Парень из моего города

Пак Сонхва родился ранним утром третьего апреля, огласив родильное отделение больницы слабым писклявым рёвом. Поначалу его достали бездыханным, и этим Сонхва очень напугал свою маму, но после непрямого массажа даже его сердце умудрилось заработать. Родители Пак Сонхва не отличались красивой историей любви, хотя поэзии и романтики было хоть отбавляй. Его матери было двадцать, она училась в университете и на мир смотрела через призму розовых очков. Она ещё не знала, что такое разочарование, поэтому своему возлюбленному она вверила себя и свою судьбу с такой уверенностью, будто он был мессией, чья благодетель не вызывала никаких сомнений. Отец Сонхва был безработным неудачником, энтузиастом, мечтавшим о карьере музыканта, которую ему, безусловно, удалось бы построить, не будь он таким слабохарактерным и пассивным. Они оба не планировали ребёнка, но отнеслись к его появлению восторженно — и это настроение сохранялось до первых его дней жизни. Потом они обнаружили, что ребёнок — это не только выбор красивого имени, крошечные голубые ползунки и аромат грудного молока от маленького тельца. Это бесконечный плач, смена подгузников, нехватка материнского молока, колики и много чего другого, что молодая чета Пак не смогла вынести. Сонхва совсем не помнит матери, и единственный образ, что всплывает у него в мыслях, когда он думает о ней — это её фотографии, когда она ещё была беременной им. Все, кто знал её, говорили, что Сонхва очень похож на мать: изящные линии разреза глаз, прямой вытянутый нос, большой неулыбчивый рот. До недавнего времени Сонхва не задумывался об этом, но, взглянув однажды на её фотографию, он увидел тот же взгляд, что видел много раз на своих изображениях. Тем не менее, возмужав, он стал больше похож на отца, что его совсем не радовало. Почти через год после рождения сына, четвёртого марта, госпожа Пак была найдена в ванной собственного дома, уже побледневшая и холодная, со скорбно сведенными к переносице бровями. Часа за два до своей смерти она звонила мужу на работу, говорила, что только что покормила сына, и тот заснул. Вспоминая этот момент за бутылкой, отец постоянно рассказывал, каким обнаружил дом: все вещи были разложены по своим местам, в комнатах царил необыкновенный порядок, его одежда была выглажена, но только Сонхва завывал похлеще пожарной сирены, а в ванной — это. В такие моменты Сонхва молча смотрел, как отец опрокидывал очередную стопку, и угрюмо жевал врученное ему печенье. Потом Сонхва прочитал в Википедии, как это называется — послеродовая депрессия. Его мать, изначально склонная к тревожному и депрессивному расстройству, полагала, что её смерть — это единственный вариант для неё и для её семьи. Что чувствовал отец теперь, спустя годы, Сонхва не знал. Со стороны казалось, будто он раздосадован. Если он и чувствовал вину перед покойной женой, то никак это не выражал. Наоборот, во время пьянок он без конца говорил о том, как тяжело ему приходится: она оставила его одного с годовалым ребёнком на руках, взвалила на него обязанности, которые они должны были разделить пополам. Сонхва тоже злился на маму за этот эгоистичный и малодушный поступок. Но он имел на то право, ведь он был полностью уверен, он заслуживал полной семьи. Здоровой семьи. Но он как никто другой и понимал её и знал, что, будь он на её месте, вероятно, сделал бы то же самое. Детство, проведённое без материнской ласки и заботы, в какой-то степени даже пошло на пользу Сонхва. Уже к десяти годам он мог сам о себе позаботиться: приготовить простой обед, постирать и выгладить рубашку, заштопать брюки и даже самостоятельно расправиться с домашним заданием. К тринадцати он стал уже привередлив в еде, а потому ему пришлось изучать кулинарные изыски, доступные их семье с теми социальными пособиями, что получали они с отцом. С малолетства он был знаком со всеми торговками на рынке, что выращивали на продажу овощи или держали куриц-несушек, и умел сбивать