Урок в стиле антик

      Василий Андреевич Жуковский изволил читать новый роман сочинителя Вальтера Скотта, попивая — на английский лад — послеобеденный чай и громко сморкаясь от жалости к страданиям молодых влюбленных из синего пухлого тома с золотым тиснением, когда в комнату без стука ворвалось их императорское высочество — великий князь, наследник, цесаревич — Александр Николаевич, в чувствах расстроенных и в слезах.              Впрочем, слезы на высочайших щеках не так поразили сочинителя Жуковского, самого человека сентиментального и склонного к рыданиям, как воротник-стойка, сбившийся из-за оторванных пуговиц и повисший тряпочкой на крепкой молодой шее его единственного ученика.              — О Боже! Саша, что случилось? — Жуковский от удивления заговорил на русском. Покраснел, откашлялся и как любой культурный человек перешёл на французский язык:              — Итак, друг мой, я оставил тебя трудящимся над переводом биографии твоего великого тёзки из «Сравнительных жизнеописаний». Чем же прогневал тебя херонеец?              — Кто? — Цесаревич судорожно полез в карман мундира, но, видимо, не обнаружив в нем платка, вытер слёзы по-народному, кулаком.              — Плутарх. — Василий Андреевич сокрушённо вздохнул, пошарил в своём сюртуке и протянул шмыгающему носом наследнику российского и польского престолов, княжества Финляндского и прочая, прочая, прочая обшитый трогательными кружевами платочек.              — Я готов вместе с тобой оплакивать безвременную кончину великого завоевателя, но всё же позволь тебе напомнить: человек смертен. Со времени его гибели прошло так много лет, что…              — Василий Андреевич! — Наследник попытался привести воротничок в порядок, нисколько в том не преуспев. — Кем приходился кесарю Александру Гефестион? И при чём здесь Ольга Калиновская?              — Э-э-э-э?.. — изо рта сочинителя красивейших элегий и баллад вырвалось только это крайне неизящное выражение.              — Папà… — Наследник сморгнул ещё одну слезу, запятнавшую страницу, и так уже щедро политую влагой из глаз учителя. Жуковский поспешил отодвинуть многострадальный томик подальше. — Папà заглянул в кабинет. Послушал перевод, похвалил за прилежание и потребовал высказать моё мнение о главном качестве Александра-правителя.              — И-и-и-и-и?.. — Жуковский постепенно вспоминал и другие буквы алфавита, заранее ужасаясь и предполагаемому ответу любимого ученика, и реакции скорого на расправу императора.              — Я... — цесаревич горестно вздохнул, — я сказал, что главное качество, делающее завоевателя действительно великим, это свобода в выборе друзей и верность им. Почему вы качаете головой, Василий Андреевич? Разве не вы сами много раз говорили мне о святости дружеских уз между людьми? О светлой дружбе, с юности соединившей царя и военачальника, изменивших весь мир.              Если б Жуковский смог выдавить из себя ещё одну букву, у него получилось бы «р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р». Но, представив себе холодные глаза императора, внимающего восторженному Саше, он только содрогнулся и покачал головой. Последние лет пятьдесят великих князей хотя бы не пороли, чего нельзя сказать про модных литераторов. Вот ходили, например, слухи о Пушкине.              Впрочем, цесаревич воспринял судорожное движение головой как поощрение и продолжил свой печальный рассказ.              Как и следовало ожидать, в ответ на сие откровение и вдохновенную оду чистоте отношений между двумя мужами, император скривился и долго кричал о нерадивых детях, о долге наследников перед империей и сыновей перед отцами. О собственных ошибках в выборе учителей наследникам престола (тут автора «Светланы» передёрнуло). О том, что император всегда знал: ничем хорошим новомодный либерализм не кончится. Он-то думал, Калиновская — самое худшее, что ожидает его и императрицу, но, похоже, наследнику сего не достаточно. И что даже шалости в Пажеском корпусе не так опасны, как вольнодумное чтение, которое поощряет легкомысленный воспитатель!              Дальше, как понял огорчённый Жуковский, цесаревич сорвался, наговорил отцу дерзостей, защищая любимого наставника и свои — и так слишком ограниченные — свободы. Был послан отцом под домашний арест. По дороге к себе пнул собачку фрейлины Тютчевой и разбил любимую вазу Александры Федоровны, долго метался по комнате и наконец велел принести из кабинета злополучного Плутарха. Ещё раз перечитал главу о завоевателе. Не найдя у себя ошибок ни в переводе, ни в понимании качеств великого героя, он снова залился слезами, теперь уже на кушетке, так и не уразумев причины вспышки отца. Несколько успокоившись, Александр плюнул на отцовский приказ и пошёл за разъяснениями к самому «либералу».              