Волки-вороны

Цумэ не любит огонь, дым и пепел. Как для дитя звериного клана её неприязнь была истинной и правильной, вросшей в костный мозг за многие поколения до её рождения, впитавшейся через кровь от дочери к матери. Пламя — это страх, пламя — это смерть, пламя — это угроза лесу и всему в нём живому. Ты должен бежать от него и преклоняться лишь лишь одному огню — солнечному, который есть брат благостному свечению матери-луны. Цумэ не любит его как зверь, но уважает как человек. Поэтому в опустевшем дворе своего дома она разводит настоящий полевой костёр, игнорирует спички и масло для розжига, высекая искру огнивом. Как игнорирует и домашнюю электрическую плиту, притаскивая мясо и овощную снедь к живому пламени для готовки. Мягкая, средней жирности говядина в её руках сочится мариновочным соком, благоухает специями и будит звериные инстинкты. Впиться бы зубами в это сырое, кровавое мясо, ощутить свежий, нетронутый теплом вкус, впитавший запахи душистого луга. Куромару жадно блестит глазами рядом и понимает Цуме как никто другой, но смиренно не двигается в попытке попробовать угощение, не он здесь альфа, не ему устанавливать правила и первому прикасаться к еде. Таков закон каждого нинкена в их клыкастом клане. Цумэ не любит огонь, но его любят другие за вкусную пищу на нём приготовленную, за щедрое тепло холодной ночью и за надежду, которую он даёт путникам. И любит его её неуёмная, беззащитная и нежная дочь. Глупое, спокойное и немного недалёкое дитя, влюбившееся в пламя. Она всегда была не такой как все. Ночь обделила её звериной кровью — её глаза совсем человеческие, с мягким взглядом — но не обделила Луной, ведь руки белые и нежные, истинно женственные, совсем как у химе императорской семьи, а тело лёгкое и тонкое. Её ярость сильна, но клановая предрасположенность к волчьей силе слаба, её удел — не слаженный дуэт человека и животного, а целая стая в подчинении, чтобы уравновесить слабость её собственных инстинктов. Она не бьётся до издыхания со своим противником, доказывая по рождению ей принадлежащую власть, а благородно отказывается от продолжения поединка, если видит, что оппонент ослаб, вместо того, чтобы по существу наказать зарвавшегося. Она не видит в хорошем бое интереса, но смотрит с горящими глазами на своих врачующих клановых сестёр и украдкой таскает их книжки по медицине. Хана — не волк, не часть звериного мира, Хана — это редкий цветок на их жёсткой, дикой земле. Цумэ смотрит, как языки огня лижут древесину, и молится лунной ночи, чтобы судьба сожжёного миновала дочь, потому что крест Инузука — это безграничный лес и редкие слёзы однолюба в море верности к избранному человеку. Древесные шампуры пронзают сочную мясную массу нехотя, с усилием. Матриарх клана с каждым разом всё острее затачивает следующую шпагу, но говяжья плоть своей упёртости не изменяет, всё также сопротивляется. Взять бы железные, калёные спицы, но они слишком простые, тривиальные — не дают такого аромата и вкуса, как пряные духовитые ветки, напитанные лесным запахом и эфирными маслами. Цумэ некуда спешить, она дождётся хороших углей, чтобы палки эти ненароком не сжечь в большом пламени. А пока всё с таким же упорством продолжит нанизывать тугое мясо на красный клён и гадать на прошлое по сыпучим искрам в вечерней дымке. Когда-то другое, живое, чакропроводящее дерево с таким же успехом продирало тела своих идейных противников, и было то великим чудом, как лес превозносился над огнём. Сие есть время великих предков, когда было живо много Сенджу, а меч Учиха не сверкал обоюдоустрым краем, раня своего хозяина. Это была страшная, необузданная жизнь, но правильная по природе — оставался сильнейший, и кровь не смешивалась, не слабела. Тогда было всё настолько сложно, насколько и просто — за