***
В этот раз удалось даже ухватить место в «Три чашки в порту» и накрыть роскошный стол ценой в недельное жалование, но Влада последнее перестало волновать уже очень давно. Надя заказала какое-то рыбное блюдо, стянула с рук перчатки и долго копалась в нем, разламывая рыбу на кусочки и рассматривая волокна, перед тем как сунуть ее в рот и довольно заработать челюстью. Пусть перед глазами еще стояли яркие пятна фейерверков, Влад легко мог мысленно вернуться к началу вечера: Надя поймала взглядом его фигуру почти сразу, стоило ему спуститься по лестнице, расслабленно опустила плечи и сцепила руки за спиной в замок, разулыбалась, а когда он подбежал к ней, слегка поклонился, как подобает местный манер, то они сразу пошли к месту с обзором получше. — Ничего серьёзного, просто Андрей решил напомнить еще раз о том, что мне нужно быть утром на посту, — говорит Влад и спрашивает, словно собирается как бы по секрету щедро чем-то поделиться: — Вам же можно доверять? — Вы и сами прекрасно знаете, что содержание наших разговоров не уходят дальше писем и огня свечи. — Тогда признаюсь. — Влад склоняется над столом, и Надя инстинктивно делает то же самое. — Пришлось утаить от него свои намеренья посетить праздник, а не посмотреть на него из окна. Надя, вся румяная, смеется, и это не тот обворожительный женский смех, каким его описывают в романах, а простые петли на ржавых дверях, но действуют они почему-то одинаково. — Боюсь, он все равно узнает. Как узнал в прошлый раз, по запаху — тут мы напрочь пропились жареным маслом и порохом из хлопушек. — Я сменю форму или надушусь, — добавляет он, пытаясь заставить эту фразу зазвучать внушительно. — Чтобы он задохнулся, не меньше. — Я подкуплю постового, и тот как бы невзначай скажет ему, что я ушел домой. — Какие глупости, не думайте даже! Не хватало, чтоб на нас и этот грех повесили, — Надя повышает голос не от возмущения, ее скорее поражает то, насколько далеко Влад готов зайти ради простой ночи с ней. — Кто знает, сколько вам еще здесь находиться и выслушивать чужие упреки. И правда, прошлый Праздник Морских Фонарей они отмечали, будучи уверенными, что едва ли представится возможность увидеть такое еще раз. Это была настоящая сказка наяву, настоящее чудо, как полдень в полнолуние, и они оба клялись, что никогда не забудут такое, принесут волшебство с собой на устах. Прошел год и не было и дня без того, чтоб Влад перед дорогой домой не заходил в порт: под каблуками ломается тонкая корка чаячьего помета, пахнет океаном и рыбными тушами, скрипят ставни, солнце тонет на горизонте. Он все смотрел на корабли, ища родные флаги, но видел лишь чужаков — синие и красные паруса, темные и светлые волосы, черные (зеленые, серые, янтарные) глаза, тяжелый натланский акцент и вязкий — фонтейнский, острые носы, нетерпеливые жесты, широкие улыбки. И никого с далекого севера. Прошел год и они снова свидетели невероятного, но таким, как первый раз, не будет уже ничего. Увы, но никому не поднять своих чувств первозданными. — Думаю, летом стоит ждать отплытия? — Надя говорит так, словно сама в это верит. — В июне лед тоньше, треснет даже под грудью малого корабля. — Надеюсь, а то с момента, как Одиннадцатый покинул Лиюэ, нам не приходило никаких приказов, одни дурные вести. Смерть Восьмой, несколько сорванных планов в Инадзуме и Сумеру, все это было лишь частью огромного чудища с тысячью подкованных лап, которое вдруг свалилось на Фатуи. Нет времени, чтоб промыть глаза, а доставать клинок рано. В момент молчания к ним подходит официантка, чтоб подлить вина, а когда понимает, что перед ней северяне, то спрашивает, не оставить ли весь кувшин на столе. — Ночь еще молода, ставьте, не стесняйтесь? — Влад отвечает как можно более приветливо, и когда официантка уходит, он сам наливает Наде вина. Со вторым кувшином они стали много говорить об отвлечённом, рассеянность белой пеной оседала на их мыслях и медленно тлела, с едва слышным шорохом лопаясь сотнями мелких пузырьков. Когда дело доходит до фантазий, Надя спрашивает