Что вы чувствуете, когда стреляете в людей?

Модуль открепляется от его тела легко, словно деталь в старых конструкторах. Ему не становится больно – блокаду на нерве держит игла. Ему не становится страшно – что, на пару минут почувствуешь себя инвалидом, сынок? – от легкости в правом плече. Даже по необъяснимой привычке слегка наклоняется на бок. Он касается пальцами среза фиксатора-кольца. По самой кромке. И не замечает исчезнувшей – в какой-то момент прошедшей по касательной – тяжести. Его спрашивают: – Что вы чувствовали, когда стреляли в людей? Наверно, аккуратное входное пулевое отверстие выглядит лучше, чем. Больше не откликается в памяти. Ярко. Аккуратное входное пулевое отверстие в нём выглядит лучше, чем. Чем. – О каком «мы» идёт речь, – снова вцепляется в срезанное у основания плечо, прикрывая обнаженные нервы. «Мы» с дрожью в одном касании обрывается на последней миссии. Оператора коробит решительность, поэтому он курит. И думает о том, чтобы выстрелить последний раз – всё равно все они закончат в земле. Джузо ждёт слишком долго его невесомого присутствия, прежде чем спуститься в катакомбы. И с каждым разделяющим их шагом теряется то самое – что вы чувствуете, когда стреляете в людей? – найденное четыре года назад. Они наблюдают, как занимается огонь на трухлявых досках. Им не нужны были ответы. Из сожалений: пришлось ремнём примотать ему руки к арматуре волнореза. Любимым ремнём. Теперь он горит с воплем и запахом. Запахом: если закрыть глаза, заткнуть уши, не столь дерьмовым, как может показаться в реальности. Ударяется прибоем волна. Волна. Оператору хочется выкрутить бегунок старого перемотанного изолентой радио на знакомую волну, по которой всё ещё гоняют виниловый раритет. Прижать к выведенным наружу клеймам тяжелую батарейку. И следить за пеплом, упав на песок. Но в руке ощущается нечто схожее с жаждой. – Он понимает, – подаёт голос его оружие. Отдаётся тем же неясным. – Что он горит. – Понимает. Или от боли его мозг из ряда привычных сигналов перебирает только один. От того он так орёт. Уже не дёргается – крепкий ремень. – Проще было подстрелить, – делает заключение оружие. Небрежно кидает ему не прямо в лицо, а наискось – в щёку. Рука перестаёт беспокоить: у Джузо больше нет тревожащих его сознание мыслей. Его разум пуст, как и должен быть. Не чист. Залит заново. Это не так сложно понять. Что вы чувствуете, когда стреляете в людей? – Проще. – Аккуратное входное пулевое отверстие. – Намного проще. Тяжелее представить: оружие управляет тем, кто стреляет. Оружие им управляет, – бессмысленно впивается ногтями в модуль оператор. Успокаивает себя этим. Ведь это из-за своего оружия он становится холодным до того, что его заводило раньше. Ему будет сниться этот обугленный труп, пузырящаяся клетчатка под кожей, стекающая маслянистой жижей, шипящая на углях. Как дождь на раскалённом асфальте. Но. До этого. Завалившись в старый ободранный прибрежный магазинчик, оператор без энтузиазма осмотрит брошенные вещи. Найдёт под давно расхищенной кассой журнал. Содержимое заставит его сесть, упереться ногой в стол, расслабиться, сплюнуть на руку – да к черту, нужно потом найти ремень, тот так и догорел – и полезть в штаны. И женщины с фотографий его возбуждают, но он не ощущает ни жара, ни удовольствия, ни грамма того, что привык получать от процесса. И вот он лежит на дырявом диване – старом, почти без ткани, ужасно воняющим затхлостью. Шатает ногой над бездной в собственной голове. И над шипящими углями. Ужасно воняет палёной плотью. Зияет перевёрнутое сердечко впалого обгоревшего носа. Проще подстелить. Оператор закуривает. Тонко вьётся к потолку дым. Истлевшее ссохшееся дерево, темные круги. Он смотрит, как дым ласкает их. И ему становится легче – от никотина, от привычного, от приятного. Ему становится легче. Раньше. Когда Виктор отключает систему ВОЕ – внутри напряжение отрубают щелчком, опадает коматозным телом. – Нас не инструктировали о побочных эффектах, – скупо перебирает словами оператор, оставив внутри себя: Я закрываю глаза и вижу совершенно другой мир. Но я точно знаю, что это. Оно хочет меня уничтожить. Оно всё враждебно ко мне. Оно в мозгах. Копошится. Управляет мной, как этим подъемником. Оно похоже на. Виктор кивает – из норм приличия: – У операции нет побочных эффектов. Он не врач. Не хирург. Бессмысленно добиваться от него правды, наматывая на кулак трахею. Ему не проделывали ту же цистернальную пункцию, не подводили искусственный корешок к рептильному мозгу через тонкую полую трубку, впившуюся в затылок комаром. – В вашем узле вспомогательного мозга нет нарушений, – всё так же кивает Виктор. – Вы давно проходили тест? Держит в осаде с упорством, вызывающим уважение. И раздражение. Разговор двух разведчиков – каждое слово имеет вес и подтекст. Они рвут камуфляж, пробивают маскировку. Виктор выедает взглядом: что вы чувствуете, когда стреляете в людей? И в своём незамутнённом сознании оператор понимает, к чему ведёт Виктор. Он видит в его чертах улыбку. Ухмылку. Оскал: в белые метишь, дать тебе направление? Озлобившийся против него мир давит углами. Но Виктор отворачивается – режет мышцы под плотным лоскутом обшивки. И оператор чувствует почти реальную боль. И тошноту, когда тянут осколок из брюшины – словно тянут из