Вопросы памяти

«Является она в виде Девы Светловолосой, в цветах вся, и все живое устремляется за ней и льнет к ней, все равно, травы ли, зверь ли… Куда Живия стопу поставит, там земля цветет и родит и буйно плодится зверье всякое, такая в ней сила». Анджей Сапковский «Последнее желание», новелла «Край Света».

Лилле, Дева Полей, спасшая им жизни, покинула их, проводив вниз с предгорий до конопляных зарослей, где ведьмак и поэт давеча выслеживали сильвана. Она шествовала со своей свитой из ластящихся к ней животных, и где ступала ее нога – буйно цвели даже те травы, чей цикл цветения и созревания уже прошел. Побеги распускались на глазах, тяжелели зерном колосья, в воздухе витал запах хмеля и солода. Лилле удалилась от них в высокие заросли, и плотные ветви стеной сомкнулись за ее спиной, переплетаясь в своей жажде жизни и весеннего пробуждения. Первое время над покрытыми золотом лугами царил умиротворенный покой. Лютик баюкал в руках новую лютню, оглаживая ее лакированные бока как-то недоверчиво, словно сомневаясь в реальном существовании инструмента. Над землей и впрямь парила золотая пыльца – она шапкой светящегося тумана окутывала буйные травы. Геральту казалось, эта пыльца стекла мягким ручьем с одежд Лилле. Торкве, однако, очень скоро занервничал, беспокойно поводя головой и всхрапывая. Он мялся, отводил глаза, и Геральт уже начал было подозревать, что сильван замыслил очередную подлянку, когда козлорогий вскочил, часто перебирая в траве копытами, топчась на месте. – Знаете ли, вы, конечно, не привыкши, откуда вам знать, – зачастил Торкве, – но я, пожалуй, удалюсь на время. Вот эта вот волшба от присутствия Лилле, она… Туманит всему живому мозги, пробуждая природные инстинкты. Все кругом растет, ликует, стремится к продолжению рода… Мне словно завеса какая-то на разум опускается, а потом, в прошлый раз, после того, как Дева гуляла в полях, пробуждая урожай, – я обнаружил, что трахаю дерево. Пойду-то я, бе-е-е, в горы погуляю. Спущусь к вам, свидимся, когда этот дурман торжества природы уйдет, который Лилле начаровала… Еще раз нервно притопнув копытами, Торкве умчался в конопляные заросли в сторону гор, шумно ломая траву. Лютик захохотал сильвану вслед, сбренчав на струнах легкомысленную мелодию. – Я же верно понял, что наш черт имел в виду? – поэт продолжал посмеиваться. – Наверное, это потому, что он наполовину козел, так на него чары Девы Полей действуют. Ну что ж, ладно, пусть скачет – после сегодняшнего богатого на события дня последнее, что я хотел бы увидеть – это Торкве, трахающего дерево, – Лютик снова хохотнул и сыграл уже другую мелодию – кажется, он вообще не мог выпустить новый инструмент из рук. Геральт сидел, вдыхал мягкий горячий воздух, пропитанный пыльцой, и чувствовал, что его острый ведьмачий взгляд начинает заволакивать туманом. Будто он чуть-чуть выпил. Наверное, хмель полей витал в стремительно сгущающихся сумерках. Геральт усмехнулся. Что ж, хорошо то, что хорошо кончается, и после созерцания чудесного древнего существа, которым была Лилле, как-то хотелось верить в лучшее, хотя отчаяние эльфов оседало горечью на языке. Когда-нибудь они спустятся с гор и станут драться насмерть, чтоб не пропасть в убожестве и забвении. Однако сейчас, пока на Краю света живет Дева Полей, она еще может примирить заядлых врагов, перед великим торжеством природы склоняются гордые эльфы, и многолетняя ненависть уступает смирению и пониманию того, что жизнь есть мир и возрождение. Лютик наигрывал на лютне что-то, невыразимо подходящее моменту. Музыка удивительно вплеталась в волшебство висящей над полями золотой дымки. Геральт улыбнулся чуть более довольно. Он бы не признался, но был очень рад, что поэт сегодня не пострадал – а рядом с Геральтом люди часто страдали. Они знали друг друга еще не слишком долго, но невыразимые, естественные доверие и легкость возникли между