***
Одна из жемчужин страны, чёртова Карелия с её неутихающими пожарами, разверзшимися на сотни гектаров, повергает Ромку в отчаяние. Видать, суждено таки этой злосчастной земле стать и его персональной могилой. Слетал, называется, на своё первое «настоящее» задание, прошёл, блять, «боевое крещение». А ведь Алексей Палыч предупреждал! Говорил, осторожней надо, слушайся старших и ни за что не отставай от остальных. Самого Рому до жути тянет на саботаж — думается ему, наивной серой шейке, что групповая стратегия выбрана неверно. Наставления командира в условиях ЧП нарушать опасно. Приходится пахать наравне со всеми и помалкивать в тряпочку. Пиздец настигает внезапно. Держась за крепкими спинами товарищей, Ромка в суматохе мешкает, оглядывается и, будучи главным неудачником среди неудачников, наворачивается носом вниз, споткнувшись о подло подвернувшееся бревно. Башкой прикладывается о какой-то камень, а когда сознание возвращается и мутно проясняется, вблизи виднеется только огонь, зловеще хрустящий древесиной. Ромка бросается в направлении лагеря, но замирает, наткнувшись на пламя, вставшее стеной. Дёргается в противоположную сторону. Аналогичная ситуация. Тогда, в полной мере уловив безысходность своего положения, Роме становится по-настоящему страшно. Руки трясутся, как у алкоголика в завязке, пересохшие губы дрожат, из груди вырывается судорожный хрип. Едкий дым разрывает натренированные лёгкие, кашель получается приглушённым и болезненным, стариковским. Собравшись с силами, Ромка пытается докричаться, но, предсказуемо, ни черта из этого не выходит. Сорвавшийся голос теряется в треске прожорливого пламени. Слышится грохот — неподалёку рушится дерево. Ромка опасается, что следующее приземлится на голову. Он оббегает доступную местность по круговой и окончательно убеждается, что выхода из кольца нет. Он в ловушке. И, самое досадное, связь в глуши не ловит от слова совсем. Ромка даже родным позвонить не может, чтобы попрощаться. От отчаяния на глазах выступают слёзы. Рома трёт лицо грязными руками. Кто-то погибает героически, жертвуя своей жизнью ради других, а кто-то не может устоять на собственных ногах. Вот почему так?! Со стремительно высыхающей на щеках солью, Ромка мечется из стороны в сторону, прикидывая расстояние. Мысленно считает до десяти. Выход один — броситься грудью в пламя. Вдруг справится, прорвётся. По-другому никак, а куртка и штаны огнеупорные, немного продержатся. Во что Ромке верить, как не в них? Не в чудо же! — Эй, ты чего это собираешься делать? — раздаётся за спиной. — Там огня полкилометра, не добежишь, зайчонок. От неожиданности Ромка подпрыгивает и судорожно оборачивается. Прижимает ладонь ко рту. Не орёт в ужасе только потому, что надышался дымом и, вероятно, балансирует на грани жизни и смерти. Перед ним, скрестив руки на груди, стоит Максим Шустов. Тот самый Максим Шустов, с земли глядящий на уносящийся вертолёт. Тот самый, сгоревший в объятиях пламени, охватившего поляну, потонувшую в топливе. Максим Шустов, чью фотографию Ромка абсолютно точно видел (и гладил) на мемориале. Посмертно награжденный герой России. — Какие странные у меня галлюны, — бормочет Рома, быстро-быстро моргая. — Не мама с папой, не Анька, бывшая моя, а ты… — Уж прости, что дали, — фыркает Шустов, мимолётно смотря на нашивку с фамилией и инициалами. — Будем выбираться, Роман Романыч, или ты у нас любитель максимального загара? — Откуда ты… — А я здесь всё-всё знаю. Тем более, ты не впервой у нас в гостях, да ведь? Окончательно потеряв связь с реальностью, Ромка осоловело таращится в открытое лицо, на котором пляшут опасные янтарные блики. У Шустова потрескавшиеся губы, растянутые в добродушной улыбке, лукавые глаза со светлыми ресницами и копна неприбранных пушистых кудрей, выцветших от солнца и хаотично спадающих на лоб. Золотых почти, как стружка. Он в обыкновенной белой футболке и таких же, как у всех пожарных, темно-зелёных штанах. Живой. В Ромкином положении хуже вряд ли будет. В конце концов, галлюцинации при смерти — обычное дело. Решившись, он медленно поднимает руку и кончиками пальцев касается чужой щеки. Кожа мягкая, лишь щетина колется, как положено. Рома ведёт выше, приглаживая задорные кудряшки, пружинами обвивающие дрожащие пальцы. Максим нервно втягивает ртом воздух и перехватывает его руку. Сжимает. У него самого ладонь широкая и горячая, с трудовыми мозолями. — Я тебя выведу. Ты, главное, не бойся. Иди за мной и не вздумай вырываться, — делает уверенный шаг в пекло. Ромка, две минуты назад приготовившийся отойти в мир иной, окончательно лишается дара речи и забывает, как это — составлять буквы в слова, а слова в предложения. Огонь воскресшего из мёртвых Макса не трогает. Только облизывает по ногам, но выше не суётся, словно боится. Или играется. Языки пламени коварно трогают берцы и заправленные штаны, не поджигая их. Рома стоит как вкопанный. Настойчиво дёргая за руку, Шустов щёлкает пальцами перед носом. — Да не бойся ты. Ничего не будет. Во, смотри, — дёрнув, насильно подносит их сцепленные руки к пламени, уничтожающему ближайшее дерево. — Что ты делаешь?! — вопит Ромка, изо всех сил пытаясь вырваться и высвободить конечность. Ещё чуть-чуть и станет невыносимо больно. Хуже, чем в детстве, когда он случайно приложил ладошку к накалившемуся утюгу. Больно не становится. Наоборот, чувствуется ненавязчивое тепло, словно после зимней прогулки поднёс пальцы к батарее. Огонь не жалит, обугливая кожу, не проедает до костей. Не происходит ничего, что по всем законам природы должно было произойти в тот же миг, как Макс сунул их руки в пламя. — Ром, просто доверься мне, — успокаивающе просит Шустов. Его голос, приправленный хриплыми интонациями, по-особенному влияет на перепуганного до усрачки Ромку. Уставшее, напряжённое тело слушается. В груди распускается робкая надежда, будто удастся выбраться, будто Макс не обманывает и через пару минут выведет из огня, как Данко у Горькова. Будто Ромка ещё сможет увидеть родителей и выпить пиво с друзьями. — Если я превращусь в шашлык, это будет целиком и полностью твоя вина, — зажмурив глаза, Рома заходит в пламя. Рядом с Максом дышится. Он одним своим присутствием чистит воздух, делает его свежим, хорошим. — Как скажешь, — в ответ посмеивается Шустов, уверенно лавируя меж поваленных деревьев и всполохов огня, обходящих стороной и не причиняющих вреда. Ощущения у Ромки, будто они с Максом состоят не из плоти и крови, а из ледяной воды и льда. — Как ты это делаешь? Я не понимаю… Макс замедляет шаг, обрывая беззаботное насвистывание. Они как не через пожар пробираются, пытаясь остаться в живых (Ромка, по крайней мере, насчёт Макса имеются вопросики), а субботним днём прогуливаются по парку. Восставший из пепла пожарный (феникс, блин) оборачивается через плечо и мимолётно бросает: — Тебе и не нужно понимать, потому что я сам до конца не разобрался. Спустя несколько минут они по дуге, перепрыгивая и широко перешагивая, преодолевают ручей, временно стопоривший огонь, и останавливаются на безопасном островке. Ромка переступает с ноги на ногу, ломая под собой сваленные веточки, и шелестит прошлогодними осыпавшимися иголками. Подмигнув, Макс выпускает его руку, напоследок еле ощутимо сжав в своих горячих пальцах. Рома, пытаясь продлить мгновение и дать себе время на подумать, открывает рот, но его сходу обрывают несколько голосов вдали. Команда на все лады выкрикивает