1.
2 февраля 2022 г. в 13:26
– Вань! Ванька! – такой знакомый до боли голос раздаётся сзади. Янковский не желает на него реагировать, помня, каким болезненным был разрыв, и сейчас, сжимая золотую статуэтку в руке, Ваня желает только одного: бежать. Как можно быстрее, перебирая ногами чаще, лишь бы только не заострять внимание на грубоватых чертах лица, кудрявых коротких волосах, глубоких глазах, в которых потонуть – как раз плюнуть… В конце концов, чтобы снова не упереться взглядом в манящие алые губы – они сухи, но парадоксально нежны, пусть и порой совершенно беспощадны. И всё-то Ване кажется, что подобной смеси азарта и ласки он не видел нигде и никогда: во всех было либо одно, либо другое. И только Тихон смог пробудить те чувства, которые уже давно устланы снегами, занесены сугробами. Первое время Янковский отрекался, но потом понял: бесполезное это дело.
Ваня тихо сглатывает вязкую слюну. Он скучал. Больше необходимого: слишком сильно и, наверное, очень явно, однако, пока остаётся бесприютная тоска незамеченной, будет скрывать её и дальше, уже давно для себя решив: так ненавидеть, любя – невозможно. И чувства собственные бьют ножом в грудь – по живому сердцу, без наркоза и предупреждения. Нет выхода – по крайней мере, именно подобным образом ситуация обстоит в затуманенном подсознании.
– Привет, – негромко произносит Янковский, всячески подавляя заикание и прекрасно понимая, что сейчас придётся натянуть улыбку. Он… Рад. Но слишком больно. Актёрские навыки Вани, кажется, кончаются где-то на этом моменте, и уголки подсохших от волнения губ едва подрагивают, кривясь в полуулыбке. Только под этим властным, пристальным взглядом Янковский не выдерживает. Так и хочется прижаться, схватив в крепкие, распростёртые объятия, да всё рассказывать, каким адом казались полгода жизни без возлюбленного. Да только держится Ваня. Стоически. Как герой, как дурак последний. Он не может предугадать реакцию человека, с которым роднился полтора года, с которым сросся воедино, слился, сплёлся хвостами.
– Спешишь? – так же негромко спрашивает Тихон. И так много быта в этом вопросе, обыденности. Словно и не было разрыва, как и ночей без сна, проведённых за тягостными раздумьями о смысле. Кажется, по ночам Жизневский заключал Янковского в трепетные, жгучие объятия, жал к разгорячённому телу поближе, желая слиться в единое целое… В полумраке различая знакомый до боли силуэт, Тихон мягко касался губами виска, зная, что от колющей бороды наверняка щекотно, и тихо, бархатисто напевал: «пожалуйста, будь моим смыслом». Кажется, это было так давно – и ох уж едкое «кажется». Было в действительности, было. Да только прошло, как страшный сон, оставив лишь целую яму в грудине: словно разом сломали все рёбра, кости пересчитали – одну за другой. Медленно и выверено. Воспоминания туманят рассудок, и тянущая боль в груди разливается, наполняя свободную полость магмой – липкой, жаркой. Оба никогда не забудут и то горячее, что было между.
