Болезнь — это пустяки, когда у человека есть кто-то, кто всегда готов утешить его. Не иметь никого — вот что значит быть больным. — «Свет мира», Халлдор Кильян Лакснесс.
Норвегия не из тех людей, кто будет повышать голос просто так. Он до последнего будет сдерживать рвущиеся наружу собственные эмоции — ведь, как он знает, это может обернуться для него и его близких очень плачевно. Вместе с эмоциями получат свободу и его способности к магии, подавляемые им в обычной жизни, и раскроется его связь с природой, и остановить это будет слишком сложно. Легче предотвратить. К тому же, к чему метать бисер перед свиньями? Прозвучит очень грубо, но учитывая, с кем Норвегия имел дело в прошлом, можно смело утверждать, что это выражение выверено до последней буквы. Он знает своим эмоциям цену. Однако, даже так, Андерс знает, как показать своему собеседнику, что он чувствует. Точно и честно, без лишних ужимок и мимики. От одного только взгляда на его мраморное лицо просквозит морозным воздухом, как из распахнутой форточки. Что касается ненависти… Он прожил слишком много, чтобы открыто кого-то ненавидеть. Но вы узнаете об этом по его ювелирно взвешенным едким словам, взгляду и проглядывающему чувству собственного превосходства. Но есть вероятность, что, если вы со всей искренностью сознаетесь в своей ошибке, то можете рассчитывать на понимание и, быть может, прощение. Простить он и простит, но — он ничего не забывает. Такова уж память стран. С презрением всё несколько сложнее. В его презрительных словах так и будут звенеть остро заточенные ледяные иглы. Кривая усмешка, нахмуренные брови — он заставит вас пожалеть о том, что вы посмели так или иначе перейти ему дорогу. Но для этого нужно очень хорошо знать Норвегию, чтобы ударить его по больному. Потому и близко он к себе абы кого не подпускает. Все люди так или иначе читаемы — их выдают их собственные эмоции. Разочарование — одна из тех эмоций, что медленно подъедает тебя исподтишка, за личиной совершенно других эмоций. Но и она вылезает наружу, когда остальные уже давно исчерпали себя. Только происходит это, как правило, поздно. Подчас даже слишком. Это было 10 июня 1940 года. Везерские манёвры завершились успешно в пользу нацисткой Германии. После двух месяцев отчаянного сопротивления Норвегия была побеждена и оккупирована. Про Данию и говорить не приходилось — настолько позорна оказалась её участь, что даже и слова жалко упомянуть про эту великую в прошлом державу. Об этом на весь мир прогремело радио, шелестели под чернильными станками газеты, кричали на всеуслышание их разносчики. Кто-то ликовал. Кто-то молчал. А кто-то не смог сдержать крепкого слова. А кто-то встретился с этой новостью лицом к лицу. И ведь не отвернёшься, не проигнорируешь, не прогонишь… Норвегия видел эту самодовольную улыбку на лице немца, и всё его нутро медленно заполнялось ёдкой злобой — так и подмывало вмазать хорошенько по этой наглой нацисткой роже — стереть эту гадкую ухмылку. Но его простреленная рука нестерпимо болела, и норвежец с трудом подавлял стон боли. Он сжимал зубы, чувствуя железный привкус крови по рту, и с вызовом смотрел своему противнику прямо в глаза, словно бы требуя не церемониться и ударить его так, чтоб тот испустил дух. Хуже, чем смерть сейчас, было только осознание своего бесславного поражения. Он — предатель своей же страны, каково, а? — Только зря ты сопротивлялся так долго, — флегматично подытожил он, закуривая папиросу. — Мог бы просто капитулировать в тот же день. Как Дания. Удар под дых. От него перехватило дух, и Норвегия резко согнулся. Он