одно-единственное имя. — Пора возвращаться, — Макс стаскивает его шапку и дружелюбно треплет по взмокшим волосам, — будь осторожней, не отбивайся от остальных, договорились? В других лесах я не смогу помочь, да и Алексей Палыч тебя потом отчитает по самое не хочу. — Да я это… случайно упал, — лепечет Ромка, судорожно вглядываясь в отдаляющееся лицо. Уходить вот так? — Знаю, — Макс усмехается. — Ну, бывай. И скажи как-нибудь аккуратно Серому, что ему не идёт лысина. Пусть вернёт, как в том году было. Макс торопливо скрывается среди густых деревьев, напоследок махнув рукой. Через полминуты к Ромке, не находящему в себе силы пошевелиться и прижимающему к груди шапку, подбегает всполошившаяся команда. Соколов налетает, как танк, хватается за плечи и настойчиво встряхивает, немного приводя в чувства. Глаза у него испуганно раскрыты, седые усы дрожат. Ромка сглатывает. — Где ты был?! Мы чуть с ума не сошли! — Заблудился чуток. Простите. Я… «…видел вашего Макса. Говорил с ним. Он спас, вытащил меня, если бы не он…» — Не смей больше так делать! — орёт разгневанный Костя. — Мы подмогу запросить успели, местных предупредить, а тебя всё нет! Думали, сгинул в огне очередной, а мы не уследили, олухи старые… — Чё сразу сгинул и почему старые? — нервно хмыкает Серёга. — Я сразу сказал, что всё с ним в порядке. Вот, смотрите, ни одной царапины. Жив-здоров, — он настойчиво вертит Ромку, как тряпичную куклу, рассматривая со всех сторон. Проводит по плечам. — Ничего сказать не хочешь? — Да, хочу, — Рома трёт лоб, убирая чёлку, и серьёзно смотрит на Зотова: — Поменяй причёску, сделай одолжение. Ты с этой лысиной… зека на выгуле. Серёга моментально вспыхивает и грозится прописать пиздюлей, выставляя вперёд огромный кулачища. Для профилактики, разумеется, чтоб серое вещество расшевелить. Удерживать с двух сторон приходится Косте и Соколу, слегка опешившим от неприкрытой Ромкиной наглости. Сам виновник переполоха отходит подальше, флегматично смотря в сторону и не замечая ругательств, посыпавшихся из оскорблённого Зотова, как из рога изобилия. Волнует одно: что за нахрен это, чёрт возьми, было? Не мог он сам сквозь стену огня пройти, да ещё и остаться относительно невредимым. Макс живой… Ромка его трогал. Живой, тёплый и улыбчивый. Появился ангелом хранителем и спас. — У тебя такое лицо, будто мертвеца увидел, — вкрадчиво замечает Пётр. Он представить себе не может, насколько прав. Ромка невпопад качает головой.***
— В Карелию? Опять?! Сколько можно?! — всплескивает руками Рома. С чудо-спасения минуло ровно две недели, а воспоминания свежи поминутно, будто только вчера ногами по огню ходил и, до конца не веря в происходящее, стискивал надёжную сухую ладонь. — Ага, сам не в восторге, — отзывается принёсший «радостную» весточку Зотов. — Другие леса в России, судя по всему, не горят. — Я вам больше скажу, нас к ней приставили, — сыпет соль на рану подоспевший Костя, агрессивно цепляя к рюкзаку каску с потёртыми детскими рисунками-цветочками. Сразу понятно, что доча постаралась. — До конца лета только туда мотаться и будем. — Вот ведь! Везёт как утопленникам. Хорошо, пока несильно разгорелась, — сплёвывает Серёжа, втаптывая в землю кем-то выкинутый бычок. — С последнего вызова там несильно хуже. Журавель, пользуясь отсутствием Палыча, охотно поддерживает негодование в сторону высшего руководства и тенденции прикреплять группы к определённым территориям. Ромка молча отходит в сторону. Раз уж отныне команда официально повязана с горящей Карелией, то ему сама судьба разобраться с минувшими таинственными событиями. Понять, что за чертовщина случилась. В том, что вытащил его вполне конкретный Максим Шустов, сомневаться больше не приходится. Слишком яркие воспоминания и ощущения, слишком удачное по итогу стечение обстоятельств. Нет, самому Ромке никогда бы не подфартило, сгорел бы, как деревяшка в печке. Но кто Макс такой? Неприкаянный призрак, слоняющийся по лесу, ставшему его вечной могилой? Больно тогда дружелюбный для нечисти и, самое главное, трогательный руками. Приведения такими не бывают, Ромка точно знает. Максим ему не враг. Преисполненный решимости отыскать ответы если не на все волнующие вопросы, то хотя бы на их часть, Ромка загружается в кукурузник, бросает рюкзак в багажный отсек и цепляет на переносицу очки. Этим даёт понять, что не настроен вести беседы о вечном. Когда трава была зеленее и леса меньше горели. Товарищи понимающе отстают, только Алексей Павлович промолчать не может и наставнически советует: — Не вини себя в том, что произошло. Выбрался и хорошо. То ли ещё будет. Ромка морщится и отворачивается. Не хочется, чтобы мужики посчитали душевнобольным и отправили повторно проходить психиатра, поэтому о встрече с погибшим Максом и своём божественном спасении благоразумно умалчивает. Хотя поделиться очень жжётся. Особенно с Петром. Почему-то кажется, что тот, кто потерял в стихии беременную жену и преодолел депрессию, чтобы найти силы жить дальше, способен его понять, поверить и поделиться добрым советом. Прошлый пожар успешно потушили с помощью привлечения тяжёлой авиации, однако разгорелась противоположная часть леса. Пока не критично, если бы именно в ней не процветали торфяники — главная головная боль авиалесоохраны. Тлеть они могут месяцами, поэтому очаги необходимо обнаруживать немедленно и ни в коем случае не медлить с устранением. Ромка морально готовится, что в здешнем лесу придётся схорониться на несколько суток. В его случае это — вполне себе уверенное преимущество. Больше времени — больше шансов найти ответ на терзающую душу загадку. В первый день работы хоть жопой жуй, поэтому улизнуть от повышенного к его персоне внимания не получается. К вечеру Рома, валясь с ног, добредает до лагеря. Всё, на что его хватает — перекусить, доползти до палатки и упасть около таких же измученных Серёги и Кости, вытянувшихся во весь рост и постанывающих от усталости. У троицы не остаётся сил даже на классические переругивания перед сном, поэтому они, заслышав напоминание командира о раннем подъёме, благополучно и без сновидений вырубаются до утра. За следующие два дня удаётся обнаружить и ликвидировать несколько масштабных точек. Алексей Палыч предполагает, что ситуация временно стабилизировалась, поэтому со спокойной душой связывается с диспетчером и вызывает кукурузник. Утром финальный обход территории, после чего, ко всеобщему облегчению, домой. Нормально питаться, мыться и спать. Слава богу! Ромка, непонятый в своих стремлениях, впервые не рад открывающимся перспективам: остаться одному у него до сих пор не получилось. Мужики, во главе с Соколом, не сводят глаз и контролируют каждый шаг, чтобы проблемный Ильин опять где-нибудь «не потерялся». Ромка решается улизнуть поздно вечером. Надеется, что бравые пожарные слишком устали, поэтому не станут перед сном выяснять отношения и компостировать мозги. — Я пойду, немного прогуляюсь, местность заодно проверю, а то мало ли, — встаёт с бревна Рома и, лениво потянувшись, отряхивает штаны. Уверенно разворачивается на носках. — Стоять бояться! — рявкает Палыч. — За день не нагулялся, что ли? Всё вдоль и поперёк исхожено. Сядь и сиди спокойно. — Алексей Палыч, — Ромка снимает шапку. Излом бровей и раскрытые глаза делает личико жалостливым, а-ля кот из «Шрека». Нижнюю губу тоже приходится слегка оттопырить. — Пустите, пожалуйста. Хочу один побыть. Очень надо. — В самом деле, пусть думу