околицей враг, в твоём доме — друг, и тугие ветви судеб соклановцев не сплетались с соседской кроной. Цумэ не суждено узнать на собственной шкуре, каково это — жить так, но она знает другое — противоположные друг другу стихи взаимоуничтожают друг друга в любом случае. В насмешку над непреложным законом земля родная назвалась страной Огня, а гнездо шинобье — деревней Листа. Как иронично — благословить столь прелестное место на вечную внутреннюю войну. — Ау-у! — прогремел из глубин города трубный, пронизывающий своей печалью вой. У Цумэ запершило в горле, засвербело от рвущегося ответного звука, потому что ей захотелось ответить на чужой зов, но вместо неё заголосил Куромару, тот, кому это действительно было можно по статусу. Лес и огонь ненавидели друг друга — но они поддерживали жизнь своего противника, как зола кормит корни, а древесина нянчит пламя. Стоило одной стихии превратиться в степь, вторая не продержалась на зыбкой траве и пала от рук собственного сына. Резня клана Учих обагрила улицы кровью. Инузука практически в полном составе отчалили помогать разгребать кошмар, устроенный в квартале красноглазых, оставив свою немолодую предводительницу-мать почти что в гордом одиночестве. А она — здесь, стеречь покой своего собственного сына, отсыпавшегося после переполненной кошмарами ночи, будто чувствовавшего близкую кровь. Она — тут, чтобы охранять маленьких детей Инузука, пока их ошарашенные, взбешенные и испуганные родители рыскали по чужому разворошённому гнезду, неслись по следу палача и безмолвно просили лес о защите. Цумэ — на этом месте, как и на месте самые свирепые, самые злые и самые верные чистокровные псы и волки под её началом, чтобы кинуться грудью на амбразуру, если Великая Охота придёт и в их чертог. Инузука Цумэ — дома, чтобы умереть за свой лес и за свою семью. Инузука Хана же ушла, чтобы увидеть всё своими глазами. И мать не знает, чем теперь обернётся маленькая подростковая симпатия её дочери к Учиха Итачи. Этот парень был по своей сути вороном, и все вокруг знали об этом. Средь джонинской элиты было мало секретов — кто какими техниками пользовался, кто к какому стилю тяготел, кто с кем себя ассоциировал. Зазнобы вроде Хьюга открещивались от сравнений — ни они, ни их — но по большей части подавляющему множеству из деревни присваивались негласные клички, а кто ходил без них, обычно прятался под маской АНБУ. Цумэ всегда криво ухмылялась на замечания новоиспечёных юнцов, бывших чуунинов, мол, что за цирк средь высокоранговых шиноби, откуда вообще пошла традиция в таком имянаречении. Птенцы — где как не в лесной деревне ходить в животных шкурах. Итачи изменил своему имени*, одевшись в перья, но смысла это всё по прежнему не меняло. Хане молодой ворон просто по-человечески понравился. Мать понимала дочь — даже с пресловутой чисто эстетической точки зрения. Их клан был дикарями в плане поведения зачастую — сказывалась необузданная кровь, взрощенная дикой чащей, но никто из семьи не был лишён чувства прекрасного. В каждом живом существе в большей или меньшей степени есть красота, и как не Инузуке восхищаться плавностью движений и точёностью линий, хищным взглядом и лёгкостью шага. Хана не говорила о своих чувствах, но от бдительной матери не укрылся её долгий взгляд в спину наследника Учиха. Там не было любви взрослой и погребающей под собой, зато пахло розовой мечтой, наивностью и стремлением быть похожей на объект симпатии — упорством, уверенностью и профессионализмом. Они мало пересекались, хотя по возрасту им суждено было быть в одном выпуске из Академии. Но эти редкие встречи для дочери стали основополагающими в её полудетском восхищении. Хану не заботила пресловутость своих чувств, ведь ровесницы и подруги тоже заглядывались на юношу — она знала один закон, который