обхватил рукою нывшую грудь — что-то внутри с треском разорвалось. Перед глазами Норвегии заюлили разноцветные снежинки, хотя на дворе было лето. Жарко, душно. Он не поверил своим ушам. Он до последнего надеялся, что это ошибка журналистов, редакторов газеты, что это просто какая-то нелепая подмена фактов, в конце концов! Чтобы Дания да позволил так легко обыграть себя!.. Это звучало так фальшиво, точно безумец набрал чисто случайную комбинацию из букв на печатной машинке. Но вот он — факт. Убийца с пистолетом наперевес. И его дуло смотрит тебе прямо в лоб. Кажется, норвежцу стало нечем дышать. Ему стало дурно. Только не закрывать глаза. Только не терять сознание. Чёртова рука — она онемела от потери крови… — Ты ещё послужишь во благо… мне. — Проклятый фриц, знает, куда метить! Андерс вскинул лицо. Обжигающий пепел упал на сломанный нос Норвегии, и тот сморщился, чуть тряхнув вмиг отяжелевшей головой. Снова это удушье и чувство зависимости. Снова эти оковы!.. А ведь только недавно он смог вдохнуть полной грудью и ощутить вкус свободы!.. Чувство вины перед своим народом взвилось в нём. Но сильнее всего явила себя обида. Горечь. Она отдавала запахом пороха на искусанных губах и холодом в пальцах. А вслед за ней обнажилось и разочарование. Меньше всего Андерсу сейчас хотелось думать о том, что Дании может быть хуже. В чём была его вина, если противник оказался несравнимо силён? Проливать кровь напрасно он не стал, и Норвегия его понимал. Но это было так непохоже на него. Андерс с лёгкостью бы поверил, что это какой-то другой Дания, но только не Хенрик. Этот воинствующий, никогда не унывающий оптимист, с лёгкостью принимающий любой вызов, встречающий опасность лицом к лицу и ведущий за собою в бой таких же горячих на голову датчан, как и он сам!.. Быть может, это какой-то дурной сон? Норвегия проснулся у себя дома. Как он там оказался, когда и кто его туда перенёс? Уютная кровать теперь казалась жёсткой — матрас кольями впивался в его избитые бока; от него веяло холодом. Стало быть, он тут совсем недавно. Рука его была перевязана, нос вправлен на место, его грудь крепко стягивали бинты — этот кто-то очень хорошо постарался, и мысленно Норвегия обратился с благодарностью к этому добряку. Он уж было блаженно задремал, но тут заметил на прикроватном столике небрежно раскрытую газетёнку, и Норвегия чуть не взвыл. Всё вокруг такое белое; над ним так же белел потолок. Он был в комнате один, но отовсюду он ощущал этот полный укора взгляд — липкий, жёсткий, бескомпромиссный. Никуда не деться, никуда не скрыться от своих мыслей!.. Скомканную газету швырнули в угол, и Андерс, опустив руки, с вынужденным смирением выдохнул.***
Датчанин пришёл к нему буквально на следующий день. Жалкий и потрёпанный, он дрожал, будучи закутанным с ног до ушей тёплыми шерстяными вещами. Его знобило, несмотря на тёплую погоду. Даже природа нежилась в июньском зное, в то время как она должна была нести траур и быть солидарной!.. Хенрик топтался на пороге, избегая прямого взгляда. Он тихо поздоровался и спросил разрешения войти. Норвегия же едва стоял на ногах, силясь не рухнуть тут же подле него и не обругать его последними словами. И дело было даже не в том, что тот нарисовался на пороге так внезапно и заставил и без того измученного Норвегию подняться с постели. «У тебя хватило совести явиться сюда после того, как ты капитулировал за один день и предоставил немцам все дороги к моим портам?» — пронеслась эта жестокая фраза в голове Норвегии, и он уже хотел недвузначно проводить Данию восвояси, но больная рука словно сама