думает, раз надо, — проникается пантомимой Журавель, — заодно проверит очаги. Лишним не будет. — Мы не могли ничего просмотреть, — Зотов наоборот впечатлённым не выглядит. — Ты полгода просматривал Оксану, которая тебе глазки строила. — Да я это… просто… не знал, как подойти! — Ну-ну. Отмахнувшись от них, Соколов поворачивается к Роме: — Далеко не уходи, а то опять тебя потом ищи, свищи. — Так точно, сэр, — отдав честь, Ромка вприпрыжку спешит в глубь леса, не желая терять ни минуты драгоценного времени. Тем более, завтра на базу. Лагерь они разбили неподалёку от весело журчащего ключа. Промыв руки и ополоснув вспотевшее лицо, Рома набирает ледяную воду в подрагивающие ладони и делает большой глоток, промачивая горло. Зубы ломит от холода. Волнуется и переживает Ромка сильнее, чем планировал. Как много лет назад, в шестом классе, когда на четырнадцатое февраля подбрасывал неловкую валентинку понравившейся девочке. Теперь Ромка на полном серьёзе собирается в вечернем сумраке звать хрен знает кого, сгоревшего почти год назад. Останков, кстати, огонь не сберёг, поэтому разбитым горем родителям пришлось хоронить пустой гроб. Они так и не смогли увидеть сына, обещавшего приехать на недельку в сентябре. Серёга задушевно поведал об этом, когда они вдвоём засиделись у костра. Ромка отмолчался, уперевшись взглядом в задорно трещащее пламя. Оно всегда задорное, когда под контролем и не гробит лесные массивы. На месте Макса сам Ромка бы первым делом попросил разузнать, как поживают родители, как держатся. Справляются ли? Он в своей семье единственный любимый ребёнок и смутно представляет, какого это — хоронить детей. Понятно только, что невыносимо больно. Оторвавшись от воды, Ромка стряхивает капли с ледяных рук, встаёт на ноги и оборачивается. Да так и замирает. В нескольких метрах, сунув руки в карманы штанов, стоит Максим Шустов. — Ко мне пришёл? — у него невычесанное гнездо кудрей и улыбка, способная расположить к себе даже самого недоверчивого дворового пса, опасливо подбирающегося исключительно на кусок колбасы. — Д-да, — замявшись, Рома неуверенно, чувствуя себя этим самым псом, подходит. От Макса исходит тепло человека, до кончиков волос переполненного силой и энергией. — Значит, я не сошёл с ума. Это хорошо. — С тобой всё в порядке, — заверяет Макс, по-птичьи склонив голову и пристально рассматривая сверху вниз, будто ища невидимые царапины. Они пусть и были, за столько времени почти полностью затянулись и исчезли. Ромка смущается до порозовевших щёк и одёргивает куртку, потупив взгляд. Что, блин, за девичьи зажимочки? Откуда прорезались? Хотя он в лесу третий день безвылазно зависает — догадывается, что пребывает не в самом лучшем своём состоянии. Волосы грязные от пота, на скулах, подбородке и под верхней губой пробилась светлая щетина, которая его юношеской мордашке не идёт, под ногтями грязь. Макс живёт в глуши круглогодично, но растительность у него на лице прибранная и аккуратная, будто только утром со станком прихорашивался. — А ты ко всем пожарным, которым помогаешь, потом выходишь? — заполняя возникшую неуютную паузу, спрашивает Рома, переминаясь с ноги на ногу. Конечности гудят, требуя отдыха, но Ромка игнорирует боль и набухшие мозоли. Не до этого пока. Макс качает головой: — Я присматриваю только. До тебя и так неплохо справлялись. Без моей помощи, по крайней мере. — Да я просто опыта набираюсь. Не всё сразу получается, — смущённо оправдывается Ильин. Ага, а то Макс не догадался, с кем имеет дело. Подумав об этом, Ромка чувствует острую необходимость заверить в своей значимости, будто чужое мнение что-то для него решает: — Алексей Палыч говорит, что во мне есть потенциал! И вообще, я хорошо закончил академию и без проблем прошёл отбор сюда… — Есть потенциал, не спорю, — Макс солидарно кивает, подходя вплотную. Кладёт ладонь на Ромкин бицепс и сжимает. — У тебя хорошая комплекция. Руки, правда, дохлые, зато ноги выносливые и сильные. Скоро накачаешься и мощнее Серого станешь, — смеётся, отходя на шаг назад. — Не, не хочу такого, мне не нравится, — Ромка потерянно трясёт рукой, которой только что касались пальцы. От Максовой ладони ткань куртки слегка примялась, а по телу распространилось волнующее душу тепло. На коже словно остался фантомный отпечаток. Рома помнит: последний раз такое случалось, когда его на прощание обнимала Аня. — Не нравятся накаченные парни? Это как? — с подозрительностью щурится ехидный Макс. — Мне казалось, они всем нравятся. — Качки не нравятся, да, но я, вообще-то, имел в виду, что сам не хочу быть таким, — Ромка улыбается. Ему нравится, что на мгновение получилось вызвать растерянность на лице и сбить Макса с мысли. — О чём мы, блин, говорим? А? — А о чём надо? — Шустов наклоняется и срывает один из закрывшихся на ночь одуванчиков, усеивающих небольшую поляну. В его руках цветок в считанные секунды пышно распускается и становится белоснежным, как вата. — Ну, охуеть теперь, — всё, на что хватает осоловевшего Ромку, — ты, типа, лесной волшебник? Как из сказок? — Смотря каких сказок, — Макс наклоняется, подносит цветок к губам и дует, целясь Роме в лицо. Пушинки моментально попадают в глаза, коварно забираются в рот и нос. Ромка быстро-быстро машет ладонью, отплёвываясь от семян, прилипших к языку и губам. Чихает и трёт нос, напоминая самому себе котёнка, сожравшего муку. Коварный Макс, смотря на его попытки откашляться, заразительно смеётся, запрокинув голову и закрыв глаза. — Тьфу ты, накормил меня семенами, теперь зацвету одуванчиками, — постучав себя по груди, Ромка озирается и, заприметив под ногами несколько колосков, быстро стягивает двумя пальцами рассыпчатые соцветия. Встав на мыски, подаётся вперёд и с ладони, не давая опомниться, дует Максу в лицо. Не ожидавший ответного удара, тот смеётся пуще прежнего и стряхивает мусор с бровей и волос. Ромка сам улыбается как дурак, зацепившись взглядом за щербинку меж его передних зубов. Она кажется милой. — Нет, тебе если цвести, то только ромашками, — Макс пробегается пятернёй по сумасшедшему хаосу на голове, безрезультатно приглаживая торчащие во все стороны кудри. — Это потому, что я Роман? Не люблю, кстати, девушкам ромашки дарить. — Почему? Хорошие летние цветы, — Макс приобнимает его за плечи, словно старого друга, прижимается слегка и напевает хрипло: — Ромашка, ромашка, белый лепесток, в волосах кудряшка… — …воздуха глоток, — заканчивает Ромка, — это из мультика, я в ТикТоке видел. — Да, про собак. Любимый мультик моей племяшки. Ей восемь скоро исполнится, — теперь Макс улыбается печально и покинуто. Ему, понимает Ромка, здесь очень одиноко. Без семьи, друзей и товарищей. Совсем одному. — Я первый, с кем ты… ну, с того лета… — Ага, не хотелось травмировать коллег внезапным появлением из чащи, — очухавшись, Макс встряхивает головой, будто пытается засунуть грусть куда поглубже, и с искренним интересом спрашивает: — Так что там про девушек, говоришь? Не любят ромашки? — Не то чтобы не любят, — устав сопротивляться боли в отёкших ногах, Ромка садится, а потом и ложится на прохладную землю, раскидывая руки. Смотрит в ночное небо, заволоченное тучами и тяжёлым дымом: — Я своей бывшей часто ромашки дарил. Думал, она будет смотреть на них и вспоминать обо мне. Романтика. Только она, оказывается, всё время терпеть их не могла, потому что ассоциации какие-то неприятные с детства, а мне не говорила. Было обидно. — Это ж только одна