ними сразу: Геральту импонировал веселый нрав Лютика, а поэт никогда не воспринимал всерьез людские россказни про чудовищность ведьмаков, только искренне потешался над предрассудками, как давеча, когда бабка читала выдержки из книги. Итак, Геральт слушал мелодию и пребывал в прекрасном расположении духа. Ему все еще казалось, что магия Девы Полей вызвала легкое опьянение, но Геральт полагал, что это скоро пройдет. Косил только на буйные заросли трав, осознавая, что они растут, тянутся ввысь, пускают побеги прямо сейчас, на глазах. Возможно, от этого произрастания и кружила в воздухе пыльца, и сам воздух был сладким и горячим. Геральт поморгал – ему почудилось, что странное опьянение усилилось, вместо того, чтоб отступить – мысли путались, его накрыло мимолетным ощущением восторга и желанием… предаваться любви всю ночь, что ли? Ах, вот что Торкве, должно быть, имел в виду… Геральт смущенно почесал нос. Лютик, между тем, бросил играть, как-то жалобно вдарив по струнам, а теперь смотрел на новый лакированный корпус своей лютни, недоуменно нахмурясь, покусывая губу. – Что за… – начал было поэт, запнулся и хмыкнул. Он быстро вскинул взгляд, проверяя, глядит ли на него Геральт, и недовольно заерзал, сидя на земле. Очевидно, его постигло то же странное возбуждение, что и Геральта. Ведьмак понятия не имел, как противиться древней магии, и насколько сильно колдовство: ведь, судя по книжке, Дева Полей существовала испокон веков и будет существовать впредь, и чудовищем она не была – Геральт не знал от нее защиты. Он просто посчитал, что метафора вот эта вот о ней в книге – «всякое зверье вокруг плодится и размножается» – относится только к зверью, да и является скорее метафорой. Тем более любое магическое воздействие на ведьмаков имело крайне слабый эффект, а то и вовсе не имело. Геральт подумал: если он чувствует странное опьяняющее возбуждение, то кто-то без магической сопротивляемости будет подвержен дурману еще сильней – наверное, потому Торкве совсем не помнил, как это ему взбрело в рогатую башку трахать дерево. Лютик беспокойно вздохнул. Он пробормотал «Что-то тут жарко» и «Выпить бы чего», скорее сам себе, наверное, в стремлении объяснить свое странное состояние. – Брось, Лютик, – начал было Геральт, хотел сказать, что это их настигли отголоски магии плодородия, но во рту пересохло, язык присох к небу, и Геральт вынужден был согласиться, что здесь действительно слишком жарко. Он увидел, как по виску Лютика скатилась капля пота, сорвавшись в распахнутый ворот рубахи. Ведьмак, кажется, ошибся: магия не была остаточной, она с каждой минутой лишь усиливалась – наверное, чтоб заставить поля родить, Лилле щедро плела свою волшбу на всю ночь вперед. Несколько обиженная мысль «предупреждать же надо» тревожной птицей билась в голове, но Геральт едва ли мог сосредоточенно ее обдумать. А, возможно, Лилле не видела ничего зазорного в том, что все живое вокруг совокупляется, Деве были чужды людские предрассудки. Лютик бережно отложил лютню и скрестил на груди руки. Он несколько раз облизал губы, а глаза его затуманились, и поэт явно не очень понимал, что происходит, но его жесты и реакции выдавали накатившее возбуждение – Лютик дышал часто и смотрел, сидя на земле, только на свои колени – кажется, в смущении. – Лютик, это… То, о чем предупреждал Торкве, – с трудом разлепив губы, выговорил Геральт, подумывая, что предложить: возвращаться в деревню? Ему было так неохота уходить с поляны… Пьяное блаженство прибило его к земле, было только возбуждение и горячий туман в голове. С каждой секундой ведьмаку отказывала способность связно мыслить – от этого воздуха, от ползущих, змеящихся под ногами, оживших побегов – хотелось то ли жадно трахаться, то ли лежать в блаженной истоме. Геральт откинулся на локти, повернул голову и стал смотреть на Лютика, позабыв, что хотел предложить попытаться отсюда уйти. Поэта