***
Сальери проводит дни и ночи за сочинениями, отдавая всего себя нотам. Поначалу работа идёт гладко, звуки плавно складываются, образуя между собой едва заметные очертания, намёки на присутствие Амадея. Однако туманные очертания — это все, на что хватает композитора. Несомненно, ему без труда удаётся передать лёгкость и взбалмашность Моцарта, но это то, что лежит на поверхности, что видно всем… У него никак не выходит передать и положить на ноты тот золотой свет, которым лучится юное дарование, а именно эта деталь является, по мнению Сальери, ключевой во всем произведении. Без неё ноты гаснут, беспорядочно рассеиваются в воздухе, не цепляют ни слух, ни душу. Антонио тайком смотрит на Амадея на репетициях, пока еще не осознавая причину этой тяги. Да, Амадей — именно так Сальери называет про себя Моцарта. Он безоговорочно и бесповоротно влюблён в музыку Вольфганга, влюблён в плавные взмахи тонких кистей, сжимающих дирижёрскую палочку, влюблён в переливчатый смех, влюблён в… Господи, он влюблён… Влюблён в Вольфганга Амадея Моцарта…***
Осознание своей беспомощности проходит далеко не сразу, нет… Оно хищной поступью подкрадывается, холодя затылок капельмейстера своим ледяным дыханием. Унылое сердце Антонио с каждым днём все больше и больше разрывается от самых противоречивых чувств: днем, на публике, он дает зависти и ревности сковывать себя, свои эмоции и движения, но ночами, горькими и безутешными, пустыми и одинокими, он позволяет себе утонуть в своей кровоточащей любви, упиваясь слезами боли и восхищения. Каждый раз, закрывая глаза, Сальери видит и слышит Моцарта: не только этот юношеский смех, но и его самого… Его музыку, которая насквозь пропитана солнечной энергетикой. Сальери слышит эти прекрасные звуки у себя в голове, но как только пытается перенести их на бумагу, загибается от какофонии, пилящей его внутренний слух. Он всерьёз собирается отдать всю свою душу целиком, вложить её в произведение, которое никто и никогда не услышит. Глупец, ну какой же Вы глупец, Антонио… Терзаетесь, страдаете, рвете жилы своей мрачной душонки, пытаясь выскребсти оттуда хотя бы толику того золотого света, что так не хватает Вашей опере. Начатая «E spuntò l'alba» отрешенно покоится в ногах капельмейстера. Он устало переводит давно потухший взгляд с листа на лист и горько усмехается. «И грянул рассвет»… Для мира, для каких-то незнакомых людей рассвет, может быть, и грянет, но не для Сальери. О каком рассвете в его жизни может идти речь, когда он, давно похоронив все свои чувства в прошлом и оставив слезы позади, сейчас пытается оживить то, что мертво уже несколько лет: свое сердце. Моцарта слишком много, он чересчур сложный для понимания Сальери, как раз подстать своим нотам. Антонио больше не может нормально спать и спокойно есть; единственное, что сейчас занимает его мысли, это опера, посвящённая Моцарту и светлый образ юноши. Сальери мечется по своей спальне, словно дикий зверь в клетке. Ему катастрофически не хватает воздуха, он задыхается в своих чувствах и своём бессилии. До чего же Вы докатились, придворный капельмейстер? Смотрите на мир вокруг себя сквозь серую пелену усталости и отчаяния и выглядите до ужаса жалко. А Моцарт все порхает и порхает вокруг, переливаясь самыми яркими цветами и брызжа солнцем, как назло Вам. Признайтесь же, маэстро, хотя бы самому себе, что безумно жаждете стереть эту золотую улыбку с его лица, чтобы не Вы один страдали, чтобы никому неведомая справедливость восторжествовала. Но Вы этого не сделаете, ведь так? Потому что Моцарт — единственное, что держит Вас в этом грешном мире. Сальери ревностно сжирает взглядом Констанцию Вебер, которая почему-то имеет право на внимание Вольфганга, на его прикосновения и на на его свет… Его Амадей всегда так нежен с ней, словно она — единственное, ради чего стоит жить. Антонио снова и снова обманывает себя в том, что их с Вебер отношения — маскарад, что однажды все маски падут, Моцарт явится к нему в особняк и грянет рассвет. Их персональный, в котором будут только они, музыка и солнце… Сальери проклинает всех, кто любит друг друга.***