цену. Те, кто видел его впервые, пытались его обдурить, но старожилы объясняли новичкам: «сиротке» палец в рот не клади, откусит по локоть, да ещё и цену собьёт вдвое. Но из торгашей Сонхва в особенности нравилась одна пожилая пара, что заведовала небольшим продуктовым магазинчиком в их районе. Сонхва постоянно бегал туда за сигаретами и выпивкой для отца, и когда у прилавка стояла хозяйка, она всегда давала ему какие-то сладости, видимо, жалея его. У стариков был внук на несколько лет младше Сонхва. Хонджун, так звали этого широколицего мальчугана с дурацкой стрижкой «под горшок», наблюдал за Сонхва из-за прилавка каждый раз, когда тот прибегал по родительскому поручению, и тот старался игнорировать это детское любопытство, которое, скорее всего, распространялось не только на его, Сонхва, фигуру, но и в целом на весь окружающий ребёнка мир. У Сонхва были дворовые друзья, поэтому одиночкой его назвать было нельзя. Он не был ни предводителем, ни подстрекателем в их компании, но на любую выходку соглашался с энтузиазмом — в общем, всегда был ведомым, а не ведущим. Как и многих других детей, его такая роль устраивала. Его даже почти не дразнили за отца-пьяницу, хотя пару раз он слышал, как о нём отзывались их соседи. Он не помнил точных фраз, но он отлично запомнил этот тон — всегда одинаковый, вне зависимости от тембра голоса, полный пренебрежения. Но отец принёс и много хорошего в жизнь Сонхва, в частности, музыку. Единственной вещью, которая оставалась неприкасаемой в их доме, был синтезатор. По трезвости отец любил играть после работы что-то из Листа. Нежная и умиротворяющая мелодия разливалась по комнатам и смешивалась с запахом жареного лука и свежих овощей. Сонхва любил такие вечера, особенно летние, когда он приходил домой, споласкивал с ног пыль и ступал на нагретый паркет, оставляя на нём блестящие влажные следы. Отец показывал ему ноты и учил играть элементарные детские песни, потом, когда ладонь Сонхва расширилась, стала гибче, а пальцы из жалких отростков превратились в длинные пальцы будущего музыканта, отец научил Сонхва своим любимым композициям. Отец иногда словно бы просыпался ото сна и принимался искать работу. Он работал грузчиком, кассиром, охранником, даже примерял на себя роль страхового агента, но ни разу он не продержался дольше шести месяцев. Срыв всегда происходил весной, после дня смерти жены, поэтому Сонхва уже к четырнадцати годам совершенно перестал верить в то, что однажды им удастся выбраться из этого замкнутого круга. Но им удалось. Только по раздельности. Уже не чая обрести когда-либо семейное счастье, господин Пак встретил новую любовь. Сонхва поначалу отнёсся к этому с энтузиазмом. Несмотря на то, что ему было уже семнадцать, он радовался возможности обрести полную семью. Его воодушевляла перспектива стать старшим братом для пятилетней малышки, что появилась в их доме, пугливо прячась за юбкой матери. Но, похоже, наивность передалась Сонхва по наследству от матери, и он стал лишь сторонним наблюдателем чужого семейного счастья, где он был если не предметом интерьера, то всего лишь дальним родственником, о котором уже и забыли, на каком основании он живёт в этом доме. Тогда Сонхва возненавидел и эту женщину, и этого ребёнка, которому досталась та идеальная жизнь, о которой он мечтал. Он старался прятать эту ненависть, ведь, сказать по правде, никто его не обижал и не обделял. Отец, наконец взявшийся за ум, давал деньги не только на необходимые нужды, но и на карманные расходы, а мачеха всегда была дружелюбной и даже интересовалась здоровьем и школьными оценками Сонхва. Только вот он прекрасно понимал, что никто уже не воспринимает его как родного ребёнка, и мачехина улыбка казалась ему лицемерной. Сонхва пришлось вырасти. Их с отцом занятия музыкой и вовсе прекратились, синтезатор спрятали в кладовку за неимением места для него — в комнату Сонхва на его место поставили узкую кровать из белого дерева и небольшой письменный стол, обклеенный