накрыло куда сильнее, причем быстро, почти за минуту. Только вот недавно Лютик сидел со смущенным видом, а сейчас провел руками по рубахе, неосознанно, но жадно до прикосновений, прикрывая глаза. То, что Лютик великий ходок по бабам, Геральт уяснил с первых минут их знакомства – с Лютиковых неприятностей из-за баб это самое знакомство и случилось. То есть трубадур был весьма охоч до чувственных удовольствий и, увязавшись за очередной юбкой, мог позабыть обо всем на свете – об осторожности и собственной безопасности в первую очередь. Да и понятно было, почему девки Лютика любили: за хорошо подвешенный язык и красивую физиономию. Геральт мог бы допустить, что Лютик возбуждается легко и охотно. Он также мог бы с уверенностью заявить: чары этого места действуют на поэта гораздо сильней, чем на него. В любом случае, Геральт сейчас пялился на Лютика, не в силах отвести взгляд. Поэт проводил руками по своему телу сквозь одежду, поглаживал выпуклость на штанах, часто дышал, вздохи его походили на мелодичные почти-стоны, и, скорее всего, Лютик начисто позабыл, где он и с кем – потому что и сам Геральт едва контролировал свое тело, с трудом понимая происходящее. Все, что он мог – не шевелиться, потому что если оторвал бы ладонь, опирающуюся на увитую травами землю – тоже начал бы себя трогать. Лютик запрокинул голову, последним еще осознанным движением отложил лютню подальше, потянулся всем телом и, призывно раздвинув ноги, скользнул рукой под пояс своих штанов. Коротко простонав, поэт кинул на Геральта шальной пьяный взгляд, но, встретившись с ним глазами, видимо все же понял, что Геральт тут, и происходит что-то странное. – Я не могу… О черт, остановиться… – выдавил из себя Лютик, прерываясь на частые вдохи, и вдохи его были горячи, как и пылающее лицо. – Это все магия, – ответил Геральт, и собственный голос показался ему каркающим, а язык подчинялся с трудом. – Ты можешь, – он махнул рукой, обозначая этим что-то невнятное: что Лютик может себе подрочить, не стесняясь? Плевое дело. Остатками разумения Геральт понимал – он действительно не станет осуждать друга: даже отойти в кусты не было мочи, Геральту не хотелось отдаляться от этого заклятия. Наверное, в том и суть: магия Лилле действовала на все живое, побуждая плодиться и размножаться, и считать нахождение на месте, в поле действия этой магии – чем-то приятным. Геральт как никто знал, насколько некоторым чарам противиться бесполезно, поэтому он, конечно же… Решил для себя, что на их отношения с Лютиком никак не повлияет этот эпизод. Ну, нужно поэту избавиться от навязчивого возбуждения, тело требует ласк, игнорируя рассудок – Геральт, право же, не задохнется от возмущения из-за неподобающего поведения поэта. Он просто… отвернется сейчас. Зачем бы ему смотреть? Однако именно отвернуться Геральт почему-то не мог. Лютик, одной рукой опираясь на локоть, другой характерно двигал у себя в штанах. Он грациозно выгибался в спине, полуприкрытые веки дрожали, дышал поэт все так же часто и горячо, и даже его дыхание звучало мелодично, хоть он еще не сорвался в стоны. Геральт ожидал, когда же он начнет стонать. Геральт хотел услышать родившийся на устах Лютика стон. Он полагал, что этот звук будет невыразимо прекрасным – как почти все, что срывалось с губ менестреля. Столь странное желание зародилось в мозгу Геральта помимо его на то воли, но осознание настигло ведьмака подобно удару камня по голове: он никогда ранее не мог бы помыслить, что возбуждение другого мужчины покажется ему красивым. Да, в этом-то и крылось объяснение всему: Лютик, горячечно себя ласкающий, был красив. Хотя пока что происходящее нельзя было назвать верхом бесстыдства: поэт не снимал одежды, касался своего члена в штанах так, что Геральт ничего не видел, – но в самих его движениях появилось нечто беспредельно чувственное, в его лице, залегшей от напряжения между