насмешливо

      Макаров был не в том возрасте, чтобы драмы личного характера находили хоть какой-то отклик в душе. Ему, безо всяких преувеличений, хватало экстрима на службе.       Да и шанса майор им не давал — хватило тех нескольких раз, когда они с Олей пытались выстроить что-то серьезное. Не вышло.       Макаров знал, что дело только в нем. Но было уже слишком поздно заниматься самоанализом и устранять проблемы с характером, нервами и прочей чепухой, от которой любого мужика в дрожь бросает.       Но драма пришла к нему сама, даже искать не пришлось. Распахнула дверь кабинета, широкой улыбкой озаряя выстроенное им с идеальным предпочтением пространство. А убегать было поздно. Да и некуда по сути, — не увольняться же теперь, собирая вещи в Астрахань, например. От злости Макаров мог в те дни сожрать собственную кобуру. Бесило все: начиная от намеков Жилина, который видел непроизвольные взгляды лучшего друга, и заканчивая самой Синицкой, ни черта не понимающей что к чему.       С раннего детства он ставил перед собой препятствия, решая головоломку, чтобы тут же их разрушать. Поэтому и не мог признаться сам себе, что его так сильно зацепило. И никому тогда не признался.       Поражения не то, что Макаров мог себе позволить. Особенно, если дело касалось признаний и прочей херотени, до которых не было ни дела, ни времени. Он лучше выпьет с Жилиным, старательно скрывая животную тоску во взгляде.       Синицкая была недосягаема, как Анджелина Джоли или Скарлетт Йоханссон. Ему и не были нужны эти дамы, слишком много обязанностей и проблем притащились бы в жизнь, как нефиг делать.       С ней было то же. Она уже притащила в его обычную и размеренную вечным неврозом, постоянными запоями и смесью ехидства и агрессии свой хаос. Притащила с улыбкой на ярко выкрашенных губах, мол, жрите, товарищ майор, а я непонимающе похлопаю глазами как совершенно непричастная.       Макаров бесился, брызгал слюной и орал на нее так, что поджилки тряслись у каждого, кто проходил в то время мимо кабинета. Но даже срывая свою злость и беспомощность, он не мог стряхнуть с себя этот самый хаос.       Синицкая после опускала голову, стараясь скрыть то же бешенство. В первый раз он ошибочно подумал, что довел ее до слез, пытаясь не слишком радоваться истерики: вдруг она напишет заявление и поминай как звали. Но это был не страх перед гневом начальства, нет, это был всепоглощающий гнев, который Синицкая скрывала под опущенной головой и крепко сжатыми кулаками.       Ей тоже было, что ему высказать.       Макаров не придирался к Вербе, которую словно боготворил — она же мать одиночка, ну вы посмотрите. Или к Поповой, которая была «своей в доску» и уже успела пару раз пропустить бокальчик пивка с Жилиным и Макаровым. Или Туркина, которую он будто боялся или просто не хотел связываться.       А вот на нее можно было свалить все косяки отдела, ещё и посыпая пеплом извращенного юмора, которым он в достатке обладал.       И это злило ее до потемнения в глазах. — Может его просто некому удовлетворять? — фыркала она девчонкам, не успев заметить их предупреждающих взглядов. — А что, Синицкая, добровольцем на выходные решила заделаться? Тебя опять в обезьянник за порочащие мысли посадить, я не понял? — Макаров говорил с ехидной улыбкой и похабными жестами, которые вызвали не желание придушить, а болезненный зуд по всему телу.       Хотелось подойти и залепить пощечину, а ещё лучше — прижаться губами, оставляя алый след, чтобы доказать всем, а в первую очередь себе: он принадлежит ей, он только её, только ей. Но зуд пугал и заставлял лишь молча ловить ртом воздух, пока сцена позорно не закончилась, оставляя Синицкую в проигрыше.       Она срывалась на Вербе, которую он привечал, выдавая отгул за отгулом, чтобы она исполняла роль хорошей матери. Боролась с желанием спустить Туркину с лестницы, пока та несла кофе в допросную, где они могли беседовать часами, потому что она может себе это позволить.       