Поэтика

— Карл, есть ли что-то, чего ты боишься? Квакити смотрел на него несколько обеспокоенно, пока Карл лишь беззаботно улыбался. Улыбаться было легко — у него не было никаких забот на день, было солнечно, а дома его ждала откормленная домашняя кошка. Карл скосил на Квакити глаза, и тот тоже улыбнулся. — Ну, знаешь ли, много чего. Я боюсь темноты, а если точнее, то именно ночь, особенно предрассветный час — он самый тёмный, хоть и не в прямом смысле этого слова. Ещё глубины! Там, говорят, много всякой нечисти водится, хотя я бы предпочёл не проверять. О, ещё закрытые узкие пространства. Это вообще полный мрак. Особенно, если там много дверей, и ты не знаешь, что за ними стоит и где выход. Мне как-то раз такой сон снился. Мне, типа, нужно было бежать по коридору, и я знал, что мне нужно выбраться, а за каждой дверью чёрти что творилось, а где выход — хрен знает. В общем, проснулся в холодном поту. До сих пор не помню, нашёл ли я в тот сон выход. Скорее всего, что нет. Мне во снах вообще никогда не везёт. Карл тараторил, говорил сбивчиво, немного отходил от темы. Он говорил так большую часть времени, но, — стоило отдать ему должное — в отличии от Томми, его манера речи обладала волшебными свойствами, которые делали её не раздражающей, а своего рода манящей, завлекающей. Как у хорошего рассказчика, если бы этим рассказчиком был торопливый заяц из «Алисы В Стране Чудес». — Я немного другое имел в виду. У тебя есть какой-нибудь страх, который, ну, понимаешь, стоит во главе всех остальных? Какой-то особенный? Все мы в своей мере боимся глубины или темноты, но... — О, понял тебя. Карл его перебил, но Квакити это не обидело — он был даже рад, что ему не придётся долго распинаться. Квакити дал ему паузу, которой тот хотел, в которой тот нуждался, чтобы собрать мысли в порядок. Но, как ни странно, пауза была даже короче, чем Квакити предполагал. — Безыдейности. Я очень боюсь безыдейности. О, занятно. «Занятно» вообще было важной частью их взаимоотношений. Карл был занятным во всей своей ипостаси, а Квакити, словно дитя, это манило. — Объяснишь, Карл? Он помял края своей необъятной худи — оно было ему больше как минимум на два размера, порядком затасканное, но, несмотря на предложения, Карл продолжал несменно его носить. — Скажем так, я предпочитаю креационизм космической сингулярности, — Карл усмехнулся, пока Квакити кое-как вспомнил, что эти слова вообще значат. — Это не так просто объяснить, прости. В общем, мне просто претит мысль, что у чего-то не может быть идеи. Даже если это просто что-то «ради веселья» — это уже идея, а значит, что оно меня не напряжёт. Но... если представить, что мы все в итоге окажемся просто набором геном из шкафа генофонда, то, думаю, я испугаюсь такого осознания. Поэтому я предпочитаю об этом не думать. У Карла в глазах горят маленькие звёздочки. У Карла такие красивые, длинные, аккуратненькие пальчики. Карл весь такой из себя интересный, загадочный, немного неуклюжий время от времени. Квакити обращает на него свой взгляд. Конечно, ты его не поймёшь. Конечно, Карл всё ещё будет далёк от тебя. Есть такие люди, и сколько бы ты за них ни хватался, в долгие объятия всё равно не поймаешь. Квакити косо улыбается. — В общем, ты бы предпочёл сценарий? Ну, знаешь, как творческая натура. — Да. Думаю, что да.

***

Однажды Карл забывает надеть обручальное кольцо. Тут-то у вас и начинаются проблемы. Карл говорит, что понятия не имеет, как так случилось, никто из вас не понимает, потому что уж кто, но Карл о таком не забывал. Квакити помнит, как Карл так разок обмолвился, что любит он бабочек, особенно траурниц, и искренне не понимает, как можно их бояться. Но с два дня тому назад Карл и не замечает, как та самая бабочка пролетает мимо. И удивлённо так смотрит, когда Квакити называет её имя. У Карла в комнате умирают все растения. А ведь он так нежно рассказывал о каждом лютикоцветковом, о том, как и когда их поливать. Но сегодня гибнет последнее растение, опускаясь вниз. Карл даже не обращает на это внимания. Квакити старательно делает вид, что не замечает. Карл у тебя ведь так много работает, Карл ведь так часто бегает в библиотеку, а ты тактично (признай, тебе не хочется угробить нахер ещё одни отношения. В этих, по крайней мере, ты любишь, и тебя тоже любят — не хочется терпеть очередной крах) не спрашиваешь зачем. Карл просто устал. Ему нужна забота и внимание, ничего более. Карл ведь придёт в себя, не так ли? Твой Карл ведь ещё здесь? — Квакити, ты бледный. Что-то случилось, душа моя? Они сидят в маленьком домике, слушая старенький хрипящий проигрыватель, пластинка меняется одна за другой. Это, вроде как, должно быть романтично и круто, но Квакити ничего из этого спектра не чувствовал. Он смотрит на Карла — у того появилась морщинка на лице, глаза какие-то уставшие, кудри растрёпанные пущи прежнего. Это уже не круто и романтично. Карл увядает, как увядали его лютикоцветковые. — Что за херня происходит, Карл? У того взгляд удивлённый, непонимающий. Он, наверное, взаправду не понимает. Он говорит: — Что ты имеешь в виду? Я не совсем тебя понимаю. «Я вот тоже тебя не понимаю уже. И себя не понимаю. Смешно, правда?» — Карл, ты сам не чувствуешь, что что-то меняется? Карл дурацки оглядывает комнату. Всё те же книжные шкафы, верстак в углу, криво поставленный стол, который они так и не собрались переставить, неумолкающий проигрывать — всё было, как всегда. Даже Квакити, сидящий перед ним. Это всё такой же Квакити, его Квакити. У вас же всё так хорошо, верно? — Вижу только твою недовольную мину. Это единственное изменение. Иди ко мне, mi amor. Он вытягивает руки вперёд, зазывающе так. Пальцы у него всё такие же аккуратные, как и прежде. Но глаза — глаза изменились. Всё такая же мягкость во взгляде, но уже иначе. Словно в дымке. Квакити знает, что нельзя всё это так отпускать. Нельзя, но подняться со стула значит отпустить. Он думает: «мы к этому вернёмся, обязательно вернёмся». Подходит ближе, даёт Карлу обхватить своё лицо, а затем наклоняется к нему ближе, целует в губы без всякого напора, ждёт ответа. — Знаешь, Квакити, я правда очень сильно тебя люблю. В конце концов, ты слишком сильно любил Карла, чтобы отказываться. А сценарий-судьба оказался немного дерьмом.

***

Было дождливо. Карл никогда не любил дождь. Квакити оставался где-то там. Все твои воспоминания забываются, блокируются психосоматически. Ты помнишь хоть что-нибудь, Карл? Хоть что-то? Нет? Тогда постарайся. Напряги извилинки, дружок, ты же помнишь, что было написано в книге? У тебя ведь всегда получалось неплохо соображать. И Карл честно пытается. Он смотрит на Квакити, но силуэт у него какой-то незнакомый и неприятный, воспоминания все паршивые. Тот что-то лепечет, зовёт тебя по имени, а тебе от этого как-то гадко. Ты бы не связал себя с таким человеком. У Карла голос срывается. Карл не знает, что за история. Не было у него никакой истории, у него не могло быть истории с убийцей. Квакити, ему твои невнятные лепетания ни к чему, ему бы быстрее тут разобраться и уйти, он ведь всегда спешил домой, когда начинался дождь. Ему бы туда, где тепло. И туда, где нет тебя. Квакити не будет искренне влюблённой и приручённой деточкой, поцелуй не вылечит, признания в любви не помогут, он тоже тебе больше ничего не скажет. Даже не вспомнит, как признавался к тебе. Пустившие корни болезни одной лишь любовью не лечатся. Ты не герой сценария романтического фильма, дорогой. Глотай слёзы о последней фразе Карла Джейкобса к тебе молча.