наклейками с котятами. Спустя три года после повторной женитьбы отца Сонхва уже жил один в том крохотном доме, потому что главе семейства приспичило переехать в другой город (ведь там больше перспектив, чем в их «деревне»). Оставлять этот дом нетронутым он отказался наотрез, потому что ему нужно было как-то выплачивать ипотеку за новую квартиру, поэтому Сонхва, уже выпустившийся из школы, предложил сдать дом ему. Отец даже не смутился этого предложения. После совершеннолетия Сонхва он вообще перестал воспринимать его как своего сына и, похоже, был уверен в том, что вчерашнему школьнику будет по силам снимать жильё и готовиться к поступлению в вуз. Сонхва не терял надежды однажды поступить в университет, но он прекрасно понимал, что от отца он не получит ни копейки. Даже если он и попытается попросить, тот со вздохами и ахами начнёт объяснять, что из-за рождения второго сына ему и без того приходится затягивать ремень потуже, а если ещё и старший на шею сядет… «Должно быть, — думал Сонхва, — с этим ребёнком у него всё получится». Как бы то ни было, а в двадцать лет Сонхва оказался единственным хозяином в доме и смог обустроить его так, как его душе угодно. Многого он не покупал, постоянно держа в мыслях идею о переезде и учёбе в Сеуле, но кое-какие мелочи всё-таки появились, например, небольшая картина маслом, купленная на барахолке у одного местного художника. Он отличался от своих товарищей по цеху, которые писали только скромные пейзажи их невзрачной округи, натюрморты и портреты. Этот художник однажды накопил-таки деньги и съездил к морю, и от этой поездки у него осталось несколько работ. Поглаживая жидкую бородку, старичок уверял, что Сонхва поздно подоспел, и самые красивые марины раскупили, и остался только один морской пейзаж — небольшая картина не больше альбомного листа, на которой был изображён шторм: бурлящая у береговых камней пена, разбивающиеся о скалы волны. Старичок признался, что это была его любимая картина, и она оставалась непроданной только лишь из-за того, что он её никому не показывал. Сонхва попал к нему ровно перед его новым путешествием — снова к морю. У старика не было ничего, кроме его картин, семьёй он не обзавёлся, а вот моря забыть так и не смог, поэтому теперь распродавал всё своё имущество, чтобы уехать жить на побережье уже навсегда. Уехал ли старый художник из города, Сонхва так и не узнал, но на барахолке он его больше не встречал. А картина теперь висела над его столом, и беспокойное море влекло за собой не старика, а юношу. В магазинчик по соседству Сонхва бегал уже за сигаретами не для отца, а для себя. Хозяин магазинчика умер от инфаркта, а его старушка слегла и отошла от дел. По крайней мере, за прилавком теперь всегда стоял их внук, с точно такой же идиотской стрижкой «под горшок», но с уже выкрашенными в бешеные цвета волосами — каждый месяц разными. В этот раз — ярко-красный, цвета спелой клубники. Хонджун вырос в странноватого парня со страстью к пирсингу и вызывающему виду; в его соцсетях Сонхва даже видел фото в школьной юбочке в складку. Сонхва же — высокий, смуглый и черноволосый, превратился в статного парня с вечно безразличным выражением лица. Его коричневая потёртая кожанка — он нашёл её на верхних полках в кладовке — появлялась на отце на фотографиях, где он держал перед роддомом свёрток с новорождённым сыном. Хонджун так ни разу и не заговорил с соседом, а его по-детски любопытный взгляд исчез. Впрочем, Сонхва по нему не скучал. Хонджун стоял, упираясь локтями в витрину, и непринуждённо болтал со своим другом — высоким плечистым парнем по имени Минги. Они тут же замолкают, когда колокольчик на двери устало-печально возвещает о приходе покупателя. Сонхва привычным маршрутом завернул в угол с газировкой, захватил жевательную резинку на кассе и без приветствия попросил «Кэмел» у продавца. У Хонджуна на лице мелькнула молния улыбки, он достал пачку сигарет и, посчитав всё, протянул Сонхва. Расплатившись и даже ещё не выйдя из магазина, Сонхва распечатывает блок и суёт одну сигарету в рот. — Эй, — окликает его Хонджун. Сонхва оборачивается, ожидая, что ему сейчас скажут, что в магазине курить нельзя. Он уже собирался возразить: закурить-то он не успел. Но Хонджун говорит внезапно: — Лучше не кури перед входом, там камера стоит, а моя старушка в последнее время пристрастилась к просмотру записей. Может потом устроить тебе взбучку. — Спасибо, — немного удивлённо отвечает Сонхва. — И, кстати, — говорит Хонджун. Его голос чуть заметно дрожит. — Мы в эту пятницу с ребятами хотели на пляже потусить. Пикник, песни у костра, всё такое. Будет время, залетай. Сонхва в замешательстве переводит взгляд то на Хонджуна, то на его друга, который всем своим видом пытается показать, что это приглашение не от одного лишь Хонджуна, а от всей компании. — Вряд ли получится. Работаю допоздна. — Ох, ладно. Но если что — ждём. Через щель ещё не затворившейся двери Сонхва слышит сдавленное хихиканье, и ему становится неуютно. Оставшуюся неделю Сонхва всё думал о приглашении Хонджуна. Они никогда не были друзьями, и теперь предложение провести вечер в общей компании выглядело как попытка высмеять. Но он уже как несколько лет не был тем самым мальчиком с пьющим отцом, ребёнком, с которым никто не хотел общаться. Его нельзя было уже так просто обидеть. Да и кто? Школьники, которые едва-едва переступили порог старшей школы? Впрочем, терять ему было нечего, кроме времени, а так была возможность, что он найдёт развлечение на вечер. Про работу он соврал — на этой неделе у него не было поздних смен. В пятницу ресторан, в котором он работал, был открыт до полуночи, но до закрытия уже работало пять официантов, поэтому помощь Сонхва там не требовалась. В пятницу Сонхва проснулся уже под вечер. Ещё не успев раскрыть глаза, он снова вспомнил про Хонджуна и стал мысленно взвешивать все «за» и «против», размышляя, а нужно ли ему это вообще или будет лучше если он останется дома и будет смотреть дорамы. И всё-таки ему было интересно, зачем Хонджун его пригласил, и он не мог не удовлетворить своего любопытства. Несмотря на то, что это был всего лишь школьник, Сонхва льстило это внимание. На пляже в этот весенний вечер было уже прохладно. Сонхва неспеша шёл вдоль набережной, намеренно не спускаясь к воде, чтобы немного продлить свою прогулку и выкурить сигарету. Заметив наконец вдалеке, у самой кромки воды, небольшую пёструю компанию, он неспеша направился к ней. Это были подростки, рассевшиеся друг напротив друга на пледах и завёрнутые в одеяла. Кого-то Сонхва знал, видел пару раз в школе, кого-то нет, но большинство, похоже, даже и не заметило его прихода. Симпатичный парень с непослушной чёлкой и громким голосом — кажется, его звали Уён — наигрывал на гитаре какую-то мелодию и всем своим видом излучал восторженность и непосредственность тинейджерства. Хонджун неловко подскочил, завидев приблизившегося Сонхва, и чуть ли не запутался в ногах. Он представил ему всех, усадил подле себя и предложил всё, чем располагал, начиная от закусок и заканчивая пледом, которым сам же и накрывался. Сонхва отказался от последнего, когда увидел, что школьник остаётся в одном только лёгком свитере с узором в виде облаков. Весь вечер Сонхва мало участвует в общей беседе, да никто и не пытается его расшевелить. Одна из девушек сначала всё-таки предпринимает жалкую попытку расспросить его о личной жизни, но он отвечает односложно. Наконец он поднимается и предлагает Хонджуну прогуляться вдоль берега. — Я всё думаю о том, — начинает Сонхва, закуривая первую сигарету, — зачем ты меня всё-таки пригласил. — Просто так, захотелось. Мы никогда толком и не разговаривали, хотя всю жизнь живём в одном районе. — Ясно. Почему тогда сейчас? — Появился повод. «И смелость», — замечает про себя Сонхва. — Когда ты выпустился, я думал, ты уедешь из города на учёбу, — говорит Хонджун. Он сильнее кутается в одеяло, шагая рядом с Сонхва по мокрому песку. — Уеду, но