С Синицкой он никогда не разговаривал дольше пяти минут, хотя и разговором это назвать глупо. Так, выливание помоев на голову.       Поэтому ее разрушительных эмоций хватило бы на маленькую войну.       Макаров не ставил ее ни во что, называя безмозглой куклой. А Синицкая ненавидела, когда это говорили. Буквально каждый из бывших, которых она бросала, потому что ничего другого, кроме самовлюбленности, они не могли ей предложить, кидали вслед: «тупая блонди».       Синицкая не была тупой. Она хотела быть любимой тем самым единственным.       Так и запала на начальника, стоило почувствовать сердцем, что Макаров из себя представляет. За всей этой маской агрессивного говнюка.       Она смотрела, как он пытается добиться Романовой, злилась и бесилась, стуча каблуками по полу. А потом пыталась вызвать ревность, таскаясь с Вершининым по клубам.       И, в конце концов, замирала каждый раз, стоило Макарову сказать обыденным: «мои девчонки».       Лейтенант Синицкая до физической боли хотела быть его девчонкой.       Каждый раз, стоило ему задержать взгляд дольше обычного, словно выделяя ее среди остальных, сердце замирало у обоих: у Макарова от чувства раздражения к самому себе (алло, соберись, ты буквально годишься ей в отцы, хватит быть идиотом), а у Синицкой от иллюзорных картин, как ее тащат к себе и никогда больше не отпускают.       Он не мог поделиться этой волной с Жилиным, как делился с ним об Ольге, потому что не знал, что нахрен вообще происходит.       Такие как Синицкая, со всеми своими айфонами, социальными сетями, каблуками и дизайнерскими тряпками, всегда вызывали в нем насмешливое желание посочувствовать некоторым мужикам. Теперь выходило, что жалеть надо его.       Он бы отдал ей все это, честное слово, отгоняя предательские мысли, посещавшие каждую ночь, но Синицкая никогда не посмотрит также. Они не были героями мыльной оперы, в которой главная героиня западает на престарелого начальника, с кучей проблем и стойким запахом перегара каждый понедельник. Ей подавай смазливых обладателей порша.       После Вершинина, когда сердце реально пошатнулось, потому что так явно ее ещё не использовали, Макаров ласково гладил по волосам, прижимая к себе вполсилы. Мол, если захочешь, отстранись в любой момент, Синицкая. Уйди только. Христом и Богом прошу, не лей при мне слезы по этому малахольному полудурку.       Только она не смела сделать шаг назад, рыдая ему в грудь. И уже сама не понимала, по кому именно плачет: по дебильному Вершинину, с его тупыми понятиями чести и достоинства, или по несбывшемуся, от которого пахнет мускусом и полынью. Она ведь даже никогда не любила эти ноты, Боже, с чего ей так жадно дышать сейчас?       — Павел Сергеевич, вы больше не кричите на меня, почему? — Синицкая спрашивала с нескрываемой обидой, смотря куда угодно, только не в удивлённые глаза перед собой.       — Катерина, ты мазохизмом увлекаешься или мне причудилось? Мне поорать на тебя для счастья? Я могу, ты не сомневайся.       — Вы можете, но не делаете. Всем девчонкам из отдела за последние две недели доставалось по первое число, а я как пустое место. Они меня уже подозревают во всяком…нехорошем…       Макаров усмехался, скрывая горечь узнавания: поорать ей надо, чтобы их не дай бог ни в чем не заподозрили.       — Честь свою беречь надо, Синицкая, это правильно. Я…       — Да причем здесь моя никому не сдавшаяся честь?! — она практически кричала, упираясь руками в стол, уже не сводя возмущенного взгляда. — Я для вас стала пустым местом. Это страшно, товарищ майор, вы что хотите этим сказать вообще?       Макаров щурился, уже сам во всем запутавшись, и хотел лишь одного — пусть бы Синицкая свалила нахер отсюда, а он потом наорет. Так наорет, что ей фильмы ужасов Диснеем покажутся.       — Дура ты, Синицкая, — только и ответил он, не разжимая челюстей. Чего-то хотелось ее отлупить. Прям до посинения на мягком месте. Выдумала себе проблему на пустом и претензии выдает.       — Вы не умнее, товарищ майор, — бесстрашно выдавила она, не отрывая влажных глаз от упрямо сжатых губ. А потом вылетела, только шлейф все той же горечи оставила в кабинете.       Волшебства не случилось, и Макаров все также продолжал игнорировать, только теперь всех: молча бросал на стол папки с делами, тут же оставляя их один на один.       Верба с Туркиной смотрели подозрительно и пристально, стоило ей вскочить с места при каждом его появлении.       — Кошмар, и Павла Сергеевича в койку затащила, даёшь, мать, одного Вершинина тебе мало было, — ржала Попова, заставляя Синицкую краснеть в ту же секунду.       Было крайне сложно слышать «постель» и «Павел Сергеевич» в одном предложении.       — У нас ничего нет.       — Ага, верим, — фыркала Туркина. — Поэтому он и ходит, как наковальней стукнутый. И смотрит на тебя точно также.       — Я докажу.       Она на самом деле хотела показать, что ничего нет, каждый может дышать спокойно. Что Макарову нет никакого дела до нее. Он ещё страдал по своей прекрасной Ольге, нет Синицкой в его жизни. Нет и быть не может.       А ещё хотела хоть как-то заставить его среагировать. Не был этот мрачный и молчаливый майор тем Макаровым, от громкого голоса которого хотелось драться и кусаться.       — Товарищ майор, — кричала она, преграждая путь у турникета.       Был конец рабочего дня. В отделе и не было почти никого. Жилин с Саламатиным, спускающиеся по лестнице, да девчонки, с любопытством выстроившиеся у стены.       — Приказ был «идти домой», Синицкая, что тебе непонятно? — устало отвечал он, даже не смотря на нее. Действительно — пустое место.       — Мы взрослые люди, товарищ майор, и я хочу сказать, что вы ведёте себя непрофессионально. К чему этот бойкот? Я просила вас кричать на меня, а не игнорировать нас всех!       Синицкая говорила громко и отрывисто, даже Жилин замолчал, с глубоким интересом наблюдая за картиной.       — Синицкая, домой, — шипел Макаров, с наливающимися бешенством глазами. Вот реально — взял бы да отлупил, как сидорову козу.       Он ей, можно сказать, жизнь спасает, когда игнорирует. Не может больше спокойно смотреть и играть в ехидные перестрелки. Не мальчик уже. Точно однажды загнал бы в угол, до бесконечного испуга в красивых глазах.       — Товарищ майор, я заставлю вас кричать, — с глубоким вздохом отвечала она, быстро делая шаг вперёд.       Никто и опомниться не успел, как ее руки обвили крепкую шею, а губы устремились наверх, чуть ли не силой сминая рот Макарова. Теперь он точно будет орать.       Но Макаров стоял неподвижно, будто громом и молнией пораженный на месте, пока их губы танцевали что-то непонятное, страстное и оттого не менее желанное, будто глоток амброзии для обоих.       Саламатов вежливо кашлянул, но его также вежливо не заметили.       Синицкая успела помолиться всеми известными молитвами. Он не отвечал. Не отталкивал. Вообще ничего не делал, будто она все то же пустое место. Было так хорошо, так замечательно, так прекрасно представлять, что это их реальный поцелуй, а не ее жалкая попытка отхватить самый вкусный кусок пирога.       Она досчитала до пяти, прежде чем отпрянуть и стыдливо залиться румянцем. Пусть ненавидит. Пусть кричит и поносит на чем свет стоит. Только больше не считает никем.       Макаров смотрел внимательно, забывая даже моргать. Она — полная идиотка, и зачем вообще все придумала?       — Синицкая…       — Только не надо меня ненавидеть, ладно? — шептала она, чувствуя предательские слезы. — Я так больше не буду.       — Честно-честно? — он спрашивал серьезно, но издёвка была налицо.       — Я постараюсь?       Ответом был радужный смех, заставивший ее сердце сбиться с ритма, хотя его и так было не настроить. А потом он протянул руку:       — Домой, Синицкая, нас ждёт долгий разговор.       Саламатин, Жилин и девчонки ещё долго не могли понять, как так получилось, что через полгода на столах лежало красочное приглашение на свадьбу.