кошмары

Первую майскую грозу их квартира встречает холодом, тишиной и беспокойным некрепким сном. Сережа просыпается резко, с глубоким хриплым вздохом чудом спасшегося утопающего, и сонно, непонимающе моргает, прогоняя налипшие остатки кошмара. Получается плохо: дыхание восстанавливается тяжело, паника отпускает медленно, — Шевелев с таким состоянием справляется до сих пор с трудом. У Сережи завтра финал третьего сезона «Импрокома», слабые нервы, хронический недосып и усталость. У Сережи, как оказалось, слишком хрупкие плечи, чтобы из раза в раз все это на себе тащить. Сережа, к своему несчастью, — самый ответственный человек во Вселенной, вот только уже которую неделю не может себя собрать и склеить так, чтобы надолго, чтобы швы не разъело ацетоном из жизненных проблем. Макс на соседней кровати спит абсолютно спокойно — не дергается, даже, кажется, слабо улыбается. Сережа бы и сам, глядя на него, улыбнулся, если бы не было так откровенно хуево. От Загайского он отворачивается на другой бок, тихо шмыгает в подушку и укрывается тонким одеялом с головой — бьет озноб. Шевелеву тридцать лет, а он, как мальчишка, боится закрыть глаза, чтобы доспать пару часов. Шевелеву банально по-детски страшно, так, что до горячих слез. Сережа с детства был таким: слишком сильно переживающим, слишком близко принимающим все к сердцу, слишком чувствующим, слишком беспокоящимся, — весь большое «слишком», — и с этим бороться так толком и не научился. С собой совладать сложно, хоть три пачки новопассита в себя закинь — не поможет, да и не помогало никогда. В какой момент две несчастные слезинки переходят в настоящие рыдания, Сережа не замечает. Ему бы напиться сейчас, чтобы до беспамятства, уснуть бы на какой-нибудь холодной жесткой лавочке под подъездом, но чтобы потом обязательно нашли, чтобы успокоили и прижали к себе. Потому что Сережа для всех сильный и трезвый свои слабости никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не покажет. Мысли прерывает скрип соседней кровати — Сережа испуганно вздрагивает. — Серый? Сережа уже и хочет отправить Максима спать дальше, попросить не лезть, — он способен разобраться с собой самостоятельно — но из всех возможных звуков раздается несдержанный внезапно громкий всхлип. Сереже за себя почти стыдно. — Сереж? Все в порядке? Голос у Макса удивленный и обеспокоенный. Шевелев чувствует, как просела кровать, и чужое тепло совсем рядом с собой. — Макс, все хорошо, — Сережа звучит хрипло и чуть гнусавее, чем обычно. — Правда. — Ты плачешь? Врать, когда все так очевидно, — бессмысленно и глупо, и Сережа молчит. Он рад, что Макс его не видит — задыхающегося, дрожащего, растрепанного нервами и такого уязвимого — одеяло прячет, закрывает, словно стена. Загайский думает, но недолго: в итоге двигается ближе, кладет руку куда-то на примерное место Сережиных ребер и мягко водит: — Хочешь, с тобой лягу? Шевелев соглашается, потому что по-другому просто не может. Сережа абсолютно точно может сказать, что до этого Загайский так его никогда еще не обнимал. Он стягивает одеяло с Сережиной головы и смотрит прямо в глаза: у Сережи взгляд потерянный, испуганный и беззащитный настолько, что становится больно. Макс обнимает еще крепче. — Макс, я заебался, — Сережа жмется так близко, как только может, тычется Максиму в плечо мокрым носом, ища поддержки и такой нужной сейчас любви. — Я могу тебе помочь? Плакать Максу в плечо, на самом деле, не стыдно. Макс не кусачий, Макс приятно перебирает волосы и гладит по спине — успокаивает. Макс лечит. — Не уходи, ладно? — Сережа шепчет совсем тихо, еле слышно, потому что о таком просить попросту странно. Но Макс все понимает. Не может не. В объятиях Загайского — тепло. Кошмары забываются, уходит страх — на их месте остается только запах цветочного геля для душа, сигарет и сладкого парфюма. — Не уйду. Загайский — нежный — целует в висок, едва касаясь горячими губами Сережиной холодной кожи. Сереже наконец спокойно. За окном гроза перерастает в шумный ливень. И утром Макс все еще рядом. И вряд ли Макс в ближайшее время уйдет.