Работа над «E spuntò l'alba» выжимает из капельмейстера последние соки: он уже еле передвигается от усталости и недосыпа, тени под глазами стали ещё глубже, спина, обычно прямая, сгорбилась. Антонио все чаще бросает безумные взгляды на прикроватную тумбу, в которой ждёт своего часа серебряный кинжал. Он снова и снова протягивает дрожащие холодные ладони к ручке ящика, но каждый раз что-то его останавливает. На этот раз это постучавший в дверь спальни капельмейстера дворецкий с вестью о том, что юный Моцарт прибыл и ждёт его аудиенции. Не до конца понимая, что ему сказали, но чётко расслышав фамилию юноши, Сальери неразборчиво кивает, и дворецкий разъясняет это как знак пригласить Амадея. Антонио безучастно смотрит в окно, не видя и не слышала ничего вокруг себя, только чувствуя что-то колючее в области сердца. До чего же пресен мир, когда в нем нет Моцарта… В чувства капельмейстера приводят тёплые тонкие пальцы, внезапно порхнувшие по бледному лицу. Те самые музыкальные пальцы, которые Сальери самозабвенно целует каждую ночь в своих кратковременных грезах… Вольфганг смотрит на мужчину, в негодовании качая своей златоволосой головой, и бережно отводит спадающую на белый лоб тёмную чёлку. В его светлых глазах — только нежность и капля сочувствия, он буквально согревает этим взглядом продрогшего от холода и одиночества Сальери. Всё это так прекрасно, Моцарт перед ним так прекрасен, что Антонио думает, что видит очередной сон, который выкидывает его воспаленный мозг. Пальцы Вольфганга снова пробегают по небритым щекам и он тихо произносит: — Ну что же Вы, маэстро… — с этими словами в Сальери как будто снова забилась жизнь. — Совсем себя не бережете… Антонио внезапно громко вздыхает, словно все это время сидел, задержав дыхание, и вскидывает на Моцарта отчаянный взгляд. Тот мягко улыбается и помогает мужчине встать, чтобы дойти до постели. Сальери плавится от долгожданного ощущения этого тёплого тела рядом с собой, поэтому покорно волочится следом. Поведи его Вольфганг сейчас на эшафот, он бы безропотно последовал за ним, потому как с детства помнит наказ матушки: «Всегда следуй за солнцем, Антонио, и не позволяй тьме поработить твою душу…» — Ходите, подобно призраку, смотрите так странно и печально, — тихо выговаривает ему Моцарт, укладывая на кровать и накрывая тёплым одеялом, — дай, думаю, навещу Вас, может, чем помогу… И что я вижу, герр Сальери? Ваш живой труп! — Амадей, я… — Антонио собирается сказать самое важное, пока еще рассудок не покинул его, однако Вольфганг проворно затыкает ему рот своей тонкой ладонью. — Отдыхайте, mon ami… После побеседуем. — Не уходите, — хрипло и жалобно просит Сальери, — прошу, Амадей, не оставляйте… Юноша ничего не отвечает, глядя на забывшегося тревожным сном мужчину, только тихо вздыхает и поудобнее устраивается на постели, чтобы остаток ночи гладить чёрную, словно вороново крыло, голову и тихо напевать какую-то старую и забытую колыбельную.***
Сальери просыпается уже под утро от ощущения, что в спальне витает какой-то лёгкий и свежий аромат, разгоняющий густой воздух. Мужчина понимает, что ему наконец-то тепло, но благодаря чему, трудно разобрать. Внезапно обрывки воспоминаний о прошлой ночи простреливают сознание капельмейстера, и он резко садится на постели. Его мысли путаются, тёмные глаза настороженно оглядывают комнату: вот его сюртук, что он оставил вчера на спинке кресла, когда… Когда… Сальери переводит взор на свою «E spuntò l'alba», которая сейчас мирно лежит на его прикроватном столике, совсем не там, где должна быть. А это может означать только одно: все те вчерашние прикосновения тёплых ладоней, мягкий голос и светлый взгляд темных глаз ‐ не плод больного воображения придворного капельмейстера. Наивное сердце на мгновение счастливо замирает в груди, чтобы в следующее мгновение с оглушающим треском расколоться… Зачем Моцарт приходил? Почему сейчас его нет рядом? Неужели он явился, чтобы посмеяться