такая, уверен, остальные будут в восторге, — Макс опускается неподалёку и, скрестив длинные ноги, запускает пальцы в траву, колышущуюся ночным прохладным ветром. Он сам по себе высокий. Выше всех в команде. А Ромка ниже, поэтому ощущает себя лилипутом. — Не знаю, я с Анькой разбежался и больше не пытался никому понравиться. — Чего так? — нарвав закрывшихся одуванчиков, Шустов, занимая руки, принимается методично сплетать тонкие стебли, истекающие соком. Делает венок. Ромка удивляется. Сам он подобным никогда не занимался, а Макс вот умеет. Впрочем, он выглядит как человек, который в детстве не гнушался играть с девчонками в куклы. По-любому, и не на такое способен. — Времени не было. Готовился, чтобы отбор пройти, справки всякие собирал. — А сейчас? Нравится кто-нибудь? У нас на базе много классных девчонок, — посылает заискивающую улыбочку. — Чё это тебя на личное потянуло? — Ромка по непонятным причинам не ощущает дискомфорта, что видятся они второй раз в жизни, суммарно знают друг друга около часа, и по-прежнему непонятно, чего Макс в принципе такое. — Хочешь, давай о чём-нибудь другом поболтаем. Просто говори со мной, а то я как Робинзон Крузо… одурел тут, скоро с камнями общаться начну, — Макс заканчивает венок и, удовлетворённо кивнув результату, кладёт его, с большими распустившимися цветами, Ромке на грудь. Одуванчики пахнут сладостью, пусть лепестки на вкус горькие. Рома с детства помнит. Клевер вкуснее. — Знаешь, на базе есть одна девочка, но кое-что меня пугает, — признаётся Рома, пробегаясь пальцами по нежным мелким лепесткам. — Её отец – наш Палыч. Думаю, сдалось ли мне это… — Почему не сдалось? — Макс ложится на спину и подкладывает руки под голову. — Катя, между прочим, очень интересная и умная девушка. Вы будете красивой парой. Рома поворачивается, не в силах стереть с лица до придурошного счастливое выражение. От чужих слов печётся в груди, где-то под сердцем, и спускается к желудку. Не потому, что Макс — посторонний человек — верит в их с Катей возможное будущее, а потому, что старается приободрить и вселить уверенность. Как настоящий друг и просто хороший человек, каких в жизни Ромки попадалось немного. Друзья у него есть, но по факту хорошие знакомые для посиделок в баре за парочкой стаканчиков. — Не думаю, что Палыч тебя поддержит, — Ромка устраивает ладонь под щекой, чтобы не колоться травой. — Вряд ли я тот, кого он мечтал видеть рядом со своей ненаглядной дочуркой. — Зря об этом думаешь, — Макс переворачивается на бок, копирует его позу и смотрит глаза в глаза. — Умненький, симпатичный и смекалистый. И чувством юмора не обделён. Красота же, ну? — Захвалил, — алеет Ромка по шею. Сердце стучит учащённо, уши горят. Жар окончательно обосновывается в животе, скручиваясь тугим канатом. Нехороший признак. На втором курсе Рома уже имел неосторожность среагировать сердцем и другими органами на одного из своих однокурсников. Спойлер: ничем хорошим для него это не закончилось. — Серьёзно. Подари ей ромашки. Она поймёт, что ты хочешь сказать, я уверен. — Подумаю над этим, — Ромка осторожно отодвигается. Старается действовать без лишних телодвижений, чтобы ненароком не обидеть Шустова. Чтобы Макс не подумал, будто его близость неприятна. Но тот либо не замечает, либо делает вид, что не замечает. Ромка благодарен. Венок по итогу, переглядываясь, опускают в ручей. Пусть одуванчики поживут подольше. Странно возвращаться в лагерь с цветами — мужики оборжут и подумают не пойми чего (он-то не Макс), а Ромке потом объясняйся и выдумывай, чего вдруг на девчачьи приколы понесло. Он и так чувствует, что впускает в свою жизнь что-то странное и необыкновенное.***
На следующий вылет в Карелию Рома берёт гитару. Она старая, потёртая, дерево со сколами и трещинами, местами вздутое. Расстроенная вдобавок ко всему, хуже мамы после очередного сериала на России 1. Рома получил доисторический инструмент в семнадцать, когда с одноклассниками рубился в карты. Каждый ставил, что мог. Сам Ильин — повидавший жизнь самсунг с трещиной на пол-экрана. Как итог, смартфон остался при нём. Домой удачливый Ромка утащил ещё и гитару. Прежний владелец — картавый Даня — рассказал, что её на пьяную лавочку у цыган выторговал отец, но сам Даня дальше мозговыносящего бренчания продвинуться не сумел. Рома поржал и заявил, что он-то проявит упорство и научится отыгрывать не хуже самого Цоя. Делов-то… главное — практика. Нифига Ромка по итогу не научился. Осилил четыре блатных аккорда, один бой с простецким перебором и забил, отдавая все силы репетиторам и своей тогдашней девчонке, казавшейся единственной любовью до конца дней. На дальнейшем жизненном этапе — в академии МЧС — места выигранной гитаре не нашлось. Куда там… нормально поспать и отдохнуть за счастье, ага. — Да-а-а, малой. Навёл ты, конечно, шороху, — вовсю веселится Журавель. — Мы-то думали, ты играть умеешь, — вторит Серёга. — Батарейку хотя бы. Или «Бутылка кефира, полбатона». Люблю эту песню. Костя приподнимает брови: — Чё там от песни? Два притопа – три прихлопа? — В этом и заключается кайф! Алексей Палыч, полвечера задумчиво потирающий усы, смеряет Ромку недобрым взглядом, будто знает что-то важное. На данный момент в наличии имеются два варианта: либо догадывается о двойном мотиве появления гитары, либо дело в Кате. Рома склоняется ко второму. О любимой дочурке Соколов думает большую часть времени (скорее всего, и жизни). Регулярно заглядывает в диспетчерскую и зыркает на каждого, осмелившегося обратить внимание на милую Катюшу. Прекрасно понимает — там есть, на что посмотреть. Ромка целую неделю поглядывал, вспоминая слова Макса, и прикидывал, хочет ли заводить новое знакомство с намёком на продолжение. Решение пока не принял, однако внимательному Палычу хватило, чтобы зафиксировать возросший интерес и карандашом внести Ромку в список врагов. Только проблем с командиром ему не хватало для полного счастья… пусть Рома изначально понимал, на что собирается пойти. — Ильин, ты хоть что-то сыграешь нам сегодня или нет? — устало говорит Соколов. Знает. Точно знает. Его Катя понравилась кому-то не тому. Кому-то, чьё имя начинается на Ро и заканчивается на ма. Подстава. — Дайте настроиться! Я гитару со школы не трогал, — пыхтит Ромка, скрипуче скользя пальцами по медным струнам. Естественно, ничего у него не выходит, аккорды переставляются медленно, про то, чтобы менять их, при этом исполняя бой, даже речи идти не может. Ромка ни одной песни не знает, поэтому чувствует себя по-дурацки. Далеко ему до Максовых талантов и репутации в команде. Мужики подначивают и насмехаются. Это не особо мотивирует. Помучившись и раскрасневшись, Ромка утаскивает гитару в палатку. Он устал и хочет спать, но Макс… ждёт. В последнюю встречу он горячо заверил, что будет рад пообщаться в любое время, поэтому Ромка не может (и не хочет) подвести его по вине банальных человеческих слабостей. После того, как Костян и Серёга укладываются, Пётр с Палычем тушат костёр и затихают в своей палатке, Рома аккуратно забирает гитару и, прихрамывая, утекает в лес. Не опираясь на больную ногу, отходит на достаточное расстояние. Зажав донельзя примитивный Am, проводит по струнам. Шустов появляется как по волшебству. Счастливо смотрит то на Ромку, то на лучший в мире инструмент. — Ромашка! — налетает на него. Струны звенят, нарушая гармонию ночной жизни. — Гитара! Ты мне, мне принёс? — Тебе! Кому же ещё? — Рома осторожно