Следующие два часа Жуковскому запомнились плохо. Много лет назад он пообещал кудрявому мальчику, в круглых глазах которого смущение пряталось за надменностью, всегда отвечать на любые вопросы. Но таких вопросов поэт как-то не ожидал. Выросший в теплице дворцовых покоев цесаревич все ещё был во многом по-мальчишески наивен. Зато он уже умел слушать по-царски, прекрасно запоминая всё сказанное. А главное — сопоставлять друг с другом даже малейшие намеки, чтобы получить интересующие его ответы. И вот теперь Василию Андреевичу приходилось расплачиваться за эти так любовно им самим взращенные качества.              Он попытался. Долго мямлил, путаясь между античными героями и спартанцами, Ричардами и Эдуардами Английскими, зачем-то приплёл сюда даже князя Дондукова-Корсакова, хотя это было совершенно ни к чему. Попробовал было прибегнуть к авторитету немецких философов… И растерянно замолчал, утирая лысину запасным платком, на этот раз с вышитым трогательными крестиками петушком в уголке, только когда услышал железо в голосе — нет, не его малыша Саши, кому дарил когда-то бонбоньерки за правильно прочитанный стишок, а будущего правителя огромной империи, в которой можно сослать гораздо дальше Сибири.              — Довольно! — в серых глазах блеснул отсвет молний, тех, отцовских, стальных, заставлявших дрожать миллионы от моря до моря. Впрочем, Александр тут же взял себя в руки и извинился, очаровательно улыбаясь.              — Право, Василий Андреевич, я вас потревожил не по делу. Забыл, что и вам, как и любому из поданных нашего отца, нужен и положен покой, хотя бы за чтением таких увлекательных романов. Не одолжите ли вы мне на прочтение сии очередные приключения шотландцев в Альбионе? Про кого же мсье Скотт пишет в этот раз? Не новые ли приключения Квентина Дорварда?              — Увы, всего лишь про графа Парижского, — Жуковский попытался, но не сумел сдержать облегчённого вздоха. — Я подарю вам эту книгу, друг мой. Надеюсь, поединки славного рыцаря против сарацин отвлекут вас от… словом, отвлекут. И здесь я к вашим услугам, мы обсудим... его произведение и всё остальное. А что до Плутарха, кажется, мы слишком задержались, разбирая биографию Александра Великого. Завтра начнём изучать Деметрия… гм, или ещё кого-нибудь… не имеющего близких друзей. Или лучше освежим немецкий язык. У Шиллера… Надеюсь, что помог вам… помог…              Царевич, не переставая мило улыбаться наставнику, усадил того поудобней и, как в детстве, склонился к его руке. Литератор, растроганно всхлипывая, погладил светлую макушку и поспешил спрятать краску смущения за носовым платком. Давно уже ему не приходилось так краснеть. Наверное, с тех пор, как Александр заинтересовался, куда делся аист, принёсший его маленького брата.              Жуковский поспешил запить неприятный разговор глотком чая и поэтому не заметил, как любезная улыбка сменилась оскалом, искривившим красивые губы, а в серых глазах поселилась вьюга. И уж тем более он не услышал, как вернувшийся под домашний арест Александр стукнул кулаком по стене, прошипев сквозь стиснутые зубы: «Ольга — не худшее!!! В каких же мерзостях вы подозреваете меня, государь? Не пожалеть бы, отец!»              И вместо того чтобы свернуть налево к северному крылу — в свои покои, цесаревич повернул направо и помчался в сторону дворцовых конюшен. Растолкав охрану, он вырвал из рук оторопевшего конюха осёдланного коня и поскакал, распугивая припозднившихся прохожих, куда глаза глядят.              Александр перестал пришпоривать несчастное животное, только когда с трудом увернулся от преградившей путь ветки. Сполз с тяжело дышащего жеребца, осмотрелся по сторонам и застонал сквозь зубы. Там, у Жуковского, он так упивался жалостью к себе, обиженному отцом без причины. А вот теперь у отца появилось как минимум несколько причин высказывать сыну своё недовольство, а также, вполне вероятно, и желание повесить оного сына, ну, или задушить подушкой, как царевича Алексея. Александр лишь сейчас обратил внимание, что последние часов пять делал всё возможное, чтобы загнать Бурана, любимого жеребца императора. Цесаревич согласился бы и на это, если бы смерть коня помогла ему вернуться во дворец. Но, увы, дорога была утеряна безвозвратно.              