над несчастным Сальери… Жизнь, за что же ты так жестока? Однако в следующий миг в коридоре раздаются торопливые шаги, чей-то сдавленный смех, тихое ворчание дворецкого, дверь спальни распахивается, и у Антонио перехватывает дыхание. Вольфганг Амадей Моцарт стоит на пороге, счастливо улыбаясь и глядя на капельмейстера своими большими глазами, полными…любви? — Проснулись, маэстро? — негромко произносит он и подходит к кровати, на которой сидит растерянный, беззащитный Сальери, и протягивает к нему руку, — Надеюсь, я не разбудил Вас? Всего одно лёгкое прикосновение к волосам, и Антонио уже готов упасть в ноги юному музыканту, и целовать их, целовать, целовать… Моцарт аккуратно приглаживает растрепавшиеся после сна пряди и садится напротив мужчины, закинув ноги на постель и сложив их по-турецки. Тот обескураженно смотрит на него, на некоторое время снова забыв, как дышать. — Простите мне мою дерзость… — продолжает говорить Вольфганг, — но пока Вы спали, я имел наглость осмотреться в Вашей комнате и поразглядывать некоторые мелочи… «Я бы простил тебе что угодно, Амадей…» — Мне на глаза попались Ваши ноты, я их прочёл, — Вольфганг взглянул на вмиг побледневшего и застывшего Сальери и стушевался, — простите мне мое любопытство… — И что… — хрипло проговорил Антонио, — что Вы можете сказать о них? — О! — мгновенно оживился юноша. — Мелодия такая живая, что очень радует, ведь обычно Вам подобные мотивы не свойственны. Ещё она кажется мне очень знакомой, но я абсолютно уверен, что здесь нет ни одной заимствованной ноты; я словно слышу свое внутреннее Я средь этих звуков… Сальери громко сглатывает и опускает взгляд. В его душе сейчас мешаются стыд и невозможная тёплая благодарность: капельмейстер невозможно горд тем, что ему все же удалось запечатлеть Моцарта на бумаге, что тот сумел услышать это; в тоже время совесть тонкой иглой задевает капельмейстера воспоминаниями, в которых он собирался взять пару-тройку нот из тех, что оставил ему Вольфганг, чтобы точнее и ярче передать все его существо. — Что же Вы сочиняете? — интересуется Моцарт, слегка склонив свою золотистую голову. — Я… Я пишу Вас, Вольфганг… Это тихое признание дёргает что-то в юноше, и он стремительно пододвигается к капельмейстеру. Тот не смеет поднять взгляд, поэтому сидит неподвижно, почти не дыша, и только белые пальцы, теребящие край рубашки, выдают его мучительное волнение. — И как же Вы назовете меня, Антонио? — на выдохе произносит Моцарт. Собственное имя, произнесенное таким желанным и любимым ртом, заставляет Сальери вздрогнуть от разливающегося в грудной клетке тепла. Уголки его губ слегка дергаются от улыбки, а за спиной медленно расправляются крылья хрупкой надежды. Он наконец-то поднимает голову и смотрит на Моцарта, уже не скрывая своих чувств, так как видит тоже самое в горящих глазах напротив. — Я назвал это произведение «E spuntò l'alba»… — И что же это означает? — также тихо спрашивает Моцарт, накрывая руки капельмейстера своими ладонями. — Мой итальянский не слишком хорош, чтобы понять… Они практически соприкосаются носами, смешивая в одно целое робкое дыхание друг друга. За окном начинает расцветать солнце. — Это переводится как «И грянул рассвет», — уже шёпотом отвечает Сальери, — потому что Вы — солнце, Вольфганг. Моё солнце… — А Вы — мотылёк, отчаянно рвущийся навстречу свету и теплу? — улыбаясь спрашивает Моцарт. — В таком случае, я клянусь, что не опалю Ваши серебряные крылышки, маэстро… — Амадей, я… — снова пытается признаться Сальери, но Вольфганг опять его перебивает. — Ну что же Вы заладили: «Амадей, Амадей». Я знаю, Антонио, все знаю… После этих слов он окончательно сокращает расстояние между ними, и их дрожащие уста сливаются в трепетном, девственном поцелуе. Первый луч пронзает пыльный воздух спальни, и сердце Сальери окончательно оттаивает, отдаваясь солнцу напротив. И грянул рассвет… Его персональный, в котором больше никогда не будет больно и плохо, и с которым все горести и страдания скроются в ушедшей тьме.la fine
конец.