you're everything

      Страх. Липкий и тягучий как смола, он обволакивал тело с головы и до ног, не позволяя расслабиться ни на миг; никогда прежде она не ощущала его настолько остро — до момента, как оказалась в чужом ей мире совершенно одна.              И казалось бы, то же небо, те же запахи трав и шелест ветров, что не раз сопровождали путешествия прежде, но всё же… всё же не было той опоры, того улыбчивого солнца так близко, что достаточно потянуться рукой; не было рядом брата, её неотъемлемой части, и в сердце неприятно саднит.              Сильнее, чем от ставших привычными ран на молочной коже. Сильнее, чем могла бы представить себе совсем недавно, теперь же беспомощно хохоча в одиночестве пустой комнаты на постоялом дворе. Её всё равно никто не услышит, а отчаянное веселье всегда помогало думать о боли чуть меньше. Достаточно, чтобы не сойти с ума окончательно.              Впрочем, иногда начинало казаться, что так было бы лучше. Проще. В один момент потерять всякую связь с реальностью или вовсе сгинуть в пылу сражения — не чувствовать больше, не думать. Она и без того слишком устала.              А образ брата, того, кто звался им, но чей взгляд оставался пустым и бездушным, всё возникал перед глазами. Твердил: ты должна пройти этот путь. И она продолжала идти, но не ради себя, как велели, о, нет. Она шла ради брата, ради звонкого смеха и тёплых лучей заходящего солнца, что так любили плясать в его волосах — разве можно оставить его одного там, во тьме? Нет, нет, Итэр никогда бы не поступил так с ней. И она не поступит.              У неё нет права сдаться. И почти не осталось слёз.              Одинокая капля скользит по щеке, падает, разбиваясь о водную гладь. Люмин улыбается: представляет, что то были её печали, исчезающие одна за другой; что сейчас она погрузится в ванну, так манящую запахами древесины и трав, и смоет прочь не только дорожную пыль, но и груз мрачных мыслей.              Прочь перчатки — девушка морщится, стоит случайно задеть свежий порез, прежде сокрытый слоем плотной ткани. Ничего, заживёт и он. Так же, как сотни других, бывших до. Ночное небо в обширном ушибе, несколько ссадин, откликающихся дрожью в кончиках пальцев: постепенно спадает на пол одежда, и Люмин вдруг чувствует себя маленькой беззащитной девочкой. Одна в огромном, опасном мире…но какова её роль в нём?              Кто она? А кто все те люди, что встречались ей на пути?              Вода обнимает, успокаивает её, и с губ срывается шумный расслабленный вздох; вода оглаживает кожу бережно и неспешно — девушка закрывает глаза, но мысли никак не желают оставить в покое. Тот путь, что уже за плечами… это только малая его часть, не так ли? И для людей, что встречались ей, она просто странница, случайный прохожий, та, кто может помочь, но… не друг.              В лучшем случае та, кто оставит блеклый след в памяти. Если только…              Это странно, должно быть, и в чём-то даже смешно: особенным, понимающим как никто ей казался разве что юноша, привычно избегающий всех и вся. Он ершился, отмахивался, но Люмин словно знала наверняка — в глубине души он другой. И точно в подтверждение, с ней одной он позволял себе остаться немногим дольше, касался легко, почти невесомо; говорил о себе и о мире, даром, что всегда обрывочно, мало. Его голос стихал в высоких горах, а она всё смотрела с трепетным восхищением — задевала пальцами плечи вскользь, как воришка, а он никогда не противился. Верил.              И она ему верила тоже, больше, чем кому бы то ни было в мире, так и не ставшем для неё по-настоящему близким; стал только он один, мнимо холодный, до краёв наполненный болью, но такой… невероятный. В движениях, в бархате голоса и во взгляде, что так любил отводить, едва повстречав чужой — во всём своём образе, в мелочах, что заприметит не каждый.              Сяо… интересно, как он сейчас? И где?              А из раздумий безжалостно выхватывает тихий скрип половиц; Люмин распахивает глаза, напрягается, подтянув колени к груди, однако прежде раскрытого рта находит взглядом фигуру, возникшую у дверей.              — Ты звала меня? — мягко, слегка с хрипотцой, — Я слышал твой голос.              Румянец расползается по щекам, и огромных усилий стоит возможность принять более расслабленный вид — Сяо же, напротив, кажется совершенно спокойным пред нагим женским телом. Кажется — это девушка замечает лишь когда с плавной поступью проглядывает на бледной коже смущение.              — Нет. То есть, да, я…              — Ты ранена? Я слышал… о боли, — он усаживается на бортике деревянной ванны, но, едва приподняв руку, спешит одёрнуть себя. Люмин старается выхватить взгляд янтарных глаз — тщетно — и губы её трогает мягкая, горчащая печалью улыбка.              — Всё наладится, ничего страшного, правда, — спорное успокоение не то для юноши, не то для себя самой, — Но я рада, что ты пришёл. Спасибо.              Сяо склоняет голову к плечу, как щенок; в повисшем молчании он смотрит внимательно, долго, и эмоций во взгляде его не прочесть — девушка даже успевает с новой силой напрячься, но прикосновение пальцев к влажным прядям волос… будоражит. И настолько же удивляет её.              — Скажи мне, путешественница… — шепчет юноша, — Нет, скажи мне, Люмин: отчего проведя отшельником столько лет, к тебе одной я тянусь, как мотылёк к свету? Отчего так влечёт, что я не могу воспротивиться?              А она мигом забывает слова. Смотрит с изумлением, не смея ни пошевелиться, ни задышать — только беспомощно открывает и закрывает рот, подобная выброшенной на берег рыбе.              — Я…              Дерево поскрипывает жалобно, тихо; чужие пальцы касаются доверчиво открытой шеи, медленно поднимаются до щеки в неумелой, неловкой ласке, но то ничуть не мешает сорвать с девичьих губ шумный вздох. Приятно.              — Не отвечай, — просит Сяо, и теперь дыхание его щекочет кожу, — Только скажи, могу я надеяться, что эти… чувства… что ты разделяешь их?              Люмин поднимает над водой руки — медлит, а юноша вдруг прижимается щекой к влажной ладони сам, неотрывно глядя в глаза напротив. Ждёт.              — Да. И уже очень давно — да.              Он улыбается. Так легко и открыто, как не привыкла видеть даже она; льнёт ближе теперь заметно смелее, обводит её губы большим пальцем в молчаливом вопросе — и, не встретив сопротивления, припадает к ним сам.              — Я слышал… так люди выражают привязанность, — жарким шёпотом до волны дрожи по телу; Люмин чувствует, как касается плеча угодивший в воду рукав юноши, но внимание того приковано к ней одной, — Любовь.              А от череды поцелуев кругом идёт голова. Быстрые и невесомые, с каждым новым они становятся трепетнее и глубже, будоражат до постыдного стона.              — Сяо…              Пальцы спотыкаются о ключицы, сжимаются на плечах до блеклых отметин; юноша, кажется, даже тихо рычит — и вдруг обвивает руками девичье тело, привлекая как можно ближе к себе.              — Ты можешь замёрзнуть… — спешит оправдаться он, мажа губами по доверчиво открытой шее, — Мой священный долг — не допустить этого.              Люмин охает, и в звуке этом тает её тихий смех; Сяо подхватывает её на руки без малейшего усилия, точно пёрышко, и выглядит безгранично довольным. Счастливым.              А рядом с ним всегда счастлива и она.              Была, есть и будет.