высвобождается из объятий и вручает Максу потрёпанную старушку. — Сыграешь мне, птичка певчая? — Чего это ты вдруг? — Макс с трепетом гладит деревянные бока и очерчивает струны. — Повёлся всё-таки на Серёгины россказни про мой голос? — Допустим, повёлся. Теперь интересно. Жгите, Максим! — Ромка плюхается на траву и смотрит снизу вверх, ожидая дальнейшего развития событий. Не сдвинувшись с места, Макс с блаженной улыбкой приступает к настройке капризного инструмента. Дёргает струны и крутит колки. По грифу, гладкому дереву и покатым бокам он безумно скучал. Видно невооружённым глазом. Оставшись довольным звучанием, Макс усаживается напротив и нежно, с лаской, которую обычно дарят любимым, наигрывает простенький перебор, давая пальцам привыкнуть. С восторгом пялится на кожу с отпечатками струн, будто не верит негаданному счастью. Дарит Ромке благодарную улыбку, от которой сердце в припадке дёргается. Рома сглатывает и отвечает поддерживающим кивком. Ему в самом деле интересно, какой такой талантище восхваляет команда и по чему регулярно тоскует. — Есть пожелания? — спрашивает Макс, для разминки выбрав неторопливый печальный мотивчик. Вот что за чудеса? Целый год человек инструмент в руках не держал, а пальцы скользят сами по себе. Невольно напрашиваются подозрения о каждодневных тренировках, только на чём? Ромка вряд ли так научится, даже если будет спать со старушкой гитарой в обнимку. С Максом всё-всё странно. И музыка тоже. — Давай что-нибудь про нас, про пожарных! Макс кивает и, состряпав серьёзное лицо, собирается с мыслями. Ромка нетерпеливо ёрзает и пододвигается, в ночном сумраке рассматривая горящие глаза, чувственные губы, бормочущие слова песни, и вдумчиво нахмуренный лоб. Не удержавшись, мимолётно смахивает с Максовой головы несколько листиков, запутавшихся в выгоревших кудрях. Тот смотрит недоуменно. Осознав, что себе разрешил, Ромка по-подростковому вспыхивает и отводит забегавшие глаза. Он, если подумать и разобраться, не склонен к лишней тактильности, тут просто рука… ну, сама потянулась. Рома обречённо понимает, что ему бы хотелось задержаться в мягких волосах. Сначала запутаться в них пальцами, чтобы потом аккуратно расчесать. Макс бы в этот момент спиной лежал у него на груди и продолжал наигрывать эти свои незамысловатые мелодии. И, конечно, солнечно улыбаться. — «Пожарный, я вас любила», — Макс, прикрыв глаза и склонив голову, доходит до припева. Бьёт по струнам, словно не перед одним-единственным человеком играет, а целым концертным залом. И все ему внимают. Ромка подбирает ноги и крепко обнимает колени, упираясь в них подбородком. Обратившись в слух, ловит каждое слово, каждую ноту знакомой композиции, отдающей чем-то настолько тёплым, но одновременно горьким, что хочется расплакаться, как после «Хатико», увиденного по старенькому телевизору в впечатлительные восемь. Макс с душой поёт про пожарного, про непростую долю, переживающих родных и любимую, ждущую очередную весточку. Открывает глаза и смотрит прямо на Ромку, пытаясь донести что-то сакральное. Голос у Макса красивый. Возможно, самый красивый из всех, что Рома когда-либо слышал. Он впитывается глубоко внутрь и мягкой лапой трогает сердце, разглаживая. Слова дрожью прокатываются по позвоночнику. — Я знаю эту песню, — немного помолчав, бормочет Ромка, — в оригинале про Гагарина поётся. — На базе больше любят мой вариант. Вот где космос? А мы где? Нам про огонь ближе, — Макс с затаённой печалью дёргает первые две струны и, резко о чём-то вспомнив, смотрит с волнением: — Как там мои девочки, Ромашка? Поют хоть? Рома спешит успокоить: — Поют! Где я, думаешь, твоего пожарного услышал? Иной раз пройду мимо актового зала – они надрываются как последний раз. Если дел нет, захожу и слушаю, — признаётся Ромка. — Есть у них там главная затейница: Вера Павлна. Меня тоже припахать пытается! Хочет, чтобы с ними голосил! Засмеявшись, Макс подсаживается и заглядывает в глаза. Наклоняется, словно хочет спросить что-то личное: — А ты? Может, стоит? Будешь среди моих девчонок выделяться. Жених! — Да ну тебя! У меня голоса-то нет. Как начну, все стёкла повылетают, — забавляет, что Шустов хор тучных женщин от сорока, все, как одна, в длинных юбках и цветастых кофтах, называет девчонками. Есть в этом что-то очаровательное. Максовое. Тот фыркает, мол, как так, петь все умеют, и щёлкает по лбу. — Вот сейчас и проверим! Давай со мной: «Что такое осень — это небо…» — Рано до осени, — удивляется Ромка. — И пусть! Это первая, которую вспомнил, — Макс бьёт начальные аккорды, переставляя с Am на Е и на Dm. Рома, в свою очередь, как на восьмое чудо света пялится на ловкие пальцы и вслушивается в скрип струн. Главное, не поплыть. — «В лужах разлетаются птицы с облаками…» — «…осень, я давно с тобою не был», — подключается неуверенно, постепенно крепчая голосом. Макс, кажется, одобрительно подмигивает. В темноте не разберёшь. Это сейчас неважно. Они одна за другой горланят несколько песен. Ромка просит сыграть упомянутую сегодня «Батарейку» и непроизвольно на ней покачивается, ловя атмосферу загородного лагеря, в котором бывал лишь однажды, зато оторвался по полной и заработал сотрясение мозга. И пусть! Это того стоило! Голос Макса проникновенно подрагивает и даже слегка срывается на «О-уо-ри-я». Ромке самому хочется затянуть ото всей своей широкой души, просящейся в пляс. Останавливают догадки, что похоже будет не на фрагмент песни про закончившуюся любовь с завядшими помидорами, а на вой подбитой дворняги. Поэтому он уверенно раскрывает рот на словах, которые может нормально выговорить. Макса и так устраивает. Он, вон, счастлив от одного факта, что поёт с живым человеком, а не очередной белочкой на дереве и зайчиком в кустах. Главное, лагерь не разбудить. Они не слышат? Не слышат ведь? — Хорошая гитара, Ромчик, — Макс кладёт корпус на колени и гладит дерево, — её бы разрисовать, тогда вообще супер будет! Душа появится. Ромка представляет, как в следующий визит родителей просит наравне со шмотками и домашней едой захватить краски. Просто потому, что надо. Отец точно заявит, типа отправил сына набираться опыта не на базу авиалесоохраны с суровыми спасателями, а в кружок по интересам. То Роме играть приспичило, то теперь рисовать. — Твоя с рисунками была? — Ромка расшнуровывает берцы, немного стягивает носок и, оценив масштаб налившегося синяка, массирует ноющую лодыжку. Надо завтра в медпункт заскочить, пускай мазь какую-нибудь дадут с бинтами. Если поначалу терпимо было, сейчас… такое себе. Болит, зараза. — Ага, с огнём. От скуки разукрасил, — понаблюдав за его телодвижениями, Макс перехватывает за ногу и, отложив гитару, настойчиво утаскивает себе на колени, заставляя Ромку проехаться задницей по траве. Касается вспухшей лодыжки. — Что с лапой, горюшко? — Подвернул, — сконфуженно отвечает Рома, чувствуя себя накосячившим ребёнком, которого заслуженно собирается отчитать серьёзный взрослый. Шустову позволительно. Сам пока не знает, почему. На Зотова или Журавеля взъелся бы, не разбираясь, с Петром и Палычем попытался бы защититься, а Максиму точно разрешит. — Значит, подвернул, — задумчиво повторяет Макс, поглаживая пострадавшее местечко мозолистыми пальцами, посылающими по телу частые заряды, бодрящие похлеще кофе по утрам. — Не хватает тебе внимательности и собранности, Роман Романыч. Перевозбуждённого от всего и сразу Ромку начинает лихорадочно потряхивать. Особенно