Осенний ветер пробирал до костей. Мелкий северный дождь давно уже промочил до нитки всадника и лошадь. Ноги скользили и вязли в непролазной грязи. Александр мог поклясться, что последнее жилье промелькнуло мимо часа три назад. Конечно, если говорить о человеческом жилье, а не о медвежьей берлоге, которых в таком лесу могло оказаться немало.              — Ау-у! — Александр постарался не кричать, отчётливо выговаривая каждый звук. Не может же цесаревич позволить себе испуганно взывать о помощи, уподобляясь потерявшемуся пастушонку. Впрочем — тут Александр всё же разрешил себе тяжко вздохнуть — пастушонок не потеряется в лесу, в отличие от наследника русского престола, даже из дворца в театр выезжавшего в сопровождении роты почётного караула. «Каким же дураком я был, обзывая их «конвоем» и жалуясь, что мне не позволено пересечь площадь одному!» Александр поёжился. Неподалёку хрустнула ветка.              — Ау-у! — основательно испуганный возглас, теперь уже по-настоящему, слился с тревожным ржанием жеребца. Ветка хрустнула ближе. Александр ощупал мокрый мундир. Не обнаружив ни шпаги, ни пистолета, ни даже коробка со спичками, он попытался, хлюпая промокшими сапогами, добраться до ближайшего дерева. Лошадь заржала ещё тревожней. Александр выругался сквозь зубы, подобрал с земли увесистый сук, встал между лесом и Бураном и замахнулся. По крайней мере, когда найдут моё тело, пускай отец узнает: я старался защитить его любимого коня. По нему-то он точно будет лить слезы! А Ольга… Мама… «Мама!» — это вырвалось уже совершенно непроизвольно. Рядом послышалось рычание, лай, Буран забил копытом и рванул в сторону, чуть не сбив наследника с ног — но тут чужая рука успела перехватить поводья. Жеребец попытался подняться на дыбы, и наследник бросился на помощь.              Даже вдвоём они с трудом сумели успокоить напуганное животное. Цесаревич накрепко привязал жеребца к дереву и вытер рукавом лицо, стремясь разглядеть в темноте своего неведомого избавителя. Тот без особого успеха пытался очистить заляпанный грязью сюртук, одновременно успокаивая заливающуюся лаем собаку. Александр шагнул к незнакомцу, протягивая подаренный Жуковским платок, поскользнулся и — как мигом раньше Буран — был поддержан сильной рукой.              — Сударь, вот, позвольте.              Александр поспешил отстраниться. «Владимир!» — «Ваше высочество!» — вырвалось у обоих одновременно. Длинные пальцы потянули к себе скомканную ткань, выдернули из судорожно сжатого кулака. Барон Корф вытер платком мокрое лицо, кривовато, как умел только он один, улыбнулся тонкими, хорошо очерченными губами. Вокруг тёмных, с грустинкой, глаз взметнулись ресницы, и цесаревич как-то сразу успокоился. Человек, готовый покончить с собой, лишь бы не стрелять в наследника, человек, обязанный Александру жизнью, не только поможет выбраться из леса и найти дорогу во дворец, но и никому не расскажет о криках о помощи и размахивании сухостоем.              — Ваше высочество! — Вопрос «как вы здесь оказались?» явно вертелся у Владимира на кончике языка. Но он всё же подавил его, правда, задав другой, не менее глупый: — Ваше высочество, вы не промокли?              Александр рассмеялся, пряча в мундир совершенно уже потерявший всякий вид кусок ткани.              — Не больше чем вы, барон! К сожалению, помочь этому горю...              — Возможно, ваше высочество, возможно.              Александр настолько не привык, что его могут перебить, что надменно вскинул вверх подбородок — жест, пропавший втуне, поскольку в темноте Владимир его попросту не заметил.              — У меня… — барон сноровисто отвязал уже успокоившегося жеребца, свистнул собаку и метнулся куда-то в сторону, так что царевичу пришлось почти перейти на бег, догоняя длинноногого собеседника, — у меня там сторожка. Охотничий домик. Печка протоплена, тепло, вода греется с вечера, полотенца. И даже кое-что поесть найдётся, правда, по-охотничьи. Если ваше высочество изволит.              Его высочество было сейчас готово на любую крышу над головой, лишь бы за шиворот ему не лилась вода. А пропущенный обед превращал даже скромные припасы в изысканный пир. Ночью во дворец все равно не вернуться, хотя наследник боялся представить себе панику, которая могла начаться, если его отсутствие будет обнаружено. А компания барона Корфа, друга Репнина, бывшего адъютанта царевича и брата княжны Натальи, конфидентки в амурных делах с Калиновской, сулили если не интересную, то хотя бы сносную беседу.              И было что-то ещё. Наследник ускорил шаг и почти догнал Корфа, когда наконец сообразил, что, мчась во весь опор из столицы, он зачем-то вспоминал опального барона. