Пирожки с капустой или фаршем

      Не то, чтобы Наташа любила спорить. Но и соглашаться не любила, тут уж правда жизни. Соглашаться она не любила основательно и доказывала это от дня ко дню, ввязываясь в различные споры со своей многоуважаемой семьей по любому поводу, хотя, конечно, желательно основательному, дабы если и спорить, то со смаком. Ваня на провокации не вёлся и старался сестру в состоянии раздражения обходить самой дальней дорожкой, прикрывшись каким-нибудь кустиком. Для сохранности. А вот Оля, как ни странно, упорно попадалась в этот белорусский капкан с завидной частотой, иногда её брату казалось, что чуть ли не специально, но залезать в эту светлую голову желания всё никак не находилось. В любом случае сколько бы не хотелось избегать наблюдения за неминуемым уничтожением всех аргументов Оли под натиском стального «а я считаю» Наташи, но изредка доставалось и Брагинскому. В этот настигли его на входе в кухню со словами «ах вот и ты», после которых русский с ясностью понял, что в ближайшие несколько часов, как минимум, с небольшой шаткой табуретки не слезет. Казалось, что приди он сюда несколькими минутами позже и застал бы сцену расчленения тела прямо на столе, благо, для того, чтобы на столе оное поместилось необходимо приложить недюжинные силы, которые Иван предпочитал проявлять исключительно по праздникам и за хорошее вознаграждение, не меньше чем пол пайки конфет, подаренных Наташе самим боссом, сладкое она не любит, что добру зря пропадать. Как бы то не было, в углу уместилась тушка русского медведя на опасно скрипящем табурете, а сёстры продолжили спор, но уже в компании, что значительно поднимало настроение. Или градусы накала обстановки, с какой стороны посмотреть. — Ну, смотри, по-моему всё очевидно, если и выбирать, то лучше всего классику. Это проверено тысячами людей, это уважаемо и любимо, почему бы не выбрать то, что было и будет всегда? Брови Беларуси грациозно взлетели вверх, а волосы на затылке Оли даже зашевелились от неприятного щекочущего ощущения, не любила она такую Нату, непослушную, язвительную и грубую. Она как никто могла одним лишь своим взглядом дать понять где твоё место, сколько тебе там следует оставаться и почему не следует поднимать головы, секир башка и гуляй Вася, страшная женщина из неё вышла, по-настоящему серьезная, если не сказать пугающая. Точнее сказать пугающая, конечно, но не в прямом смысле этого слова. Пугало скорее то, как быстро она перестала быть маленькой, как быстро научилась показывать зубы. Но а как ещё в их положении, так и тянет спросить саму себя, но Оля предпочитает молча качать головой и складывать руки на груди, типичный защитный жест. Ваня трёт нос и это тоже типичный жест, ему неловко, неудобно, но в данном случае никто не обращает внимания на его сосредоточенное, даже слегка задумчивое выражение лица из-под светлых волос, спадающих на лицо и абсолютно закрывающих его от чужих глаз, когда он наклонял голову, утыкаясь в мерцание телефона во мраке красного угла кухни, смс прилетали на устройство каждую минуту, оповещая хозяина лёгкой вибрацией. — Тебя чем не устраивает просто хоть раз в жизни попробовать что-то новое? Ты там зачерствела в своих суждениях, что с тобой невозможно спорить. Чем, скажи мне, чем это лучше, бездумно следовать традициям, принципам, которые сложились не по нашей воле годы назад? Можно ведь хоть раз открыть глаза и понять, что ты здесь не одна, и не только ты хочешь быть хозяйкой. «Кухни ведь?» — пронеслось на секунду в мыслях каждого в помещении, даже самой Наташи, которая на долю секунды дрогнула и шагнула ближе к окну, будто бы старый тюль занавесок, с застрявшими в них пауками, их вечными жертвами мухами и пылью, мог бы как-то помочь, спасти неминуемо плачевное положение от дёргающихся глаз Ольги, с недавних пор дёргаться у неё стали оба глаза и оба глаза помутнели от нехороших мыслей. «Нехорошими» Арловская характеризовала мысли сестры о том, какие они с братом маленькие. Оля вечно так делала, брала и считала их детьми малыми, не