бровей морщинке, смеженных веках, покусывании губ проступала изысканная порочность. Словом, Лютик выглядел ничуть не менее живописно и ничуть не менее притягивал взгляд, чем доведенная ласками до исступления девушка. Геральт потрясенно моргнул. Это, наверняка, все от магии. Встанет, на что угодно, так сказать. Торкве, вон – дерево посчитал привлекательным. Лютик, между тем, начал снимать с себя штаны жестами человека, не понимающего, что творит: было очевидно, одежду поэт срывал только потому, что она мешала. Он приподнял бедра, стащил штаны ниже колен, и его крупный стоящий член тяжело шлепнул по животу. Лютик, не открывая глаз, снова обхватил свой ствол, задвигал по нему в привычном свободном ритме, явно зная, как доставить себе удовольствие. Рубаху он задрал вверх, второй рукой скользя по животу, добравшись до сосков, проводя по ним ладонью, а потом сжав один между пальцев и потерев. После этого действия с губ Лютика наконец сорвался стон – глубокий, искренний и жадный. Невероятно – у Геральта хватало пока еще силы воли, чтоб не трогать себя, не начать дрочить себе, подобно Лютику, однако на что его силы воли не хватило – он не смог отказать себе в желании приблизиться. Геральт вопил у себя в голове, что он, должно быть, сошел с ума: единственным разумным поведением сейчас было бы отвести взгляд, позволить Лютику снять напряжение, а наутро забыть этот неловкий эпизод: попали под магический дурман, магия – штука страшная. Разница-то была в том, что Лютик, кажется, не соображал, что происходит; Геральт же прекрасно соображал, однако не мог противиться искушению. Ему безумно хотелось заглянуть в лицо Лютику. Ему хотелось обжечься о взгляд поэта, видеть его приоткрытые губы и сладкую муку на лице, в тот момент, когда Лютик издает такие звуки. Лютик же сейчас запрокидывал голову, отдаваясь ощущениям, Геральт раздражался – ему было неудобно смотреть. Хотя член, исчезающий и появляющийся в двигающемся кулаке Лютика, тоже притягивал взгляд – однако Геральт не видел полной картины. Геральт встал и подошел, путаясь ногами в произрастающих, прямо из земли ползущих травах. Трава под Лютиком была мягкая, зеленеющая и буйная – словно природа сплела перину там, где поэт сперва сидел на голой земле. Лютик раскинулся бесстыдно в травах, и стебли, прорастая, вплетались в его вьющиеся волосы. Геральт присел рядом, скрестив ноги, приподнял Лютика за плечи, подтянул и уложил к себе на колени. В момент, когда он посмел прикоснуться – его руки словно обожгло огнем, а разум полоснуло неверием: быть не может, что он набрался наглости зачем-то тронуть другого мужчину, которого называл своим другом, в такой интимный момент. Еще Геральт твердил себе мысленно что-то жалкое и неправдоподобное: «Я просто посмотрю», и «В моих руках ему будет удобней». Лютик вздрогнул, оказавшись у Геральта на коленях, открыл глаза и встретился с ведьмаком взглядом. И вдруг Лютик выдавил совершенно распутную, шальную и откровенную усмешку, проговорив, растягивая гласные нараспев: «Ге-ера-альт». Затем Лютик выгнулся, попытавшись схватить губами свесившиеся с плеч длинные волосы Геральта, не переставая двигать кулаком по своему члену. Геральт, почувствовав, что с ума сходит от этой усмешки, перевел взгляд – и вид того, как покрасневшая, сочащаяся смазкой головка члена исчезает и появляется в кольце изящных пальцев Лютика, снова поверг его в шок, подобно удару камнем по голове. То, что делал сейчас Лютик, раскинувшись на его коленях, среди витающей в воздухе пыльцы и буйно ползущих под ними трав, было непередаваемо прекрасно. За недолгое время их знакомства Геральт успел заметить, что Лютик, когда не паясничает и не валяет дурака, все делает красиво: говорит, поет, выбирает одежду, флиртует с женщинами, жестикулирует, двигается, касается струн лютни… Геральт не брал в голову, посчитав это свойством характера: профессия