Ни капли колдовства

Фабьен верил в ворожбу настолько, насколько это соответствовало делу, которое он расследовал: то же касалось веры в Бога — набожность была необходимостью, предписанной окружающим миром, не более того. У всякого так называемого колдовства чаще всего обнаруживалась приземлённая, ничем не выдающаяся причина, либо не обнаруживалось никакой — значит, преступника плохо искали. Конечно, глупо отрицать целиком и сразу то, во что верит целая нация, но страх и людские привычки Фабьен тоже знал хорошо: что загнанный в угол убийца, что перепуганная девица, любой способен убедить себя в трёхголовом чудовище или сильнейшем зелье ради оправдания или защиты. Вот насчёт зелий он начинал сомневаться. Яды могут вызвать не только боль телесную, но и смятение в душе — взять хотя бы видения, приходящие в бреду. При дворе бродили слухи о чудодейственных зельях, благодаря которым можно управлять людьми… В то же время затуманить сознание может и вино безо всяких порошков: что из пьяного, что из больного легко верёвки вить, а уж дальше марионетка пускается в пляс под чутким руководством хитроумного злодея. Когда дело становится слишком сложным, стоит спросить того, кто знает. Фабьен раз за разом удерживал себя от этого: во-первых, речь шла не о деле как таковом, во-вторых — вступал в силу вопрос доверия знающему. Клодин оставалась дорога его сердцу и, пожалуй, он действительно любил эту молодую лекарку, на два корпуса обскакавшую своего покойного отца и знающую такое, о чём другие придворные врачеватели и слышать не желали. За что и поплатились… А если она и вправду ведьма, могла ли приворожить его? Это не было ни обвинением, ни подозрением, разве что личным интересом. Наблюдая за Клодин из-под прикрытых век, пока она сосредоточенно переливала над столом какие-то снадобья, Фабьен убеждался, что готов отдать душу ведьме, если ведьма — она. Ну и что, в конце-то концов? С одной женщиной в её неприметной хибаре он чувствует себя спокойнее, чем в полном подчинённой охраны дворце, и дело отнюдь не в том, что дворец — место работы. Версаль неумолимо превращался в средоточие порока, и, пока клирики в отчаянии взывали к королю, напирая на мораль и благочестие, Фабьен наблюдал, как при дворе разворачиваются низменные страсти, убийства, предательства, ревность, зависть — все те вещи, что так далеки от любви к Богу и отечеству и так же неотделимы от неё. В тишине приближающейся полуночи что-то зашипело. Клодин негромко ойкнула и как будто чертыхнулась, вызвав мимолётную улыбку у дремлющего Фабьена. Что-то пролилось не туда. Какая всё же женщина — большинство знакомых ему дам и девиц падали в обморок от одного вида крови, в то время как Клодин ставила эксперименты над мёртвой плотью и смешивала какие-то порошки с овечьей кровью. В отличие от тех же придворных дам, в ней не было лжи, в отличие от уличных проституток — было чувство собственного достоинства и многое другое, о чём они мечтать не могли. Так что, могла ли Клодин воспользоваться чарами — исходя из того варианта, если они ей доступны и подвластны — ради любви? Раз за разом Фабьен попадал сюда то по делу, то по необходимости, не меньше половины этих случаев — отравленный или раненый, в других — из-за чужих ранений или смертей. И его выхаживали, ставили на ноги и с улыбкой провожали прочь, кроме тех вечеров, когда он сам хотел остаться. Если Клодин и добивалась его присутствия, то делала это очень умело и терпеливо, но что-то подсказывало, что это предположение держится за воздух. Она не производила впечатления борющейся за первое сердце Франции придворной фаворитки, обычно же такие строят планы по захвату мира, чтобы затащить одного-единственного мужчину в свою постель. Фабьен притворился, что спит, когда она подошла к изголовью загасить свечу, ощутил долгий взгляд и два нежных прикосновения, дождался шороха одежды и плеска воды из-за стены и снова открыл глаза. Он всегда предпочитал видеть, хотя однажды пришлось рассуждать без зрения. Тогда у Клодин — у той вымышленной Клодин, которая могла бы его заколдовать — был первый шанс подмешать ему что-то в лекарства. Другие шансы тоже были, но он пришёл, чтобы остаться, лишь теперь… Разве бы их отвлекали всякий раз, используй она сильнодействующее