позже. Нужно накопить на проживание и переезд. — Ты хочешь быть музыкантом, как твой отец? — Мой отец не музыкант, — отвечает Сонхва. Он останавливается напротив Хонджуна. — Хватит ходить вокруг да около, чего ты хочешь? Хонджун смущается и избегает зрительного контакта. — Ты ведёшь себя грубо. — Да, потому что не понимаю, чего ты от меня ждёшь. Я нравлюсь тебе? — Я не понимаю, почему ты так зол. Если не хотел приходить, не приходил бы. — Мне было любопытно, чем я привлёк твоё внимание. И ты не ответил на вопрос. Хонджун сердито взглядывает на старшего исподлобья и вздыхает. — Да, нравишься. Ещё с младшей школы. Получив подтверждение своим мыслям, Сонхва не нашёл удовлетворения. Он думал, что признание в симпатии потешит его самолюбие, только и всего, но он оказался не таким жестоким, как он думал. Теперь перед ним стоял влюблённый в него подросток, который надеялся получить какой-либо ответ, но Сонхва даже представить не мог, что ему делать. Этот мальчишка всю жизнь мельтешил где-то под боком, яркий, глазастый и шустрый, такой привычный для его, Сонхва, мира, но при этом чересчур далёкий для того, чтобы чувствовать к нему нечто большее, нежели обыденную привязанность. Такую привязанность испытывают к собаке, которая всегда встречает тебя по пути из школы, к цветочной клумбе, за которой ухаживает женщина-инвалид из дома напротив. Если эта собака или клумба вдруг исчезнет, ты будешь чувствовать себя некомфортно и поначалу даже не поймёшь, из-за чего. Потом ты наконец поймёшь, что часть твоего мира, пусть и такая несущественная, исчезла, погрустишь недолго и оставишь это в прошлом. Вот и этот мальчишка для Сонхва был такой же частью мира, как собака или клумба, как бы цинично и грубо это ни звучало. И этот мальчишка исчезал, а вместо него на Сонхва теперь смотрел совсем юный парень, который уже входил в мир взрослых и пытался всеми способами заявить о себе окружающей действительности: я здесь, я существую, и ты должна со мной считаться и любить меня. На что он надеялся, когда заговаривал с Сонхва? — Так что ты ответишь? — спрашивает Хонджун, поднимая взгляд и смотря Сонхва прямо в лицо. — Что ты ещё слишком маленький для меня. — Это же не навсегда. — На следующий год я уеду в Сеул, и ты забудешь обо мне навсегда, — Сонхва докуривает сигарету и, не желая мусорить, продолжает держать её в руке. — Мне жаль, что так получилось, но я не могу контролировать твои чувства. Придётся пережить эту первую влюблённость. Я могу разочаровать тебя ещё больше, если ты всё ещё не разочарован. Хонджун поджимает губы от досады и обиды, но молчит. — Зря я думал, что ты поймёшь, — произносит Хонджун, и у него на глазах наворачиваются слёзы. — Нет-нет-нет, только не надо этого, — невольно вырывается у Сонхва, и это, видимо, ещё больше задевает Хонджуна, который всхлипывает и неотрывно смотрит на парня, паникующего перед чужими слезами. Сонхва молчит, пытаясь подобрать нужные слова, пока Хонджун борется с эмоциями. — Извини. Это было грубо. Я могу сделать что-то для тебя? Хонджун шмыгает носом и, собравшись с духом, говорит: — Дай мне второй шанс, — Сонхва собирается пресечь эту просьбу, но не успевает, — когда я вырасту и тоже перееду в Сеул. Сонхва еле сдерживает улыбку. — Это будет даже не просьба, — продолжает Хонджун, — давай поспорим. Если я смогу найти тебя через два года и смогу привлечь твоё внимание, ты должен мне поцелуй. — Что за бред… Ты забудешь обо мне через месяц. — Раз так уверен, то почему бы не поспорить? — Хонджун протягивает ладонь. — Или ты сомневаешься? По сути, ты ничего не теряешь от этого. Встретимся, не понравлюсь — пошлёшь меня и дело с концом. — Я не азартный человек. — Да, ты просто трус. Эта фраза действует на Сонхва странным образом. Он кривится, чувствуя себя невероятно глупо, но пожимает руку Хонджуну, понимая, что сам он остался таким же ребёнком, что и он. Им так легко манипулировать, что становится страшно. — Через два года, значит. Сумеешь поступить в институт искусств, буду рад встретиться. Хонджун кивает, утирая рукавом остатки слёз, и в его взгляде Сонхва читает пугающую решимость. Он успокаивает себя мыслями о том, что подростковая влюблённость слишком недолговременна, чтобы продержаться ещё целых два года.