по себе шире распахнула дверь, приглашая войти. Норвегия смолчал — между ними и так разверзлась слишком глубокая яма, чтобы так неосмотрительно толкать в неё другого. Да и почему бы не помочь по старой памяти?.. Шаркая ногами, Дания прошёл вслед за Норвегией на крошечную кухню и сел. Нет, не так — он тяжело опустился и охнул; старый стул скрипнул под его весом. Так это было непривычно. На нём не было видимых ран или повреждений, — да и откуда им взяться всего за сутки бесславного боя? Но он был так слаб, что не вызывал ничего кроме чувства жалости и — смежного с ним — презрения. Норвегия старался не смотреть на него, однако сердце его дрогнуло от этого тяжёлого вздоха за спиной, и Андерс понял — Дания испытывает острое угрызение совести. Ему тоже обидно, ему тоже страшно! И он явно хочет об этом поговорить. Как и Андерс. Андерс зажёг фитиль горелки и застыл в зареве дня, прислушиваясь к морскому прибою. Кристиансанн сильно пострадал во время сопротивления и захвата, но даже здесь у Андерса был свой уютный уголок, о котором знал только лишь Хенрик. Здесь он его и нашёл — знал, где искать. Здесь Андерс когда-то отдыхал. И хотел бы отдохнуть снова. Но эта тишь и благодать была обманчива — а как бы хотелось вдохнуть её полной грудью!.. Этот соленый воздух, этот мокрый песок, эти кучерявые волны! Это ласковое солнце, что грело, но не согревало… Андерс вздохнул. Зашумела трава под окном; насупились тучи. Это лишь затишье перед бурей, понял он. Разговора не миновать. Но так не хотелось прерывать тишину… Он достал с полки бумажный пакет и с горкой сыпанул в металлическую кружку хвою, водружая её на огонь. Рука его не слушалась — часть воды пролилась через край и зашипела. Дания же сидел подле, не шевелясь. Он молча следил за Норвегией исподлобья, и этот взгляд — точно идущего на добровольное заклание преступника — только раздражал норвежца. В какой-то момент он не сдержался: — Хватит на меня так смотреть, — сказал он небрежно, распахнув с треском окно и высыпав в сад крошки последнего хлеба, на которые тут же слетелась воробьиная стая. Даже в такие тяжёлые времена Андерс был великодушен, и это обнадежило сконфузившегося после его хлесткого, как прут, замечания Данию. Вид этих беззащитных пушистых комочков немного смягчил нрав норвежца, и он бросил через плечо: — Сядь к огню. Погрейся. — Мне холодно, Андерс, — непривычно бесцветным голосом промолвил Хенрик, потирая у огонька свои крупные ладони, на которых почти исчезли веснушки. Крепко потянуло запахом чая из еловых игл. За хлипкой стеной что-то обрушилось, распугав пташек, но Норвегия и ухом не повёл — он перелил часть полезного напитка в другую и, пока Дания напрасно пытался согреть свои задубевшие пальцы, протянул ему кружку: — Пей. — Потребовал он. Тот покосился на норвежскую подачку и отвернулся. Тогда Андерс шагнул ближе и всучил ему в руки кружку, скомандовав снова: — Выпей. Это придаст тебе сил и согреет. Его голос звучал довольно жёстко, не терпящим никаких возражений, так что датчанин даже немного растерялся от такой грубоватой заботы норвежца. Он просипел только: — Норге, я… Я хотел сказать… — Я не буду дважды повторять. — Прорычал Норвегия, и, не успел он себя одёрнуть, как вдруг закричал от нетерпения. — Пей немедленно! Даже ветер встал в воздухе, перестав гонять горячую пыль. Вся природа замерла перед клокочущим в душе норвежца ураганом. Он терял контроль. Нет, только не здесь. Только не сейчас! Андерс неверяще уставился на Данию, мол, слышал ли он этот крик, и тот лишь кивнул, с сочувствием протянув ему руку. Его губы что-то