когда Макс задирает просторную тёмно-зелёную штанину и ведёт выше, очерчивая небольшую коленную чашечку. Волоски по всему телу встают дыбом, будто от холода, только от волнения и жара, концентрирующегося внизу. Происходящее кажется невероятно интимным, не для посторонних глаз. — Я всегда был неуклюжим, ничего не могу поделать, — смущённый и раскрасневшийся, как сеньор помидор, Ромка убирает ногу с удобных колен и поправляет штанину, заправляя в обувь. В какой момент они вообще дошли до всего этого?! Только что песни пели. — Вот как тебя, бедового, без присмотра оставлять? — качает головой Макс. — Я стану лучше. Он, небось, думает, что Ромка совсем для работы пожарного не приспособлен. Человек-косяк и всё тут. Сам Ильин категорически не согласен! Ну, в смысле, правда косячный, это есть, но про потенциал Алексей Палыч не просто так ляпнул, да и Макс согласился! Ромке даже уходить никуда не хочется. Дошло, что в их ремесле мало романтики. Будь то природные или техногенные пожары, спасение леса или людей. Да и «героя» на отвали никому не дают, надо себя по полной проявлять, профи быть, подавать пример и на постоянке рисковать жизнью. Вон, как Макс. Только он эту самую жизнь променял на спасение юных душ, недавно пришедших в этот мир и ничегошеньки ещё не видевших. Награждён теперь посмертно, висит чёрно-белой фоткой среди таких же, до конца преданных своей цели. Максу до полученного «героя» ни горячо ни холодно. За другим пришёл, не ради глупой медальки в пламени горел и смотрел, как единственный шанс на спасение исчезнет в задымлённом высоком небе. Понимание этого шарахает Ромку по затылку. Досадно-то как! И, вроде, Макс нотаций никогда не читал, однако факт остаётся фактом: фантасмагорического спасения и странной дружбы хватило, чтобы у Ромы в головушке всё по местам разложилось. Молодец, отец, что сюда отправил. Наперёд картинку видел. — Знаешь, я недавно понял, почему всё в огне горит, а я не сгорел. Живёхонький, с какими-то сверхсилами, как в кино, а выйти из леса не могу, — начинает Макс, заглядывая вглубь широких стволов. Ромке от этого жутко, поэтому он переползает и пристраивается напротив, загораживая обзор на тёмною страшную чащу. Не надо Максу туда всматриваться, мало ли. Вдруг как с бездной? В ответ посмотрят, и что тогда делать? — Почему? — тихо спрашивает Рома, перебирая висюльку на куртке. — Мне кажется, это что-то типа наказания, — Макс тоже понижает голос и наклоняется, сверкая своими невозможными глазами с длинными светлыми ресницами. Настырные кудряшки щекочут Ромкин лоб. — За что тебя наказывать?! Ты же такой… такой… — в голове вертится одно-единственное правильное слово. Рома силится заменить, подобрать синоним и не позориться, но сравнение само собой неуклюже скатывается с языка, наэлектризованно повисая в воздухе: — такое солнце. Ты солнышко, Макс, зачем богу тебя наказывать? — Это другой бог… леса. Он хотел показать, насколько неправильно я жил, понимаешь, Ромашка? — судорожно вздохнув, Макс опускает ладонь на его колено и сжимает, посылая легко читаемый сигнал о поддержке. Ромка принимает, накрывает руку своей и гладит суховатые костяшки. Звуки леса исчезают. Остаётся только голос. — Не понимаю, если честно. Чего ты неправильно делал? Зачем наказывать? — Ну, может, не наказывать, — Макс сам начинает сомневаться, — преподать урок? Я, знаешь, в последние несколько лет ничего, кроме работы, не видел! А ведь нельзя… нельзя постоянно людей от себя отталкивать. Я и семью как будто ни во что не ставил. Не приезжал к ним, хотя обещал, на брата с племяшкой забил… сколько я их не видел? Когда всё произошло, целый год. — Тебе нравилась? Такая жизнь? — Нравилась, Ром. Очень нравилась. Я леса, палатки, костры сколько себя помню до беспамятства любил, но остальное… как вычеркнул. Раз! и нету… Ни отношений, ни друзей, кроме наших парней… ничего нету. Ромка хватается за его руку и сжимает. Подаётся вперёд, болезненно и со стуком сталкивая их лбы. Кудряшки разве что смягчают удар. Закрывает глаза и шепчет задушевно: — Какая разница? Это твоя жизнь. Если нравится, почему нет? Может, это твоё счастье? Твой выбор, в конце концов. Хочешь по лесам – пожалуйста. Несправедливо с тобой всё это делать! От кудрей, одежды, самого Макса, горячего, как печка и судорожно втягивающего воздух, с немым отчаянием стискивавшегося пальцы, слышится запах леса. Настоящий, как из русских народных сказок. В нём смешались и полевые цветы, и свежая хвоя, и кора с терпким привкусом смолы. Наверное, на вкус губы Максима Шустова как берёзовый сок. Такие же сладкие, а когда целуешь долго — с фруктовым оттенком. Ромка разъединяет их лбы и отстраняется. Немного, чтобы Макс не подумал, будто ему не нравится происходящее. Роме всё нравится. До зудящих губ и горячности внизу живота. К Максу влечёт безбожно, глупо отрицать очевидное. Окончательно проигрывая самому себе, Ромка на три секунды прижимается к его губам. Как позорный шестиклашка. И это — тотальное падение остатков его гетеросексуальности, державшихся на мыслях о Кате и порнухе с горловым минетом по выходным. — Бля, Макс, прости пожалуйста, — напугавшись ответной реакции, частит Ромка, — тут такая тема серьёзная, а я… — Ты всё правильно сделал, — аккуратно положив ладонь на щёку, Макс раскрывает его и проскальзывает в горячий рот. Полностью лишившись контроля над ситуацией и собственными эмоциями, Ромка обнимает его за шею и, конечно, отвечает, ласково касаясь языком. Максовы усы укалывают лицо, раздражая без того высушенную солнцем кожу, но Рома и не думает противиться. Всё в мире не имеет значения, пока Макс исследует его рот, а свободной рукой гладит по спине — успокаивает и не даёт сбиться с ритма. В следующую минуту Ромка обнаруживает себя лежащим спиной на траве и с запутавшимися пальцами в мягких пружинистых кудрях. Макс, уперевшись по обе стороны от его головы, приподнимается и облизывает эти свои берёзовые губы. Они у него в самом деле сладкие, карамельные. А волосы… Рома проводит, ощупывая. Настоящий одуванчиковый пух. Бережно, будто прикасаясь к великому, убирает с глаз чёлку и тянется за новым поцелуем. Макс плывёт не меньше его, это заметно по прикрытым глазам, невесомым касаниям к лицу и трогательно размыкающимся губам. — Ромочка, зачем тебе это? — время вопросов вселенского значения. Макс обводит область вокруг глаз. Из-за загара и очков Ромка похож на панду. Сам с себя в зеркале посмеивается. — Хочу и надо. Чувствую, — для Ромы краткость сейчас – сестра таланта. Он настойчиво утягивает Макса во влажный поцелуй. Не переводит в настойчивый и пылкий, за которым непременно следуют руки под одеждой и приспущенные штаны с трусами. Ласкает отзывчивые губы, пытаясь передать всё то, что не может оформить в красивые убедительные слова. Тут надо именно чувствовать, понимаете? Они целуются, пока уголки не начинает саднить, а тело не затекает из-за одного положения. Решив всё за окосевшего от переизбытка эмоций Шустова, Ромка трепетно укладывает его голову себе на грудь и обнимает покрепче, не забывая поглаживать по волосам. Макс перемещается и слегка царапает щетиной открытую шею, стараясь отыскать удобное для обоих положение. Кудрявое безумие настойчиво лезет Роме в нос и рот, как не лезли волосы ни одной из его бывших девушек. — С тобой хорошо, Ромашка, — спустя минуты тишины, Макса пробивает на признание. Ромка выныривает из лёгкой дрёмы, в которую успел погрузиться, придавленный