***

Коттедж, снятый самыми активными деятелями студсовета, был переполнен народом. Кажется, пришло больше людей, чем предполагалось. Среди знакомых лиц, которые он уже успел встретить на лекциях и практических занятиях, мелькали и совсем незнакомые люди. Первокурсники были только рады тому, что их вечеринка привлекла внимание стольких старших — общество старшекурсников казалось соблазнительной привилегией, поэтому самые смелые умудрялись влиться в компании второго и третьего курса, а самые застенчивые смотрели со стороны с завистью и немым благоговением перед старшими товарищами. Хонджун не принадлежал ни к одной из этих групп. Он уже был знаком со многими старшими, потому что одним из первых взял инициативу в свои руки и предложил свою помощь в организации этой вечеринки. Между компаний он плавно вышагивал по дому, как капитан корабля, привыкший к качке и ходивший вразвалочку. Пьян он не был, но усердно спаивал всех остальных. Хонджун первым замечал, когда у кого-то заканчивался напиток, и первым подносил новый стакан с джин-тоником, так что все гости наутро запомнят эту широкую лучезарную улыбку, приятный платиновый блонд волос и пестроту узорчатого халата, наброшенного на голое тело. Все запомнят его как безымянного хозяина вечеринки, притягательного в своей молчаливой внимательности и ненавязчивых ухаживаниях, и будут спрашивать друг у друга о нём. Когда наконец Хонджуну надоедает его роль, он забирает с собой ранее припрятанную бутылку виски и выходит на веранду, предварительно согнав с облюбованного им лежака пьяную парочку, обжимания которой уже вышли за рамки приличия и требовали срочного перемещения в одну из верхних спален коттеджа. Устроившись поудобнее, Хонджун сделал пару глотков прямо из горла бутылки. Итак, теперь он студент Сеульского института искусств. У него одна из лучших вступительных работ, пара-тройка преподавателей уже заметили его таланты, среди студентов он зарекомендовал себя как деятельного и дружелюбного парня, который в скором будущем станет если не президентом студсовета, то, как минимум, его членом и всеобщим любимчиком. Что дальше? На этом этапе его план был размытым. До этого момента он просчитывал все свои шаги: он точно знал, какой вуз и факультет ему выбрать, как успешно сдать все вступительные экзамены, получить место в общежитии и выделиться на фоне остальных студентов курса. Он продумал всё до мельчайших деталей, даже нанял в их семейный магазинчик милую девушку, которая теперь помогала бабушке с бизнесом и высылала Хонджуну все документы бухгалтерии, чтобы он был уверен в том, что она его ни в чём не обманывает. Но какими должны быть его дальнейшие действия? Цель остаётся той же, но как её достичь, если путь обрывается? У бассейна самые раскованные разделись до купальников и играли в мяч, Хонджун вяло пробежался взглядом по паре мужских полуобнажённых тел. Хонджун ещё раз проверил инстаграм аккаунт их студсовета, от которого ему почти сразу же дали пароль, полистал десяток постов, им же самим и сделанных ради привлечения внимания, и в очередной раз убедился в том, что он не мог не знать об этой вечеринке. Внезапно Хонджун расхохотался, чем спугнул рядом с собой какую-то девушку, которая, будучи уверенная в том, что нашла спокойное местечко, обосновалась на широких перилах веранды. Он подумал о том, насколько наивно с его стороны надеяться, что тот самый, один из тысяч студентов их вуза, придёт на его вечеринку. — Где же ты, моя милая Дэйзи? — с самоиронией вздыхает Хонджун, уже изрядно опьянев. С опьянением приходит усталость и грусть, а ведь он несколько лет так усердно боролся с двумя этими чудовищами, одолевавшими его душу, что совсем и забыл, каково это — чувствовать себя разбитым и беспомощным. Он не хотел соглашаться с тем, что Сонхва стал его одержимостью. Первые месяцы так и было, Хонджун не мог думать ни о чём, кроме своей неудавшейся истории любви и споре, заключённом в порыве чувств на ночном пляже. Но, немного успокоившись, он понял, что этот спор соответствует его желаниям: он всегда мечтал о том, чтобы его профессия была связана с творчеством, и дизайн идеально подходил для этого. Хонджун знал, что не сможет вечно жить в их маленьком городке и заправлять их магазинчиком. Он чувствовал в себе потребность в творчестве, он страстно желал учиться, и ему всего лишь повезло, что его юношеская страсть поступила не куда-нибудь, а в институт искусств. Но всё же Хонджун продолжал держать в голове мысль о Сонхва. Он навсегда запомнил тот вечер, когда он разрыдался перед ним, как детсадовец; его красивое, но жестоко скривившееся лицо было едва заметно в слабых лунных лучах, поэтому Хонджун не смотрел на него. Он следил за оранжево тлеющим концом сигареты и покорно слушал Сонхва, впервые с ясностью осознавая свою наивность и глупость. Он злился из-за того, что его так недооценивали. Почти прикончив бутылку с виски, Хонджун понял, что перебрал. Как совершенно осознанный человек, он принял взрослое решение пойти прочистить желудок. Вручив первому попавшемуся однокурснику остатки алкоголя, направился в ванную. Сколько времени он провёл у унитаза, он не знал, часов у него не было. Возможно, привалившись к стене у раковины, он отключился на пару минут, а может, и на час. Ему было плевать. Когда он пришёл в себя и наконец вышел из ванной, Хонджун подумал о том, что не хочет здесь находиться. Не хочет больше терпеть эту гремящую музыку и назойливо болтливых знакомых, которые вдруг решили, что Хонджуну интересна их личная драма. В нём проснулся поражающий своей иррациональностью инстинкт пьяного человека уйти куда глаза глядят. Ему было плевать на то, что, как один из организаторов, он должен помочь убраться в коттедже после вечеринки, плевать, что должен позаботиться о тех, кто не может, как он, самостоятельно добраться до ванны, и может захлебнуться в собственной рвоте. Ему настолько осточертела вся эта собранность, вся эта организованность, что он захотел впервые за долгое время запереться в одиночестве и не видеть никого если не неделю, то, как минимум, дня три. На входе кто-то останавливает его, схватив за рукав халата и стягивая его с плеча. — Пусти! — Он повышает голос и пытается вырваться. — Да что с тобой не так, отвяжись, я сказал! Хонджун пытается вырвать рукав халата, но не дёргает слишком сильно, помня, как ему нравится эта вещичка, которую он расшил цветами и драконами самостоятельно. На мгновение Хонджун успокаивается, чтобы рассмотреть того наглеца, который посмел его задержать, и застывает на месте. — Привет. Сонхва отпускает рукав его халата и круглыми от удивления глазами рассматривает парня перед собой. Он изменился: лицо стало у́же, но при этом подростковая угловатость сгладилась, рот бантиком исчез, а вместо него — чувственные розовые губы красивой формы. Взгляд Сонхва против его воли спускается к груди и плоскому животу парня, но натыкается на тугой пояс штанов, и Сонхва, смутившись, поднимает глаза к лицу Хонджуна. Тот же сначала принимает Сонхва за галлюцинацию, явившуюся ему в пьяном угаре, но, когда остатки его сознания собираются в кучу и коллективно работают над обработкой информации, Хонджун понимает, в каком виде предстаёт перед своей школьной любовью. Он пытается стоять прямо и опирается на перила крыльца, надевая обратно на оголившееся плечо халат. — Привет. Не ждал тебя здесь увидеть, — отвечает Хонджун, даже не замечая своей откровенной лжи. — Как и я тебя, — признаётся Сонхва. — Поздравляю с поступлением. Ребят, я отойду на пять минут. Он покидает компанию друзей и кивает в сторону скамьи-качели, приглашая Хонджуна поговорить наедине, и тот неуверенно шагает вслед за старшим. Вся его уверенность, с