способными без её совета и помощи хоть на что-то. Но Ваня мог, давно уже сам может сделать что угодно, большой и сильный, помощь сестры больше не нужна. Наташа тоже большая, но всё не спешит реже появляться летом на их общей даче, потому что Украине обязательно будет очень одиноко и она обязательно будет постоянно трогать вещи Беларуси, что, естественно доводит её до белого каления. Или то, что не может перестать чувствовать себя маленькой рядом с сестрой, такой маленькой и беззащитной, что хочется прижаться к животу и вздохнуть глубоко, да только давно так не может, потому что стала выше Украины, аж целых пять сантиметров и ещё как минимум два за счёт каблуков. Хотя, конечно, на фоне массивного брата обе казались не больше чем куколками в занавесочном театре с мухами в тюле и пылью на гардине. — Может, потому что я уже пробовала? Может, потому что совершала все эти ошибки до тебя, столько раз оступалась и в итоге поняла что лучше? Если я что-то говорю, то только то, что знаю, что пробовала и в чём сама совершала ошибки, страдала, заставляла вас страдать, в конце то концов! Ещё одно сообщение на телефоне России разорвало повисшую над столом с залежавшимися яблоками тишину, но Ваня головы не поднял, предпочитая вовсе сделать вид, что его тут нет, никогда не было и эта милая табуреточка с резным сердцами прямо под его задницей, стоит здесь одиноко и неприкаянно. Впрочем, внимание ока Саурона действительно к ситуации интернет-зависимости брата приковано не было. Глаза сестёр были обращены только друг к другу, от чего воздух немного позвякивал от напряжения, разве что для электризации не хватало самой малости побольше дрожания рук Оли и хмурости бровей Наташи. Обе буквально тряслись и что-то горькое ощущалось на языке, как если выпить самый крепкий чифир, а потом долго и упорно искать между зубов листочки. На фоне этого страшного сигнала в космос икнул где-то далеко Китай, который на любые праздники и обычные воскресные дни дарил чай, чай в шоколаде, чай в пакетиках и голенький, чай в горшке, собирай не хочу, но Украине это показалось чем-то сугубо нелегальным, и даже чай в термосе, неясно, впрочем, зачем, но, видно очень надо. — Оль, ты эгоистка до мозга костей. Я хочу ошибаться и зарабатывать свои шишки, я хочу падать и плакать от своих разбитых коленей. И всё, чего я жду — это только твоего присутствия, а не контроля. «Ах присутствия», прочитать можно было на всём лице Украины, это рисовалось красивыми линиями её почерка на лбе, проявлялось немного грубоватыми, но абсолютно прямыми буквами, написанными рукой Наташи, на щеках, и даже в уголках глаз можно было заметить точечки азиатских иероглифов, которые в переводе не нуждались. Вот он, бич каждого родителя, каждого, кто когда-либо брал на себя ответственность, ожидая, что отплатят хоть парой монет. Но дети не вклад в твоё будущее, дети это маленькие кулёчки, немощные и жалкие, но с каждой каплей приложенного труда становящиеся всё больше и уже совсем язык не поверчивается назвать слабостью волю в глазах, хотя в руках ещё есть рефлекс поднять погремушку, взмахнуть пару раз, чтобы прогнать всю грусть. Да и что сейчас у них за печали, совсем не сломанная игрушка или утонувший в одночасье бурного потока ручейка бумажный кораблик, сейчас у всех свои заботы и слёз ни один не покажет, только сама Оля изредка выронит пару слёз над грибным супом, который сама же и приготовила, хоть никто и не просил. В действительности мало кто просит Ольгу что-то делать, она сама, будто читая мысли несётся налить чаю, когда включена конференция на ноутбуке, или положит каши, даже если от этой каши уже дурно и хочется только чашку кофе, но кофе ведь вредный, его пить в больших количествах нельзя, так врачи говорят. Так много маленьких мелочей, иногда полезных, иногда не совсем, чаще это принимается семьей как данность, странно скорее если Черненко не прочитает мысли и забудет перед выходом из дома напомнить Беларуси о ключах, которые та постоянно вешает на разные крючки, а посмотреть какие именно берёт