так, будто разговор идет о чем-то настоящем, потому что в такие моменты им обоим грустно от времени, которого может и не быть: — А где ваш дом? Хочется чуть заранее знать, насколько далеко придётся отравлять письма, когда вы уедете. — О, это небольшое поселение на краю атласа Снежной. — Просевшие, но протопленные дома, да? Давно таких не видела. — Родились в столице? — с фальшивым произношением бедняка спрашивает Влад. — И выросла на царицыной першпективе, — в ответ настоящее дружелюбие, а не маскировка под него. На игольном луче Снежной, проходящей в самое ее сердце. — Богатое место! Наверное, Заполярный дворец прямо из окон видно? — Если только смотреть через подзорную трубу, — отмахивается Надя, вытирая руки полотенцем. — О, ну это, конечно, меняет дело и точно не сравнится с чудесным видом задубевшей по холодам приснеженной покрышки на стылом канате. — Ну, если вам не нравится, то можете попросить у моего отца благословения на наш брак, и место на царицыной першпективе станет моим приданным. В повисшем молчании Влад смотрит, как Надя надевает перчатки и поправляет маску. — Вам в голову ударило вино, — констатирует он. — Вовсе нет. Мой отец, некогда овеянный дурной славой генерал, а теперь старик под десятком одеял, будет рад, если я выйду за служащего, а не за какого-нибудь торговца с кор ляписом вместо сердца. — Первый раз Надя кокетливым движением убирает прядь за ухо, а потом тут же ее выправляет. — Уверена, он жуть как боится, что я в этих порывистых объездах пропущу первую седину, ссутуленную спину, кривой изгиб губ и останусь со всем этим одна-одинешенька. И не думаю, что от моих писем ему делается легче. Надя говорит буднично, без веселья, с невыразительным лицом, словно она уже ополоумевшая старуха, у которой в комодах рваное тряпье вместо платьев, а ясные глаза подернуты молоком. — Ночь еще молода, — исчерпав молчание, вдруг повторят Влад, только глуше, спокойнее, мягче прежнего. — Как и вы, Надя. Молоды и сверкаете, как полуночная звезда или ожерелье на шее. — Бросьте это… — Надя румянится, сводит брови и отводит взгляд. — Не нужно такое говорить, если собираетесь меня покинуть. Она спрашивала так, как будто разговор шел о чем-то настоящем. Потому что в такие моменты им обоим грустно от времени, которое может быть. Влад аккуратно пододвигает свой стул поближе к надиному и касается ее плеча. Когда она оборачивается, он раскрывает руки для их первых объятий. Непозволительно долгих объятий, которым они непременно не позволили бы случиться в любой другой ситуации. — Мало что изменится, ведь мы почти никогда не видим друг друга. — Я знаю, что увижу вас, если пожелаю прийти, знаю, что вы каждый день стоите в удушливое жаре, — шепчет Надя. — А потом вас не будет. — Но я же не умру, — говорит Влад с осторожностью. — Я так же буду ждать ваших писем. Просто дальше и дольше обычного. Но с такой же страстью. Он чувствует, как Надя борется с желанием зарыдать. Если бы знал, что так будет — ни за что не написал бы ей в тот раз письмо вместо брата. Сам бы как нибудь пережил тот приступ чудовищной по силе своей мучительной и беспомощной жалости к себе, заставший его в Лиюэ и не дающий покоя. А Надя бы и дальше не знала о нем. Не знала бы и этой печали. — Обещайте отвечать мне, — едва слышно просит Надя, не решаясь посмотреть на Влада. — И через год и через два обещайте отвечать. Прошу. — Обещаю. — Если обманете, то мой отец, некогда овеянный дурной славой генерал, а теперь старик под десятком одеял, встанет, снимет со стены свой мушкет и найдет вас, — это Надя говорит уже в сильных чувствах. Владу не страшно в этот момент от будущего времени, и этого «прошу», и мушкета, который может сделать дыру в его голове прямо промеж бровей, он гладит Надю по лопаткам и повторяет: — Я обещаю.***
Ночь прошла, светит солнце — белое, но живое, ничуть не подобное светильникам. На часах ровно шесть. Андрей, подходя к дверям банка, негодует: тот, кого лишили ночью сна, идеально опрятен и идеально бодр. И собирается еще долгие годы не опускать пера.