которой он лавировал по дому полночи, куда-то испаряется, и он снова ощущает себя тем же школьником, только теперь ещё более пьяным, чем в прошлую их встречу. Пока они идут к качели, он разглядывает исподлобья Сонхва, который мало изменился за два года: даже куртка была та же самая. Про себя Хонджун замечает, что напиток в руках Сонхва — обычная безалкогольная газировка. — Так на какое отделение ты всё-таки поступил? — Школа дизайна. Визуальный дизайн. — Вау, это здорово! Сложные вступительные были? — Ну, в пределах нормы… — А как бабушка? Здорова? — Да, всё нормально… — Давно её не видел, даже когда на каникулы приезжал… — Ты сейчас серьёзно? — не выдерживает Хонджун. Он хмурится. — Будешь меня про бабушку спрашивать? И экзамены? Лицо Сонхва принимает серьёзное выражение. — О чём же мне тебя спрашивать? Хонджун не отвечает и отворачивается. Опять то же самое детское чувство беспомощности. Чувство, что твоих усилий и тебя самого недостаточно для того, что ты хочешь заполучить. Нет, плакать он не будет, по крайней мере, не при Сонхва. — Ты же прекрасно знаешь, почему я здесь. — Да, знаю. Но что ты предлагаешь мне сделать? Я не знаю, как реагировать на это всё. — На меня, то есть? — Слушай, будь моя воля, я бы вернулся в прошлое и прикусил бы язык на том месте, когда соглашаюсь на этот спор. Я не хотел тебя вынуждать делать то, что ты не хочешь. — Кто сказал, что я этого не хотел? Я же сам предложил. Ты слишком много значения придаёшь своей персоне, Пак Сонхва. Я хотел сюда поступить, и я поступил. Хотел переехать в Сеул, и вот, я здесь. Не из-за тебя и уж точно не благодаря тебе. — Я и не думал об этом… Они сидят несколько минут в тишине, пока Хонджун не поднимается с качелей. — Забудь о споре, считай, мне это уже неинтересно, — процедил он, глядя Сонхва в глаза. — И всё-таки, какой же ты дурак. Хотя, чего я ждал… Сонхва тоже поднимается и хмурится. — Ты всегда ожидаешь от меня слишком многого, и не моя вина в том, что я не оправдываю твои ожидания. Неужели я всё ещё тебе нравлюсь? — Нет, конечно. Уже нет. — Хорошо. Крутая вечеринка, вы отлично поработали. Я пойду, ладно? — Угу, до встречи. Хонджун поспешно выходит за ограду и идёт по пустынной дороге. Уже начинает светать, из-за верхушек деревьев показывается бледно-зелёное зарево. Перед рассветом как всегда необычайно прохладно, но Хонджун едва это замечает и даже не пытается запахнуть халат на груди. По пути ему попадается мужчина, вышедший на пробежку и с удивлением проследивший за ним взглядом. Затем прохожий вспоминает, что где-то поблизости вроде как студенты праздновали начало нового учебного года, и вид шатающегося и захлёбывающегося в рыданиях парня становится не таким странным. Когда Хонджун добирается до автобусной остановки, он уже немного приходит в себя и трезвеет: утирает слёзы, замерзает, достаёт из сумки свитер на смену и переодевается прямо посреди пустой остановки. Он чувствует себя разбитым и никчёмным, и в голове крутится одна и та же мысль об этой глупой лжи, выраженной в одном лишь «Нет». Хонджун произнёс это так твёрдо и уверенно, что на мгновение он сам поверил, что уже ничего не чувствует. Дедушка всегда говорил, что он та ещё плакса. Вечно рыдает по пустякам. Вот и в этот раз Хонджун всё-таки не смог сдержать эмоций, но он не мог понять, из-за чего: из-за количества выпитого алкоголя, из-за усталости или всё-таки из-за их с Сонхва разговора. Сидя на автобусной остановке, он смотрел на бледно сиявший солнечный диск — ещё не проснувшееся светило, холодное в первые часы. Хонджун сделал несколько глубоких вздохов. Он уже совсем взрослый, и ему придётся справляться с такими проблемами, о которых он никогда и не задумывался. Что конкретно ждало его впереди, он не знал, но предчувствовал, что будет много и хорошего, и плохого. Ему двадцать лет, он студент Сеульского института искусств, один из самых перспективных студентов и всеобщий любимчик. Кому, как не ему, становится успешным и счастливым?