Медовое Солнце

      Наверное, на сегодня хватит. Теперь стоит сделать вдох-выдох, выключить в своей комнате свет и спрятаться в мягкой темноте, сказать всем мыслям и тревогам: «Хэй, давайте до завтра, сейчас я пас, я не потяну». Он ведь привык так делать после сложных ролей, когда на экране надо показать такую боль, отчаяние, опустошение, после чего и жить не охота, а ты всё же дышишь и сам не веришь.       Ямато всё же выключает свет и падает на кровать, стягивает очки и трёт переносицу. Глаза устали, в них скрипит фантомный песок. Виноваты, конечно, не очки. Сегодня просто так получилось, ну, по-настоящему поплакать, и это никакая не чёртова роль, это всё очень-очень настоящее. Пришлось просто расковырять собственный панцирь. Выпотрошить собственную душу, вот и болит всё от невидимых осколков сломанной скорлупы. Хорошая, живая боль, то, что нужно. Просто пока надо привыкнуть.       Телефон словно чувствует, что и ему сейчас достанется, что ему отключат голос — и пищит тихо, подмигивает огоньком нового сообщения.       Ты спишь?       Да, у них с Мицу комнаты напротив, он же может просто выйти из своей и поскрестись к нему в дверь, но после сегодня, наверное, любое действие кажется живым и болючим, словно с самого дыхания содрали кожу.       Не сплю, можешь зайти и спеть мне колыбельную.       А вот это уже фальшивая игра. Может, не стоит и пытаться. С Мицу надо быть только самим собой, он ведь разгадает любую его маску. Ямато себе это уже пообещал, только, конечно, нисколько не готов.       Мицу ловко проскальзывает к нему с небольшим подносом, и Ямато включает небольшую лампу на стене. Сразу становится тепло. Да, это всё Мицу, словно маленький кусочек Солнца, от него веет сладким теплом. Ямато щурится, чувствуя, как щиплет глаза — нельзя вот так смотреть на Солнце напрямую, но от мягко улыбающегося Мицу глаз не отвести.       Мицу ставит на тумбочку поднос и садится на край кровати рядом, а Ямато дышит сладостью жадно-жадно. Тут и стакан с горячим молоком, и несколько блинчиков с шоколадом в виде медвежьих мордашек.       — Твой ревнивый братишка меня тихо придушит ночью подушкой, у него же вроде монополия на эти милашные блинчики, — смеётся Ямато и сразу же хватает первый.       — А мы ему не скажем. Обещаешь всегда хранить со мной этот секрет?       — Обещаю. Как и уничтожу все эти доказательства такого ужасного преступления.       У Мицу золотые руки и, что важнее, полное любви сердце — вон сколько всегда вкладывает её в свою стряпню. Ямато всегда кажется, что такой редкой специи уж он-то не заслужил, так потрепал не только Мицу — всем — нервы, что максимум, что для него надо добавить по вкусу, так это слабительное.       А Мицу добавил ему в молоко капельку мёда и теперь смотрит на него своими такими же медовыми глазищами, и Ямато не замечает, как сметает и блинчики, и молоко. И замирает в медовой тишине. Да, он снял уже очки, но всё равно видит в загорелом лице Мицу каждую чёрточку чётко-чётко. На его лбу прячется беспокойная морщинка, на щеках царапинами румянца горят недосказанные слова. Их так много, в горле Ямато они трепыхаются стайкой птиц, царапают изнутри коготками, и он только роняет хриплый вздох, когда Мицу тянется к нему и касается большим пальцем краешка губ.       — Тут шоколад остался, эх ты, — неловко смеётся он. Пальцы у него дрожат, указательным он словно боится коснуться местечка выше. — Я рад, что зажило…       А, да, ссадина от его маленького, но крепкого кулака. Зажила, да, но горит под кожей. Ямато моргает быстро-быстро, сейчас только не хватало снова разреветься от собственной ничтожности, которая заставила такого солнечного Мицу испытать колючую злость. Зажило, да… У них обоих ничего не зажило, можно только ждать и дуть на рану.       Ямато дует едва слышно, едва ощутимо, а потом легко касается большого пальца Мицу самым кончиком языка, слизывая оставшийся шоколад. Теперь он кажется медовым на вкус. Это всё Мицу, его медовые глазищи, лёгкий загар, тёплые податливые губы… Ямато крепко жмурится, когда Мицу резко подаётся вперёд, прижимается к его губам своими, а сам аккуратно обхватывает ладонями его немного осунувшиеся за эти дни щёки. Он целуется неумело, но так старательно, так хочет сделать Ямато хорошо, когда ведёт по кончикам зубов языком, когда одной ладонью зарывается в волосы и массирует затылок, и от этой ласки по всему телу расползается приятное тепло. Ямато готов поклясться — вот он не удивится, если сейчас откроет глаза и окажется на цветочном лугу под целительным медовым солнцем, и тогда… И тогда всё точно-точно заживёт!       Мицу весь красный, и Ямато знает, что и сам не лучше, щёки печёт смущением, словно ему пятнадцать. Может, это всё эти милашные блинчики, разбудили в нём неловкого ребёнка.       — Я… Это тоже будет наш секрет, — скороговоркой выпаливает Мицу и словно готовится пулей выскочить из его комнаты, но наоборот вцепляется пальцами в его футболку и прижимается щекой к плечу, и Ямато счастливо утыкается носом в его макушку.       Волосы у него мягкие. И, конечно же, медовые.