сильным горячим телом. — Я за столько месяцев очень соскучился по общению. Хотелось с кем-то поговорить, посмеяться, песню спеть. Тепла не хватало, ласки какой-то. Раньше я этого не ценил и думал, что оно всегда таким будет. — Это базовые вещи. Ты должен иметь к ним доступ, когда захочешь, — Ромка покусывает внутреннюю сторону щеки. Он до сих пор не может до конца осознать, каково это — почти двенадцать месяцев существовать в изоляции. Бедный Макс, бедное солнышко. Раньше вокруг него, как в галактике, вертелись другие люди, напитываясь светом и энергией. Когда солнце погасло и осталось совсем одно… оказалось, эти люди очень даже нужны ему самому. Без них тяжело, одиноко. Даже если Шустов полез лобызаться от безысходности, Рома не злится и будет целовать Макса столько, сколько тому хочется. Пока, блин, губы не отвалятся, а свет не обретёт прежнюю яркость. — После того, что было, ты будешь приходить ко мне? — Спрашиваешь! — горячо заверяет Ромка. — Подумаем вместе, как тебя из леса вытащить, да к людям вернуть. Макс посмеивается, щекоча дыханием шею, и, приподнявшись, целует в линию челюсти, смотря глазами, полными нежности, тоски и искренней благодарности, от которой болезненно щемит грудь. Ромка гладит его по щеке. Ночёвка в палатке отменяется, чёрта с два он теперь оставит Макса одного.***
Первый месяц лета подходит к своему логическому завершению, в июле команда, собравшись в столовой, организует поминки Макса. Алексей Палыч, сверкнув суровым взглядом, запрещает хандрить: говорит, что Шустов, если наблюдает за ними, осудит и будет недоволен. Звучит правдоподобно, поэтому мужики, не позволяя одолеть себя коварной печали, до ночи пьют водку и вспоминают годы общей работы. Ромка, пьянеющий от одного вида чего-то выше шести градусов, слушает и молча грызёт чесночные сухарики. У него самого скопилось достаточно воспоминаний, связанных с Максом, но говорить о них чревато последствиями. И отнюдь не из-за спорного радужного контекста. Приглушив в себе болтливые порывы, Ромка попивает яблочный сок и смеётся на байках, которыми фонтанируют мужики. Пусть на сердце они всегда будут нести скорбь по трагически погибшему товарищу, это не мешает вспоминать Макса с широкой улыбкой и меткими высказываниями. Ромка, например, и подумать не мог, что его солнце несколько раз обувал Зотова на деньги в покер! Последний раз — аж на ползарплаты, но там Серёга сам виноват, что не терял надежды отыграться. Отныне свято верит, что Макс не гнушался жульничать. Начало августа выдаётся жарким и сухим, но при этом недурно ветреным. Все факторы отлично способствуют горению Карелии, которая летом превращается в один сплошной костёр. Ромка, с одной стороны, искренне сопереживает местным жителям, вынужденным то и дело бороться с огнём своими силами и переживать за деревни, а с другой стороны… в Карелии всегда ждёт Макс. Тушить пожары он не может, зато может помогать с выявлением очагов. Ильина в команде шуточно зовут экстрасенсом за то, с какой периодичностью он находит новые точки и предсказывает поведение пламени. Самому Роме, скромно отмахивавшемуся от похвалы, поджимает выдать, что это не он, это — заслуга Макса, незаметно шепчущего свои меткие прогнозы. Ночи они, как правило, проводят вместе. Ромка даже умудряется высыпаться. С Максом приходит чувство защищённости и спокойствия, какого раньше не случалось, да и остальная команда не замечает отсутствия «будущего героя России» в лагере. Наверное, очередная лесная магия. Или банальное везение. — Эх, смотрю на тебя и вспоминаю молодость, — однажды говорит Костя, мечтательно жмурясь, — цветёшь, как майская роза. Влюбился! — Возможно, — косвенно подтверждает Ромка, вертя колки. Чтобы не выглядеть подозрительно, пришлось попросить Макса стать его персональным учителем. Ночь – не лучшее время для занятий, но им выбирать не приходится. Справедливости ради, в последнее время Рома сам прерывает обучение, отвлекаясь на Максову близость, на руки, направляющие его побаливающие от тугих струн пальцы. Потом ещё удивляется, почему скилл не растёт. — Молодежь. Долго ли ей надо? — философски отзывается Пётр. Алексей Палыч понимающе хмыкает. Осознав, что юный член команды не спешит принимать каких-либо действий по завоеванию Катиного сердечка, Соколов успокаивается и сильно убавляет свою подозрительность. Сто пудов думает, что Ромка испугался и спешно переключил свою пылкую страсть на другую (ага, другую, как же). Что боится лишний раз огрести от командира, страдающего обострённой любовью к своему дитя. Ну и пусть думает. Жалко, что ли? Отчасти всё равно правда. Роме светит персональное солнышко, на кой ему сдалась Катя Соколова из диспетчерской? Он почти забыл, как она выглядит и почему весной приглянулась. У влюбившегося по уши Ромки мир клином сошёлся на Максиме Шустове. Значит, так надо. С концом августа, с поникающими к осени листьями, пожелтевшей травой и зачастившими тёплыми дождями увядает и сам Ромка. Предстоящая разлука с Максом, складывающаяся во многие месяцы, ржавым гвоздём царапает сердце. Словно худая уличная кошка, которую заколотили в подвале многоэтажки, и теперь она вынуждена умирать от голода. Как спица, медленно вонзаемая в мышцы. Торфяники в Карелии не тлеют, деревья не горят. И вроде радуйся, что есть сил, а Ромке выть от накатывающей тоски хочется. В первую очередь, даже не к себе любимому, регулярно зависающему среди людей. К Максу. Как он, бедный, до следующего лета продержится? Прошлую зиму-то с грехом пополам перенёс. Говорил, на суку повеситься хотелось, в реке утопиться, вены веткой вскрыть. Конечно, приходилось стиснуть зубы и терпеть, изредка сопровождая по лесу местных охотников. — Наверное, последний раз туда летим, — загружаясь в кукурузник, говорит Костя. — Последний? Почему? — Ромка замирает, игнорируя возмущения Серёжи, врезавшегося в его спину. — Как почему? Затушили всё наконец-то. Быстренько проверим территорию и обратно, — Журавель фыркает, довольный перспективами скорейшего возвращения к семье. Тухнуть в глуши, ставшей команде почти родной, не хочется никому, кроме Ромы. У него там живёт сердце. — Ты чего пригорюнился, малой? Любовь сердце разбила? — фыркает Зотов, получая на свою реплику вялое передёргивание плечами. Ромка опускает голову, в кармане штанов перебирая небольшую, но важную вещицу. Столько времени и сил убил, вдруг Шустову не понравится? Улыбнётся и посоветует повзрослеть. Ромка тогда очень сильно расстроится. Во время обхода территории он осторожно отсоединяется от переговаривающихся ни о чём Серёги с Костей, бросает им, что проверит в противоположном направлении, и торопливо сливается, пока мужики не успели опомниться и возразить. Отойдя подальше, на небольшую полянку, Ромка озирается. От понимания, что сегодня он, скорее всего, увидит Макса в последний раз, живот сводится спазмом, а грудь выворачивается наизнанку. Рома не помнит, чтобы хоть когда-нибудь испытывал настолько ноющую боль, сравнимую с гниющей раной. Даже когда узнал, что первая девушка — Машка — изменяет со старым другом. Тогда Ромка со всей силы прописал бывшему товарищу, порвал с девчонкой и малодушно успокоился, посчитав себя отомщённым. — Ромашка! — Макс выходит навстречу и широко распахивает руки. В привычных штанах, футболке и тонком венке полевых цветов среди непослушных задорно подскакивающих кудрей. Как выяснилось, плетение его умиротворяет. — Соскучился по тебе, жуть! Прыгнув в