или берет ли вообще руки всё не доходят. — Я эгоистка? Оскорбительно, так неприятно, что называют так лишь за заботу. Хоть Украина и понимает, что зачастую её слишком много, ощущается как золотая клетка и поэтому, наверное, Брагинский сбегает побыстрее. Или нет, боже упаси, Ольга должна уже смириться с тем, что у него свои интересы и, кажется, мысль, безусловно, просто страшная, но его любовь к кому-то ещё не означает то, что он перестал любить её. Но глаза частенько застилает странным туманом из вороха ночных размышлений и становится почти не до натянутых улыбок, когда в фантазии предстает возможность того, что Наташа перестанет жить с ней вместе, даже без дачи, без этой чёртовой их теплой дачи с тюлем, столом из тёмного дерева, скатертью, которую Украина сама расшила, вечными тремя яблоками, слишком кислыми для кого-либо кроме Наташи, посудой со сколами, потому что Ваня, дурак, вечно ставит их на стол так неаккуратно, с чьей-то соседской собакой почему-то на их дворе, но собака такая хорошая, что невозможно не запустить в дом, чтобы украинка потом ворчала, отмывая скрипящие на все лады доски от следов с грязных лап. Даже без этой дачи у Оли оставалась Наташа в их совместной квартире в Киеве и в Минске, будто в одно слились и переходишь в гостиную, видишь из окна крещатик, а из спальни слышны звуки бурной жизни проспекта независимости. И каждая фигурка маленькой белой лошадки из коллекции Украины на полках на своем месте и даже несуразное количество коробок возле кровати, которые туда поставила Арловская, всё это создает их атмосферу, которую терять так не хотелось, как кипение и свист пузатого чайника на плите, запах поставленных на пару минут в духовку пирожков, покупных, к сожалению, Наташа ругалась сильно, если после работы Ольга сама принималась делать тесто. Злосчастные пирожки, только на даче она могла в силу отпуска позволить себе начать по-настоящему готовить, сидение на месте залог упадка сил, как говорила всегда девушка, надевая панамку на голову уже сгоревшему щеками Ване, когда тот выходил на огород просто своровать моркови, а в итоге был принуждён к неоплачиваемому труду на грядках. Хотя, может, всё же одна морковь да и достанется за старания. А Украина делала пирожки и каждый раз задавалась одним и тем же вопросом, стоя над тестом. — Ваня? Их голос хором оглушил и заставил поперхнуться всем что было внутри несчастного брата. Несколько секунд похлопав глазами русский оторвался от занятия, поднялся и неловко вытерев руки о шорты улыбнулся. — Ну, я пошёл? Надежда так и сквозила в каждой букве, да только опять он между ними как меж двумя огнями, да только боязно брови подпалить, будет ещё один неугомонный с бровями побольше насмехаться, да продолжать написывать раздражённые от отсутствия хорошей связи сообщения. Всё равно все знают, что рано или поздно его заставят показаться на даче, их семейной даче. — Нет. Скажи лучше, — Начала Арловская. — Буквально на минутку, — Подойдя ближе к брату сладким голосом пропела Украина. — Да что ты начинаешь-то! Наташа рыкнула и буквально вновь начавшийся скандал был прекращён выставленными в защитном жесте руками Вани. — Я советую сделать с повидлом. Вкуснее будет. И удалился как не было, заодно прихватив яблоко, которое, конечно, после первого укуса кинет куда-нибудь в куст. Такие в их доме только Наташа и ест.       Тишина вновь обволакивает кухню, но уже так мягко, стелясь над их головами шёлковым полотном вовсе не удручает, расслабляет скорее и от этого даже дышится легче. Мягкие руки Оли мешают тесто, пока Наташа ищет подходящее повидло из их, кажется, нескончаемых запасов. Может они и не готовят сегодня пирожки с фаршем и даже пирожки с капустой не в планах на вечер, их в этом может примирить только старое доброе яблочное повидло, совершенно не то, что любит Ваня, но то, что любят сёстры и может братик будет кривится и фыркать, может, но всё равно улыбнётся так ласково, глядя как его две любимые девочки обнимаются у окна, завешенного старым тюлем, нагретым июльским солнцем.