заставлял чувствовать себя в своём праве, быть уникальной. Хана была волчицей по крови, какой бы та силы не была. А волки, как известно, были товарищи воронам и делили общую добычу. Цумэ могла не любить огонь и презирать учиховское бешенство, но не признавать, что в некоторых вещах их кланы были гораздо более ближе, чем Инузука и Сенджу, она не смела. Кровавая ярость, некоторая отчуждённость в обществе и самоуничтожающая верность — этого у них обоих не отнять, поэтому понимать друг друга и работать вместе кланам было комфортно. Те же древесные дети были иногда проблемнее в коммуникации, потому что по натуре были больше созидателями, а красноглазые и волководы — охотниками от мозга до костей. Но товарищ — не спутник жизни, Хана забыла, что некоторых больно любить даже безответно, и разрешила себе отдаться ощущениям. Но не создана, совсем не создана земная тварь для неба, не дитю леса цвести рядом с шальным костром. И огонь теперь может покарать молодую душу, сжечь бренную голову упадническими мыслями. Цумэ уже сейчас слышала, с каким оттенком звенит в воздухе визгливый ещё, щенячий писк подвластных Хане Хаимару. Её питомцы и братья по оружию прекрасно чувствовали настроение своей хозяйки, и их простое, звериное сердце разрывалось от отчаяния и жалости к ней. Молодая Инузука не может кричать сама, потому что не по статусу и месту это, поэтому за неё надрывается её стая. И вторили здесь, в другом конце деревни, понимая её скорбь. «Почему не заметила раньше?» «Почему не предотвратила?» «Почему вообще влюбилась в человека, который смог пойти на подобное?» То была вина большого доброго сердца и детского честолюбия, нездоровой жертвенности, с которой ребёнок берёт все взрослые грехи на себя. Цумэ как никто другой понимала, что птиц без неба не бывает, и за тонкой спиной молодого гения Учиха стоит большая грозовая мгла, и это ошибка старших, что они вовремя не прочитали знаки и предотвратили трагедию. Но как объяснить это своей милой дочери, которая ныне чувствует стыд за чувства и подсознательную вину за свою недальновидность, она не знала. И как обезопасить семью в столь страшное время? Куромару, до сих пор горланивший, внезапно сменил трагичную песню на пронизывающий, повелительный зов. Исчез агонизирующий хрип, стёрся скулёж — осталась лишь чистая, переливчатая составляющая. Так воют дикие северные волки, громко и гулко, обозначая свою территорию и говоря всем вокруг, что это место под их протекцией, и они раздерут на части каждого, кто сюда сунется. Так поют родители своим уже немаленьким, подросшим детям, когда зовут домой. — Ау-у-у! — старшая Инузука не удержалась и подхватила чужую песню сама. Первая партия мяса уже давно шкворчала на большом блюде в такт ещё одной, только что выставленной на огонь, когда сквозь их общий с Куромару дуэт послышался дробный топот по сухой глинистой земле совсем рядом, у самого забора. Цумэ перестала петь, когда встретилась своим взглядом с заплаканными глазами дочери и просто, как в детстве, раскрыла руки, приглашая в объятья. Не для двенадцатилетнего генина устроенное зрелище, но никому нет дела до чужой психики — по законам шиноби для любого военнообязанного нет преград к допуску к подобным вещам. Девочка упала Цумэ на грудь. Со спины к Хане привалился Куромару, необыкновенно нежный и осторожный, а где-то по бокам присоседились Хаимару, чихая и мотая головой от дыма. Женщина ещё крепче прижалаа к себе дочь, содрогающуюся в рыданиях и закрыла глаза, защищаясь от коптинок, разлетающихся по всему двору от внезапно взбесившегося костра. Не пойми как затесавшийся в говяжью вырезку малюсенький кусок свинины чадил, вонял на всю округу и заставлял ещё горше плакать маленькую Инузуку. Почему-то Цумэ знала, что к мясу сегодня никто не притронется.