беззвучно лопотали, одно, нет — даже два слова, но Норвегия был слишком поглощён рвущейся наружу эмоцией. Она разрывала всё его хрупкое существо на части. Но что это, что? Обида? Бессильная ярость? Надломленный стержень с острыми краями? Жажда восстания? Одно Андерс мог сказать предельно ясно: ему было больно. Чертовски больно за то, что сделали с Данией. Как побитая собака, скулит, зализывая раны, льнёт под руку, которую он, как думает, предал. Норвегия ощутил, как сквозь эту чёрную толщу проклюнулся росток злорадства. Но норвежец без жалости задушил это гадкое малодушное чувство. Да, оно было оправдано. Но почему? Почему Норвегии так больно смотреть на него? Он оступился; у него закружилась голова. Мыслей стало так много, что наконец они слились в один звенящий монохром. Перед его глазами всплеснула рука, и он ухватился за неё — как утопающий за последний кусок древесины в воде. Дания рывком притянул молодого человека к себе, спрятал его у своей груди и прижался губами к макушке. Вдох. Выдох. Рёбра до боли прижались к чужим. И сквозь пелену до него донеслось захлёбывающееся, но чёткое: — Undskyld mig, Norge*… Он шептал это ему в грязные, спутавшиеся волосы, поглаживая напряжённую спину. Норвегия же невольно размяк под этими прикосновениями. Он вжался носом в датскую грудь, поближе к сердцу, и чуть слышно всхлипнул, сдерживая в себе потрясающей силы крик. Воистину, если бы Эдвард Мунк и запечатлевал на своём нетленном шедевре эту эмоцию, он бы недалеко отошёл от того, что мы имеем сейчас. — Плачь, Норвегия. Плачь… — Ещё чего, — прошипел норвежец сквозь зубы, кусая до крови губу. — Ты долго терпел, elskede**. — шепнул ему Хенрик, и от этого шёпота вдоль позвоночника Норвегии пробежали мурашки. — Ни за что! — вскричал он снова, и тут — точно молнией поражённый — выгнулся дугой в его сильных руках Дании. Тот с страхом смотрел на исказившееся в гримасе боли лицо норвежца. На его груди, у самого сердца, пробился окровавленный стебель какого-то невиданного доныне цветка. Норвегия едва ловил ртом воздух, вспоминая давно забытые ощущения. А цветок всё рос и рос, разрывая чувствительные края ранки и причиняя норвежцу боль. Вскоре вся грудь его покрылась липким кровавым пятном, и только тогда Данию осенило — он схватил рукой стебелёк и рванул его на себя, как когда-то учил его сам норвежец. Датчанин швырнул цветущее отродье в огонь — пламя недовольно пахнуло сизым облачком. Когда он прижал к его ране кусок тряпки, на его руку тут же легла дрожащая ладонь Андерса — в знак безграничной признательности. Хенрик с облегчением вздохнул. И, наклонившись, мягко сцеловал с его алой щеки слезу. — Тебе бы отдохнуть… — заметил Дания вполголоса, промакивая свежую рану на груди норвежца. — Наверное, за неделю только раза три успел поспать, трудяга… — Справлюсь, — отмахнулся Норвегия, покачиваясь. В какой-то момент он, совсем обессиленный, навалился всем своим телом на Данию, и тот, крякнув, подхватил его на руки. В который раз он поразился лёгкости норвежского тела! Дойдя до его кровати, он поинтересовался: — Так из чего ты сделан? — Хенрик осторожно опустил Андерса на неразобранную кровать и отошёл с небольшим тазом к раковине в углу. Летний вечер дохнул в приоткрытое окно, и Норвегия с жадностью втянул носом этот воздух. На минуту он снова вообразил себя лежащим на берегу моря, как раньше — слушающим крики чаек, перебирающим пальцами мокрый песок, и тёплые, точно парное молоко, волны касаются его босых ног… Никаких волнений, никаких забот. Над ним лишь только это бескрайнее розовое небо и солнце. Как хорошо