такая, Лютик, наверное, просто привык всегда красоваться и быть изящным, под стать своему искусству. Геральт даже в самых безумных кошмарах не мог бы представить, что дрочит себе Лютик тоже красиво. Геральт осмелился сжать пальцы на плечах поэта чуть судорожно, подкладывая ему локоть под голову – так, чтоб лицо откинувшего голову на его локоть Лютика было повернуто к Геральту. Лютик выпростал руку и сам перехватил вдруг Геральта за запястье, сжимая на его коже пальцы до боли, все еще продолжая себе дрочить. Кажется, он просто схватился за первое, что попалось под руку от переизбытка ощущений. Лютик постанывал теперь коротко и часто, в такт частым движениям своего кулака, и Геральт чувствовал его горячее дыхание на своей груди, на голой коже в вырезе рубахи под развязавшимися тесемками. Ему и самому было жарко, так жарко… Под одеждой с него тек пот. Под одеждой ему было… так тесно. Так тесно было в штанах. Член дергался, отзываясь пульсацией на каждый стон Лютика, и болезненно потирался о жесткую ткань штанов. Ведьмак смотрел, осознавая, что не посмеет коснуться. Было бы подлым трогать Лютика сейчас, когда тот ничего не понимает и не отвечает за себя. Да и Геральт не смог бы себе объяснить, почему ему хотелось… тронуть поэта. Положить свою ладонь поверх его кулака, сжать и двигать в ритм, помогая Лютику получить удовольствие. Вместо этого Геральт аккуратно протянул руку и провел кончиком указательного пальца по разлету бровей Лютика и по его переносице, отслеживая красивые черты, искаженные страстью. Лютик, почувствовав прикосновение на лице, потянулся вверх и поймал палец Геральта губами. Геральт опешил и обомлел. Потому что Лютик, проводя по загрубевшей подушечке языком круговыми движениями, вобрал его палец в рот, и кольцо губ на его фаланге… было таким вызывающим… Геральт не хотел думать, но не мог не думать, что эти губы так же могли бы обхватывать член. Лютик посасывал его палец, пропуская все дальше в рот, и Геральт остальными пальцами нежно поглаживал обветренные губы поэта и ласкал подбородок. Если задуматься, рот Лютика имел какую-то магическую власть над ним: Лютик болтал, пел, смеялся – и всегда хотелось смотреть на его губы и веселье в глазах, Лютик притягивал собеседника, Геральту нравилось его слушать и разглядывать лицо, пока поэт плел замысловатую вязь слов. Хотя, казалось бы: болтун, разгильдяй, хвастун, легкомысленный дурень, вечно лезущий в неприятности. Геральт мысленно награждал нового знакомца всеми этими эпитетами, но слушал – да и слушался, подчиняясь капризам Лютика, когда очередная блажь приходила тому в голову. Геральт не помнил, чтоб к кому-то еще из людей ранее испытывал такие чувства: насмешливое умиление, желание потакать и добродушно смеяться над всеми учиненными глупостями. Сейчас смеяться Геральту не хотелось. Он тупо глядел, как его палец погружается в рот Лютика и выходит, поблескивая от слюны, какой экстаз разливается по лицу Лютика, посасывающего палец. Абсолютный эротизм этой сцены Геральта потряс. Лютик выгнулся на его коленях, не переставая себя ласкать, и схватил свободной рукой Геральта за предплечье. Широкий рукав белой рубашки поэта задрался, и Геральт видел браслетом охватившие запястье кровоподтеки, там, где эльфы связали их сегодня веревкой. И Лютик снова улыбнулся – шало, голодно и призывно. В его улыбке не было осознания происходящего и осознания личности Геральта – только голое желание. – Я с ума сойду… Если не кончу… – простонал Лютик напевно, выпустив палец Геральта изо рта с пошлым чмоком, притянул его руку к своему лицу, потираясь о нее щекой, как просящий ласки, обпившийся валерьяны кот. И Геральт не выдержал. Отняв свою руку, он опустил пальцы поверх кулака Лютика, сплел их пальцы и, поддаваясь ритму, принялся дрочить Лютику, с трудом разлепив губы и проронив нелепое: «Я просто… Позволь тебе помочь». Геральт не мог сказать, что возбудило его больше: прикосновение к чужому члену, или переплетение их пальцев. Или то, что Лютик уронил голову ему на плечо, горячо дыша в шею, и Геральт почувствовал, как капля пота с лица поэта попала на его кожу. Геральт чувствовал также напряженный горячий член Лютика в своей руке, и то, что рука самого Лютика дрожит, и поэт взведен до такого предела, что едва ли управляет своим телом, едва ли может ласкать сам себя. Лютика било мелкой дрожью, и, кажется, все, на что он был способен – трястись от удовольствия, извиваясь у Геральта на коленях, запрокидывая голову и судорожно открывая рот. Стоны, короткие и частые, вырвались из его горла, не прерываясь ни на минуту. Геральт всегда полагал, что мужчина, потерявший самообладание в постели, громко стонущий, будет смешон, но Лютик, бьющийся в лихорадке удовольствия, казался ему невыносимо прекрасным. Да, в общем-то, из-за одурманивающей магии, ведьмаку, наверное, виделось возбуждение Лютика таким же чувственным и живописным, как возбуждение женщины – но в то же время Геральт отстраненно подумал, что не смог бы представить, чтоб в столь дикой ситуации ему показался бы привлекательным любой другой мужчина, кроме Лютика. В целом, Геральт запретил себе делать что-либо, кроме… того, что он уже делал. Он действительно хотел… просто помочь Лютику, которого повело от возбуждающей магии гораздо сильнее, чем сопротивляющегося чарам ведьмака. Дружеская помощь, да? Никогда в жизни он еще не выдумывал столь нелепых оправданий. Лютик, толкающийся в их сплетенные пальцы, выгибающий бедра кверху, сам откинувшись назад на согнутой в локте руке ведьмака, вдруг приподнялся и свободной второй рукой схватил Геральта за шею, притягивая его лицо к своему лицу. Геральт и сам задрожал от ужаса и предвкушения, потому что это его проняло первым – лицо Лютика, разливающиеся по красивым чертам поэта экстаз и похоть, Геральт хотел глядеть в его лицо, но не представлял, что может сейчас сделать, оказавшись так близко. Глаза Лютика были затуманены, и в то же время блестели, расширившиеся зрачки затопили голубую радужку, он все так же издавал длинный надломленный стон, приоткрытые губы кривились, и Геральт ощущал на своем лице дуновение его стона. Лютик еще чуть приподнялся, прервал стон, часто задышав, и, почти дотянувшись до губ Геральта, упал обратно на руки ведьмака, отдавшись ощущениям очередного слишком удачного движения их кулаков по члену. Потом, в какой-то момент, совершенно потеряв самообладание, поэт выдернул свою ладонь из сцепления их пальцев, и только комкал одежду Геральта и траву под собой. Он толкался вверх бедрами, метался у Геральта в руках, пока тот ему дрочил, издавал какие-то звуки, которые не смогла бы повторить даже самая искусная шлюха в борделе, подбадривающая охоту клиента отточенными до совершенства за много лет практики вскриками. Травы под Лютиком произрастали, змеились, ползли, и пыльца, парящая в воздухе, озаряла мягким светом его лицо, оттеняя золото волос. Геральту казалось, что он попал в какую-то фантасмагорию, слишком вокруг все было нереальным: буйство природы, обострившиеся чувства, то, что он ласкает своего друга Лютика, дурея от его удовольствия. И в момент, когда семя Лютика выплеснулось Геральту на руку, Лютик выгнулся, приподнялся, упираясь стиснутыми кулаками в траву, снова потянулся губами к Геральту – и снова был не в состоянии дотянуться, захваченный ощущениями оргазма. Лютик коротко вскрикнул, Геральту даже показалось, что он видит какую-то вспышку в его глазах – но, наверное, то были лишь блики кружащей в воздухе золотой пыли. Излившись, Лютик, дрожа, упал в его руки. Геральт смотрел, как поэт, прикрыв глаза, часто-часто хватает ртом воздух, не в силах выровнять дыхание. Лицо его разрумянилось и блестело от пота, и Геральт, приспустив закатанный до локтя рукав, машинально обтер лоб поэта. Двигался Геральт скованно – его тело все еще переполняло возбуждение, он был взведен, как натянутая струна, и боялся сорваться от любого жеста, от любого лишнего к Лютику касания. Когда поэту удалось совладать со своими заполошными вдохами, когда он оказался в состоянии пошевелиться – Лютик приподнялся на руках и смерил Геральта затуманенным взглядом, в котором едва ли скользило узнавание – только сонная нега: Лютик выглядел, как человек, который силится что-то вспомнить и понять, но не может, будто что-то рассеивает его внимание – возможно, магия была тому виной. Медленно, медленно моргнув, Лютик смерил Геральта ленивым взглядом из-под ресниц, и наконец, кажется, надумал что-то спросить. – А ты не…? – он прямолинейно и беззастенчиво положил руку на вздувшийся бугор штанов ведьмака. И едва Геральт ощутил касание руки поэта сквозь ткань, то, как его ладонь на штанах накрыла колом стоящий член – Геральт вскинулся, его будто пронзила молния. Он кончил так быстро и ярко, что едва ли успел это осознать. Кончил от банального прикосновения. В нем словно что-то надломилось, будто слетела стрела с до предела натянутой тетивы лука – потому что он возбудился, возбудился так, как давно не мог за собой припомнить, и не позволял себе разрядки, боялся даже к себе прикоснуться, шокированный происходящим. Лютик держал ладонь у него между ног, пока член Геральта пульсировал, исторгая семя, а потом снова подарил ему эту свою торжествующую жадную довольную усмешку, удовлетворенно хмыкнул, и вдруг зевнул, роняя голову Геральту на плечо. Поэт отключился так быстро, заснул буквально в падении, и Геральту показалось, блестящая пыльца слетелась к лицу Лютика, позволяя себя вдохнуть. Геральт и сам ощутил непоборимую сонливость. Он зло затряс головой. Он не мог… Только не сейчас… Ему надо было осознать. Устаканить в голове. Понять – что с ними только что произошло. Смутно представляя, какая неловкость настигнет обоих наутро, Геральт вяло, борясь с сонливостью, обтер Лютику живот своим же рукавом, натянул на него штаны – проснуться, уже больше не одурманенным чарами Лилле, тому было лучше все же не со спущенными портками. А затем Геральт, не в силах больше противиться, уснул, прямо в шевелящихся вокруг травах. На них было спокойно и мягко, его словно качало на волнах. Ведьмак еще подумал, что эта магия природы, призвавшая все живое вокруг плодиться и размножаться, даровала тут же умиротворение, ощущение безопасности, желание провалиться в крепкий здоровый сон – после исступленного следования инстинктам. *** Геральт проснулся от того, что Лютик боднул его лбом в плечо, забрыкавшись рядом. – Что за… что за чудеса?! – звонко спросил поэт, а потом заругался. Геральт расслышал звук рвущейся травы. Лениво приоткрыв один глаз, он обнаружил, что юные стебли разрослись, опутав их конечности, а Лютик по пояс был покрыт травой, как одеялом. Рвать руками молодые сильные побеги было затруднительно, Лютик выбирался, срывая с себя клочьями спутанную длинную траву и матерясь. Геральт подумывал было рассмеяться, потому что выглядел его друг, сражающийся с травой, презабавно, а потом ведьмак в едином озарении вспомнил, что произошло этой ночью. – Так! – Лютик выдернул еще один пучок травы и застыл, покусывая губу. Меж бровей его залегла морщинка. Лицо выражало сосредоточенную работу мысли. – Ничего не понимаю… Как мы оказались в траве? Нас вела прекрасная дева Лилле, а потом… Да, мы здесь остановились… Да, растения пускали побеги, цвели и отцветали, плодоносили в каком-то безумном ритме, но я, хоть убей, не пойму… Никак не припомню, в какой момент мы уснули? Хоть бы плащи расстелили да костер развели! А Торкве где? А, припоминаю, блеял что-то про то, что от чар Лилле ему охота трахать деревья. Хм… А нам, очевидно, лишь спать захотелось от этих чар, мы где стояли, там и вырубились в беспамятстве? Геральт, в целом, уже знал Лютика достаточно хорошо, чтоб