– Не спешу, – врёт Ваня. Спешит он, да ещё как: забыл, кажется, что собирался бежать, и вот стоит, красивый, только отчасти глупенький, ведь знает, что это принесёт гораздо больше боли, чем до того. Он замечает в глазах Тихона огонёк – нечто яркое и хорошо изученное разжигается с неумолимой скоростью. Янковский чуткий, он запомнил: такое бывает только в тех случаях, когда слияние уже неизбежно. Однако до чего же охотно поддавался на каждую авантюру Жизневского. Ваня сжимает простыни тонкими пальцами, откидывая голову. До чего же сладостно-тягуче ощущать в себе разгорячённую плоть, уж особенно – когда тот человек, которому ты доверяешь больше всего, за которого и жизнь готов отдать, и смерть поделить поровну, мерно подаётся бёдрами вперёд, проникает чаще, желая большего. Янковский хочет этого тоже. Он готов не выспаться перед двенадцатичасовой сменой, он молодец, он вытерпит. Пальцами изящными скользя по предплечьям и достигая широкой разгорячённой груди, Ваня заслушивается хрипловатыми стонами, то и дело срывающихся с губ Тихона. Улыбается. Уста в улыбке растягивает и Жизневский, и Янковский понимает: пора. С алых губ неконтролируемо срывается жаждущее, требовательное: «Ещё». Однако ответа не следует: вместо тысячи слов Тихон толкается глубже и сильнее сжимает возлюбленного в горячих объятиях. Сквозь несколько минут оба лежат, стараясь отдышаться, да только длинной паузы не следует: Ваня ловко забирается на упругие бёдра и ладонями проводит по горячей груди, прикусывая губу, раз за разом произнося это самое «Ещё».
– Тогда поздравляю с победой, дружище, – Жизневский совершенно мастерски подавляет разгоревшийся огонёк и подбадривающе хлопает ладонью по плечу, растянув губы в улыбке. В момент рушится всё, все стены, которые Янковский так долго и старательно возводил. Он вдруг понимает, что не того человека остерегался, не того. Он попросту ошибся, но ведь… Ошибаться свойственно всём?.. – Ты действительно этого достоин, Ваня.
Янковский содрогается едва ощутимо, отстраняясь от тёплой ладони. Нельзя давать себе слабину, ни под каким предлогом нельзя. Даже несмотря на жгучие воспоминания, всплывающие в затуманенном разуме одно за другим. Больше не посидят они вдвоём на кухне в полумраке знойным летним вечером, обсуждая что-то важное и неважное, поминутно прикуривая – одну за другой. Не обнимут крепко, прощаясь перед очередными съёмочными периодами, не сорвутся друг к другу, не выдержав долгой разлуки и тянущей тоски по телу… Ваня больше ни в чьих руках не почувствует себя настолько защищённым и попросту любимым. И в этот миг Тихон снова готов поддаться искушению и забыть все те гадости, что наговорили друг другу перед прощанием скорым: чувство важнее знания. Чувство важнее всякой правды и нелепых ссор. Сейчас – точно.
– Тиш, – негромко произносит Ваня и, рвано выдохнув, ладонями подрагивающими обхватывает тёплую шею. Поставив подбородок на плечо, на которое, как самому казалось, можно положиться, Янковский еле слышно всхлипывает, безмолвно требуя проделать то же самое – нет просьбы, нет мольбы. Есть приказ и сладостное томление скучавшего моторчика в груди. Сердце колотится предательски часто, рвано.
Жизневский понимает: не вытерпеть ему, не сдержаться перед человеком, по-прежнему нежно и страстно любимым. Он обнимает не менее крепко, стараясь сквозь такие, казалось бы, незначительные касания передать все свои эмоции, впечатления, чувства. Оба знают, чего хотят. Созрели уже, переросли гордость и амбиции, что, порой, приходится так некстати. И, как верно подмечено было неоднократно, всё-таки случаются ситуации, в которых стоит не идти по головам, а наступить на глотку собственной гордости. Не проглатывать целиком, а тщательно пережёвывать, различая ингредиенты в консистенции. Это стоит того: и тоски по телу, и бешеного биения двух жаждущих сердец.
Крепче обнимая Ваню, Тихон замирает и, прикрыв глаза, тихонько напевает до боли родные мотивы:
– Пожалуйста, будь моим. Пожалуйста, будь моим смыслом.
Янковский молчит, ни слова не произнося, не отвечая на немой вопрос – лишь метко целует в шею, оставив едва влажный след. И только Ваня понимает, что в этот раз снова не выдержит, сорвётся, не пощадив ни себя, ни своего возлюбленного. Однако у них на двоих будет как минимум ночь, плавно перетекающая в длинный день – и эти счастливые мгновения оправдывают средства. Целиком и полностью.