именно, думает Юма. В чем вообще смысл?