понимать, когда тот лжет. Поэт был прекрасным лицедеем и заливал, не краснея – но все же в глазах его таилась некая хитреца и желание увильнуть, когда он привирал. Сейчас же Геральт, кое-как скинув с себя покрывало травы и приподнявшись на локте, посмотрел Лютику в глаза – и увидел там лишь чистое искреннее недоумение. Лютик не притворялся дурачком, чтоб избежать неловкости – он действительно ничего не помнил, Геральт осознал это с кристальной ясностью. Что, впрочем, было, наверное, типичным – Торкве ведь тоже не мог вспомнить, как он галантно присунул дереву, застав лишь последствия своего безумия. Геральт сел одним рывком, и трава легко поддалась его силе, с жалобным скрипом сочных стеблей разрываясь от мощного движения. Геральт потер лоб и поморщился – в штанах все склеилось, кожа под засохшим семенем зудела. Ведьмак с трудом сдержал рвущийся из горла горьковатый смех – смех облегчения. Что ж, ему не придется объясняться с поэтом. Их зарождающаяся дружба не разрушится от неловкого постыдного эпизода. Он не потеряет этого человека, становившегося ему понемногу – но даже удивительно, насколько быстро – близким и дорогим. Геральт, конечно же, никогда ничего не расскажет. Какая это, на самом деле, удача – беспамятство после чар Лилле. Как жаль, что беспамятство не постигло и его, устойчивого к магии. Геральт обласкал взглядом лицо недовольно нахмурившегося поэта, сонный прищур глаз, оставшийся на щеке отпечаток травяной перины и синяк на скуле после пощечины Торувьель. Лютик был… да, красив, что тут спорить. Но и что же? Геральт никогда ни за что больше даже ногой не ступит на поля, где недавно прошла Живия. Да и вряд ли их еще занесет на Край Света – в этот раз приключений хватило с лихвой. Если неловкость останется только с его стороны, со стороны Геральта, позабыть о случившемся будет проще. Лютик-то ничего не знает, и будет вести себя естественно и легко. А противиться легкости Лютика ой как сложно. Геральт знал, что сам, смущенный и раздраженный поначалу, очень скоро сдастся, загонит поглубже воспоминания, если Лютик будет приязненно с ним обращаться, болтать и шутить – Геральт не сможет отстраниться, замкнуться в неловкости, причина которой известна лишь ему. Это обидело бы Лютика. Геральт же не хотел обижать поэта. Не после того, как Лютик стонал в его руках так сладко. Это следует поскорей позабыть. В конопле зашуршало и, с трудом продираясь сквозь разросшиеся колосья, к ним вывалился Торкве. – Фуф, простите за скор-ропостижное бегство, – шумно фыркнув через нос, проблеял козлорогий. – Вовремя я ускакал в горы, никакой дурман меня не настиг. Я зато со скуки вырезал себе дудку. Эй, музыкант, сыграем? Опробуешь свою новую брынчалку в деле… Лютик, услышав нелестный эпитет в адрес лютни, изогнул бровь возмущенно, но тут же повел плечом, рассмеялся и принялся откапывать из сплетения трав откинутый подальше инструмент. Геральт невольно любовался выразительной мимикой поэта и естественной плавностью его жестов. Интересно, как скоро он сможет теперь… не замечать? Позабыть, как Лютик красив? Да и свидятся ли они снова? Лютик много где бывал, много где его знали – Геральт и раньше, до их знакомства, слышал это имя в тавернах, когда хмельные менестрели среднего звена обсуждали, чьи баллады стоит играть для хорошей прибыли. Геральт полагал, они с Лютиком еще встретятся: люди дорог часто сталкиваются в дороге. Лютик рассуждал о своей новой балладе, добродушно переругиваясь с Торкве, и Геральту вдруг подумалось, что эта баллада будет прекрасна. На данный момент сильвана и поэта волновал вопрос названия. Очевидный «Край света» Лютик отверг из-за банальности, и теперь его губы шевелились, бормоча слова, пока поэт раздумывал, а пальцы плавно порхали по струнам лютни, уверенно и в то же время чутко, и Геральт все не мог перестать смотреть на парящие касания рук музыканта к инструменту…