него. Он только успевает поднести руки к горлу, прежде чем начинает блевать, а чувство ножа наживую становится настолько реальным. Лицо Виктора – та малая часть, не скрытая под респиратором и защитными очками – перестаёт стягиваться в оскале. Становится спокойным, уставшим. Он скидывает с лотка инструменты и протягивает – будто рядом с ним это происходит каждый день. Даже когда оператор прополаскивает рот над раковиной, и его покидает дрянной привкус желчи, он продолжает чувствовать, словно его живот взяли в кулак, проткнув пальцами кожу. Но больше оно не болит. Даже когда его оружие становится вровень с ним, чтобы вновь ринуться в самое пекло, оператор продолжает чувствовать напряженное поколачивание, гудящее в голове высоковольткой. Он крепче сжимает в зубах сигарету. Нажимает на спусковой крючок: преодолевает небольшое сопротивление и плавно погружается изогнутый металл. Рукоять удобно лежит в его ладони. И эмоции, кругом эмоции. Ими можно захлебнуться. Боль шипит водой на раскаленном солнцем камне. На асфальте. Оператор слышит хнычущие звуки, не похожие на настоящий плач. Скулёж. Липкий. Пресный. Он отдергивает руку – что вы чувствуете, когда стреляете в людей? – и застывает в поднятой выстрелом пыли. Запах очень чистый: хлорка, дождь, шипящая в ране перекись. Оператор уже год как не жмурит глаза после яркой вспышки гаубичного орудия. Уже месяц как не боится обжечься о раскинутые плавники охлаждения. Уже неделю как не считает отметинами убитых. Аккуратно выжженные круглые отверстия в бетоне – остаются знаками их присутствия. И яркие остывающие брызги крови того, кто костерил его роботом и уродом. Лучше бы не отказывался от летальной дозы морфия. Так проще же подстрелить, чем щадить: беспомощные куски мяса с отпиленными конечностями, безрукие манекены, калеки в пелёнке-переноске. Изогнутые от огня спички. Оператор смотрит на своё оружие – теряет интерес к целям, как только они перестают дышать. Он чувствует отвращение. Тогда он еще хоть что-то чувствует. И чувствует отвращение, пересёкшись ранее с одним из «своих» на базе – безымянные серые клетки Благородной гнили тихо гнили сами в себе, – оператор протягивает оператору пачку с выдвинутой быстрым жестом сигаретой: не отказывается, не дурак, как и не отказывается от короткого диалога. Мучается без общения, раз готов заговорить с чудаком. И тянет. Тянет. Ужасом. Ненавистью. Голодные твари видят друг в друге добычу. Нет смысла быть сплочёнными, нет заложенного внутри командного духа. ВОЕ становятся их тенями, когда оператор пожимает оператору руку – что они чувствуют, когда стреляют в людей? – живую, из плоти. И тот усмехается, когда слышит у оружия имя: – Чудак, – не боится озвучить. Сверкают пожелтевшие зубы. Скользкий, изворотливый. Двуликий тип. А за пределами базы – там, где оружие и оператор одни, один на один – ударяется прибоем волна. Оператор видит марево заката, расползающееся кровью по воде, пенящейся розовым признаком фосфорного яда. Чувствует тёплый песок, проскальзывающей по ещё не загрубевшей коже меж пальцами – меж пальцами ещё не заменённой руки. Ему хочется вернуться сюда вне войны. И вне всё сводящего мышцы ощущения: это просто тяжесть модуля провоцирует застарелую дистонию, пройдёт. Налипшего. Болезненного. Дискомфортного. После не самой удачной вылазки в не самый дрянной день – Джузо вправляет ему плечо с такой адской силой. И закрывает рот, когда скулёж превращается в ор. И в старом, в прошлом: обрезают скальпелем кожу, чтобы сформировать покроющий культю лоскут. Покроющий металл лоскут, всверленный в кость – кажется – навечно. Кажется. И, когда оператор, сняв с себя разгрузку и чистую только выданную рубашку, показывает своему оружию модуль – он подходит ближе. От него пахнет новой синтетической вещью, и этот запах запоминается на всю жизнь. У него еще нет имени и – не верится до последнего – характер вырезан вместе с плотью. Вместо него на одной завышенной ровной агрессивной ноте бушует адреналин: мощно, с нахрапом. На базе держится позади на расстоянии вытянутой руки – тактический жест, в крайнем случае выдернуть из самого пекла – оператор ощущает его ладонь на плече. Скоро им выдадут на руки первое испытательное задание. И грань межу им-правильным и им-иным, что нужно изолировать, ограничить, вырвать на корню – истончится. Живая взвешенная мечущаяся память прошлого отомрёт рудиментом. Он перестанет быть в контакте с собой. Не будет полагаться на собственные чувства, воспринимая себя глазами постороннего – существа – человека. И именно в этом переходном этапе, момент переключения в системе «я-другие», его в первый раз спросят: – Что вы чувствуете, когда стреляете в людей? И тогда, подставляя раны под струю ледяной воды, они оскалятся и ответят. Они ответят, что. Слабеет блокада. Обнажённые нервы отзываются болью – оператор смотрит на новый безобидный гражданский протез. Лёгкий. Красивый. Безвредный. Теперь для него аккуратное входное пулевое отверстие лишь ассоциируется с собственным провалом и одиночеством. Совсем скоро ему выдадут совершенно другое оружие. Грубо изрежут под общим наркозом на многофункциональном операционном столе. Но в этом оружии не будет ни «его», ни «их». И он перестанет стрелять в людей. Со своей метаморфозой ему предстоит убивать их иначе.