На языке музыки

      Посторонние никогда бы не поняли, что Ши Уду злится. Он садится за белый рояль — конечно же у этого пижона дома белый рояль, и коллекция белых смокингов для выступлений, вместе с Хэ Сюанем, выбирающим сугубо чёрные, они смотрятся со стороны как Инь-Ян и катастрофа для фотографов, потому что уловить баланс света между ними в пятнах софитов задача на грани фантастики, — и аккуратно откидывает крышку. Вскидывает длинные пальцы, словно раздумывая с чего начать, а воздух в этой секундной заминке пульсирует, пахнет озоном. Сейчас будет гроза.       Хэ Сюань с первых нот может угадать причину гнева: стремительный пассаж «Революционного этюда» — «тупые люди на работе достали», глухой удар соль-минорной прелюдии Рахманинова — «Цинсюань опять что-то учудил», размашистые раскаты «Танца рыцарей» — где-то проебался уже сам Хэ Сюань, но ему, конечно же, не скажут где именно.       В такие минуты он стоит, опираясь плечом о косяк двери, скрестив на груди руки, и молча слушает. Несмотря на то, что Ши Уду очевидно — только для Хэ Сюаня — в ярости, ему нравится смотреть, как порхают над клавиатурой чужие руки и постепенно светлеет лицо. Шторм утихает с последними аккордами, будто его и не было. Ши Уду поворачивает голову и лениво, словно только что заметив зрителя, интересуется:       — Что? Хэ Сюань только хмыкает в ответ, «отмирая» и переставая напоминать собой статую.       — Ужин стынет. Пойдём. И они действительно идут. Молча, потому что разговаривать не в их духе, да и о чём? Ши Уду уже всё рассказал, там, в огромном зале с белым роялем, а Хэ Сюань его выслушал и понял. Тишину нарушает только стук палочек.

***

      На самом деле, Хэ Сюань и сам так умеет. Возмущаться двадцать четвертым «Каприсом» Паганини, атаковать «Грозой» Вивальди. Успокаиваться Allegro assai Тартини. «Дьявольские трели». Хэ Сюаню подходит это, как никому другому.       Когда Ши Уду подыгрывает ему в первый раз, Хэ Сюаню кажется, что он ослышался. Он широко распахивает прикрытые прежде глаза и не сбивается только чудом — смычок всё так же движется по струнам, как рассекающее масло лезвие, плавно и неотвратимо. Ши Уду вздёргивает бровь, мол, продолжай.       Мерные аккорды вплетаются в пение скрипки, тяжеловесно оттеняя общую линию мелодии, заземляя, и это так странно, так нетипично для Ши Уду, привыкшего быть основой и соло, что Хэ Сюань не может сдержать кривой ухмылки — надо же, как повезло, сам бог спустился с пьедестала, чтобы благословить его. Ускоряющийся ритм увлекает за собой и в некоторых моментах Ши Уду уступает, позволяя скрипке прозвучать в одиночестве, чтобы следом вступить идеально в такт, безошибочно чувствуя чужой темп. Звук тает в воздухе, растворяется в мерном дыхании. В унисон.

***

      Вся их жизнь как вторая «Венгерская рапсодия», бесконечные качели на грани, череда грузных шагов и взлетающих в высоту легчайших переходов, звонкие октавы и стремительные арпеджио. Мажор и минор в сумасшедшем vivace, долбанных шесть диезов у ключа, о которые впору сломать пальцы, драматические паузы под ферматой и сотни нервных мелизмов.       На одной из репетиций, в перерыве, Цинсюань как-то сказал:       — Играть так вам стоило бы не здесь, — в уголках губ подрагивала улыбка, а ладонь нежно обнимала за шею верную виолончель, как любовницу. На третьем ряду зрительного зала сидел Пэй Мин. — А то мне становится неловко.       Ши Уду тогда цыкнул на младшего и вместо часа заставил репетировать полтора, а Хэ Сюань нелепо попытался отшутиться. О том, что в постель рояль не возьмешь и всё такое.       Рояль, может, и не взять. Зато у него неплохо получилось взять того, кто за ним сидел.