зелье? А зачем использовать слабодействующее? Та же мадам де Клермон, вот кто сразу брал быка за рога и мужчину — за половой орган, иначе и не скажешь. Фабьен убедился, что воспоминание о заговорщице никак его не тронуло, и с непозволительной медлительностью приподнялся на локтях, повертев головой в поисках Клодин. Умывшись, она должна прийти сюда. Какой спокойный вечер, того и гляди, сейчас в Версале кого-то убивают… Ну не могут не убивать, это же Версаль. Стоит начальнику полиции хоть немного расслабиться — по следам уже скачут гонцы, вымазанные в крови невинных, и орут «на помощь». Ответ был совсем близко — только что она погладила по щеке спящего, а может, и не спящего, уже отлично зная, как он реагирует на прикосновения извне даже в полудрёме. А ослепшего, израненного и обездвиженного сопровождали лишь те прикосновения, которые полагались для ослепшего, израненного и обездвиженного. Смог бы он сам на её месте удержаться, если бы был влюблён? Пожалуй, что и нет. Тогда они с Клодин не чувствовали друг к другу ничего, кроме сиюминутного долга, а если и было нечто большее — они этого не замечали. В конце концов, потом у неё была масса возможностей подсыпать Фабьену какой-нибудь порошок. Опершись на подушки, он смотрел перед собой в обшарпанную стену, слушая приглушённое шуршание и плеск, шлёпанье босых ног по полу и слабое дуновение ветра. Не считая неискоренимого ожидания опасности, болезненно коловшего сердце денно и нощно, это был чистый интерес. Фабьен хотел знать, приворожили его или нет. Если нет, то и хорошо, если да — что ж, будет повод убедиться в существовании высшей магии. Вот де Клермон он вспомнил зря, с другой стороны, она, покойная, опять дала ему подсказку. — Ты не спишь, — Клодин подошла незаметно. Незаметно для кого-нибудь другого, не для начальника королевской охраны. — Думал о тебе. — Я под подозрением? — она улыбалась открыто, как ребёнок, но при этом без наивной глупости: большие глаза светились добротой и интересом, и всё же это были глаза женщины не наивной, знающей жизнь не по любовным романам и салонным разговорам. — Нет, — немногословно ответил Фабьен. Так и тянуло сказать глупость вроде «за кражу моего сердца вы уже арестованы», но он привык не говорить лишнего. — Напомни-ка, как работают любовные зелья. — Любовные зелья? — переспросила Клодин, устраиваясь рядом. — Как я уже говорила, они действуют на плоть, позволяя человеку, м-м, предаваться любви на пределе своих возможностей. А то и за пределом… А что, тебе нужно?  — Вот уж нет, — он не удержался и провёл ладонью по влажным, чуть вьющимся волосам. — Значит, на плоть, но не на душу. — Ну конечно, — Клодин уже поняла, что его беспокоит. Беспочвенное и столь глупое подозрение не вызвало у неё обиды, только снисходительный смешок, которым Фабьен искренне наслаждался — кто ещё позволит себе так над ним хихикать? И кому позволил бы он? — Если мы не берём в расчёт напитки, туманящие разум (а мы не берём, потому что их действие краткосрочно и зыбко), таких снадобий, чтобы привязать к душе душу, нет. Людям нравится воображать, будто их чувства — результат всесильного зелья или чьего-то умысла, но на самом деле всё это невозможно без нас самих. Сердцу не прикажешь. — Не прикажешь, — пробормотал Фабьен, притягивая её к себе. — Ну да… И ты не пробовала? — Нет, — Клодин уткнулась носом в его грудь, и голос прозвучал глухо и смешно. — Я всё-таки под подозрением, ведь так? Думаешь, я тебя приворожила? — Думаю, но не считаю, — поправил он. — Это всего лишь предположение, которое показалось мне интересным. У тебя было столько возможностей, и ты ни разу ими не воспользовалась. — Потому что у меня бы ничего не вышло, Фабьен. То, что мы полюбили друг друга — мы сделали это сами, и ни капли колдовства. Если так больше нравится, это была воля божья, хотя мне кажется, всё-таки моя… — И моя. — Ставшая родной женщина уютно мурлыкнула, съёжившись у него в объятьях. Во сне Клодин напоминала кошку, точнее, котёнка малого. Фабьен бережно прижал её к себе и прислушался к спокойному, ровному дыханию. На самом деле его не беспокоило ни слово Господа, ни возможные или невозможные всесильные зелья: пока он рядом, с Клодин не случится ничего дурного, и это его воля и желание.