Ну и сколько ты стоишь, Кэсси?

Если бы он не был таким мудоебом, все могло бы сложиться иначе. Нейт Джейкобс всегда умел запутать себя и других. В этом они с Кэс были похожи, лишь с одной оговорочкой: парень сгущал краски и бил по воде намеренно, а вот девушка просто легко поддавалась влиянию и почему-то постоянно чувствовала эту прилипшую к ней потребность всем угождать. Брать глубже, позволив снимать, приезжать, как попросят, любить лишь на час, лишь в экстазе и тысяче поз. Хранить те секреты, что могут рассыпать песочные замки, затопить побережье, и хрен уже оседлаешь волну. Быть собой — никогда, быть удобной, податливой, сладкой. И не лезть глубже устланного ракушками дна. — Ты, блин, хуевый человек, — говорил он ей прямо в глаза, чуть взлохмаченный, чистый (конечно), зажимая в руке станок. Позже просто возвращался к бритью, автоматически убирал щетину смазанными будничными движениями. Примерно так же он трахал Кэсси. Ее безграничная эмоциональность просто плескалась у подножия каменных стен — сурового безразличия и непоколебимости Нейта Джейкобса. — Ну сколько ты стоишь, Кэсси? Три карамельки? Один секрет? Хочешь все потерять из-за пылких слезливых признаний? Мэдди пофиг на нюансы, ты останешься одна. Ах, да, прости, не учел сотню ебырей, стоящих у двери. Они ведь готовы тебя поиметь, как закончим? Кэсси знала: он деспот и манипулятор, и, возможно, питается совсем не пивом и черничным пирогом, а чужой болью. Она правда любила Мэдди. Она правда любила Нейта (или это самовнушение?), за что наказывала себя жутким запахом крови и сетью глубоких запястных порезов. Тем не менее, в поиске всяческих «не» для союза подруги и парня, Кэс собирала пыль, собирала остатки рыданий и грязь, и зажившие ссадины в области ребер. Когда он был внутри, верить в предназначения, искренность и магнетизм становилось куда проще. Нейт размеренно двигался, постепенно увеличивал темп. Не кричал о ее недостатках и лишь молча ценил достоинства. Покрывал шею Кэс поцелуями, огнем мучил сладкие губы, припадая к ним чаще в момент приближения, неизменно кусал соски. Часто выскальзывал из-за обилия смазки, а потом вставлял вновь. И утробно рычал с наступлением оргазма, обнажая жестоко-звериное. — Ты прости меня, Кэс. Перегнул, — говорил он уже после, в остывающем пространстве комнаты, сидя в одних трусах на краю кровати. И она почему-то верила в чистоту этих глиняно-кривых извинений. Вновь смягчалась, хотя что-то тревожно клевало легкие, и тонула в красивых стоп-кадрах секретных свиданий. — Ну и сколько ты стоишь, Кэсси? — повторялось изо дня в день.