любимые объятия, Ромка обхватывает за шею и закидывает ногу на пояс, перемещая половину веса на охнувшего от неожиданности Макса. Успокаивается и придурошно улыбается, когда чувствует на талии крепкие руки. Притискивается к груди что есть мочи и замирает, вслушиваясь в ровно стучащее сердце. Дыхание сверху шевелит лохматые волосы. Макс издаёт облегчённый вздох и прижимается губами к макушке. Истосковался. Не виделись они долго — почти три недели. Ромка, рассматривая в душевой исчезающие на шее, ключицах и груди засосы, начал страдать спустя пять дней, а спустя двенадцать — позорно поскуливать и просыпаться по ночам от фантомных ласк. Поездка в Москву, к родным, не убавила печали, затопившей по самое не балуй. Тогда-то Ромка решился приготовить Максу подарок, который он должен непременно оценить по достоинству. Своими руками ведь. — Как дела в большом мире? Рубль опять упал, а наши депутаты требуют запретить меньшинства и чайлдфри? Рассказывай! — требует Макс после долгого поцелуя, преисполненного нежностью и обоюдной тоской. Утягивает на траву и устраивает на своих коленях. Рома со вздохом переплетает их пальцы, облокачивая голову на плечо. О рубле и, тем более, депутатах, говорить хочется в последнюю очередь. Хочется остаться с Максом навсегда. Может, в жопу столицу, работу и однушку? Купит домик в местной деревеньке, переедет… Будет огород содержать, за курами ухаживать и животину разводить. Такой себе на уме дядь Романыч, в двадцать с лишним ищущий умиротворённой жизни. Зато рядышком, у леса почти… Не, дерьмо-идея, сам понимает. Шустов не из тех, кто оценит подобные жертвы. — Не хочу о большом мире, — Ромка разворачивается к нему, — дай руку и закрой глаза. У меня кое-что есть. — Пугаешь, Ромео, — Макс хмыкает, но веленное выполняет. Слегка подрагивающими от беспокойства пальцами Ромка достаёт из кармана браслет, обёрнутый в полиэтилен, и цепляет на запястье, любовно очертив трогательную косточку. Смотрит внимательно. Вроде выглядит неплохо. — Готово. Можешь смотреть. Макс незамедлительно принимается изучать подарок. На руке у него красуется тонкий браслет из бисера. Ромка, силясь не разбить телефон с туториалами на ютубе, провозился больше недели. Постоянно переделывал, стремясь добиться идеального результата. Дополнительные трудности подкидывали товарищи. Приходилось мыкаться, а то несолидно пожарному с бисером возиться. У Ромки дочки нет, на которую спихни, и все поверят. Так и прятался по углам, воюя с леской, мелкими противными бисеринками и своими неловкими пальцами, ощущающимися разваренными сосисками. — Это ромашки. В несколько рядов, — констатирует Макс, очерчивая маленькие кривенькие цветочки. Ну и пусть не то же самое, что на видео мастериц, главное — ото всей души! Она у Ромы Ильина широкая. — Да. Помнишь, ты предложил… ну, в чувствах признаться. Через цветы. Я подумал, пусть они никогда не завянут и будут с тобой. — Ромочка… Зажмурившись, Рома плывёт по течению и покорно отдаёт себя захлестнувшим чувствам. Подарок пришёлся по душе. Это главное? Главное. По крайней мере, Макс ведёт губами по лицу и держит за руки, будто никто ему ничего лучше в жизни не дарил. Если бы он попросил, Ромка бы пятнадцать таких браслетов сделал и намного лучше! Ещё несколько чокеров и колечек, чтобы они ходили по лесу, как две пятиклассницы. Плевать, что мужики засмеют, плевать на чужое мнение, лишь бы Макс улыбался и продолжал целовать, как сейчас. Будто Ромка — самое ценное, что есть в мире. — Пора, Роман Романыч, возвращаться, — отстранившись, говорит Макс. Слова звучат смертным приговором. Выстрелом в безоблачное небо. — Я не хочу! — противится Ромка. — Мы не прилетим до следующего сезона! — Знаю, — Макс улыбается, будто им не предстоит многомесячная разлука. — Солнце… — Ром, цветочек мой, просто доверься мне, — говорит почти как в первую встречу, когда выводил Ромку, напуганного до седых проблесков в волосах, из огненного круга. Взявшись за руки, они неторопливо бредут по направлению к лагерю, подпинывая листья и сухие ветки. Со всей силы вцепившись в пальцы, Ромка боится выпустить даже на мгновение. Приклеился и всё. Макс провожает, после чего до следующего лета сгинет в своей глухомани. Точно сгинет… Рома хлюпает носом и свободной рукой трёт слезящиеся глаза. Отвратительное состояние. Никакие баллады о любви в сравнение не идут. Хочется достать чернил и плакать. Потом зарядить ружьё и застрелиться. Всё лучше, чем почти год ждать следующей встречи. — Макс? Макс, ты чего? Макс уверенно выходит к команде, рассевшейся на брёвнах, и солнечно улыбается. Соколов поднимает глаза, смотря с нечитаемым выражением. Журавель фыркает, а Зотов выкидывает в мусорный мешок сигарету, которые иногда смолит. Но тихонечко, потому что спортсмен. По лицу Петра как всегда невозможно прочитать ни единой лишней эмоции. — Мужики, можно не разводить эту вашу голубизну хотя бы при нас, — Серёжа кивком головы указывает на их намертво сцепленные руки и венок в Максовых волосах. — Да ладно тебе, чё нудишь. С нашей работой свободного времени, как кот… кхм, — у Кости сказывается воспитание детей, — короче, на свиданки не побегаешь. Дай людям отдохнуть. — Вот-вот, — кивает Макс, подтаскивая ничего не соображавшего Ромку к свободному бревну. Усаживает себе под бок, — гитары не хватает… — Ничего, сейчас на недельку в отпуск уедете и выберешь себе новую. Давно пора, — Пётр смотрит ясными глазами. — А то у Романыча она на ладан дышит. Серёга строго наставляет: — И чтоб обратно вернулись серьёзные и вдоволь… вы поняли, короч. Чтоб без этих всяких… меньшинств, во! — А чё такое? — ржёт Костя. — Тоже начинаешь на мальчиков заглядываться? — Сейчас в глаз дам и ты-то точно не сможешь ни на кого заглядываться! — А мне то что? Я – примерный семьянин! Настойчиво дёргая Макса за штанину, Ромка ждёт, пока тот наклонится, и напуганно спрашивает, что, собственно, творится. Кажется, что среди всех он один слетел с катушек, не заметил этого и теперь, как больной шизофреник, не может сопоставить текущую реальность с событиями прошлого. Шустов сидит в окружении товарищей и никого… никого это не смущает, будто не Макс сгорел прошлым летом, будто не его фотография висит на мемориале, будто не его поминки были месяц назад! — Ромашка, веришь в чудо? — взгляд у Макса влажный. — Я до последнего верил, и вот… лес выпускает… я принёс свою жертву. Ромка, поражённый до глубины души, отводит взгляд и судорожно сжимает колени. Значит, второй шанс? Лес отблагодарил за героический поступок и спасённых детей, год держал при себе, давая время на подумать, а теперь спокойно отпускает жить дальше как ни в чём не бывало. Хотя у Макса вряд ли получится. Он не железный. Кому расскажешь — покрутят пальцем у виска и посоветуют проверить голову. — Я понял, что в моей жизни по-настоящему важно. Не знаю, это ли было конечной целью, но… — Хватит шептаться, голубки вы наши сизокрылые, — подначивает Зотов, довольный собственным сравнением. — Всё-таки хорошие здесь леса! А воздух… м-м-м! Вечно бы дышал. — Ну, с вечностью ты явно погорячился, — Макс усмехается. Глубоко вдохнув, Ромка расслабляется и понимает, что всё у них будет хо-ро-шо. Лес знает — Максим Шустов заслуживает большего, чем быть его персональным смотрителем-волшебником. А вера в чудо… без веры никуда, оказывается, в их-то работе. Этому и многому другому научился уже сам Ромка. И воздух здесь правда хороший. Чистый такой, настоящий.