было бы!.. — Из магии, — отшутился он, невозмутимо ощущая дыру у себя на груди. Однако в каждой шутке — доля правды. — Охотно верю, — вернувшись, датчанин оставил на тумбе до краёв заполненный таз и принялся освобождать тело норвежца от одежды; он криво, горько усмехнулся — помимо вырванного ростка, грудь Андерса испещряли и ростки поменьше, слабее и тоньше. Её усыпало сорняками как задний двор его домика, где был разбит небольшой сад. Подумать только, сколько времени он уже не знал ухода?!.. Дания прикусил губу. Эта аналогия далась ему слишком легко, и от того ему стало ещё горше. — Не обращай внимания, — прикрыв глаза, сонно пробормотал Норвегия. — Они сами отсохнут. — Тебе не станет хуже? — Дания как следует смочил чистую, насколько можно было таковую найти в этом доме, тряпку. — Ты и так выглядишь неважно. — Ты тоже. Дания хмыкнул и с брызгами опустил тряпку в таз. Солнечный лучик забрёл тихо в спальню и лег на пол, облокотившись на стоявший у стены старый деревянный шкаф. В его янтарном теле крупицами порхала пыль. Вода заливала собой тумбу, край подушки и пол — Хенрик заметно нервничал, снимая с раны намокший бинт и обтирая торс норвежца ледяной водой, а тот ёжился и фыркал, как ёжик в лесу. Сквозь ресницы вокруг него неспешно разливалась белесая, безразличная субстанция бытия. В голове лениво ворочались мысли. Их теперь было не так много. Поначалу норвежец даже задремал, но в его голове просветом блеснула мысль. И он, открыв глаза, поймал у себя на груди ладони датчанина и сжал их; он пытливо уставился на Данию: — У тебя не было выбора, — обронил он и замер в ожидании. Дания же прервался, почесал рыжеватый бакенбард и кивнул, сразу поняв, к чему он клонит. Датчанин помог Андерсу сесть на кровати, придержав его под исхудавшие бока. — Я понимаю, — сказал норвежец в ответ на его красноречивое молчание. — Но теперь-то я вижу, что ты всё тот же Хенрик. Только… какой-то другой. — Эй. — Дания развернул упаковку бинтов и заглянул норвежцу в лицо. — Ещё не время предаваться унынию. Однажды, когда всё закончится, мы останемся здесь ещё ненадолго. Только ты и я. И, быть может, Эмиль. Хочешь? Норвегия слабо улыбнулся и приподнял вверх руки, дабы Дания мог заново забинтовать его израненную грудь: — Ты простишь меня? — А ты? — Я и не злился на тебя, — попытался уклониться Норвегия, понимая со стыдом, что его малодушие было совершенно напрасно. Но Дания и в самом деле изменился, и Норвегия осознал это в следующую же минуту, когда тот пожурил его: — Ай врёшь. — Но прозвучало это совсем не злобно и даже с каким-то пониманием. Хенрик затянул бинт потуже. — В любом случае, я тоже не злился. И знаешь что, Андерс? — Дания приподнял пальцами волевой подбородок Андерса и, склонившись, проронил ему в приоткрытые губы. — Ты сильный, Норвегия. Kongeriket Norge***. — Ты только что это понял? — приподнял брови норвежец и хмыкнул; его синие глаза лукаво сверкнули. — Тогда ты и взаправду дурак, каких ещё поискать. — Дурак, Андерс, тот ещё дурак, — с готовностью согласился Хенрик, широко улыбнувшись. — А рядом с тобой так и вовсе теряю голову. Целуя искусанные бледные губы, он ощутил над душой воздушную — точно облако — лёгкость, подстать воцарившейся в доме тишине. Норвегия не преминул ответить на его поцелуй с хитрым смешком, и, закинув одну руку мужчине на плечи, он почти властно притянул его к себе. Снова это тепло, такое родное и близкое, пропахшее насквозь чем-то уютным, терпким и мускусным. Не хватало только нотки свежей выпечки по утрам, но это ничего. Главное, что он дома, и он не одинок. Как и Хенрик.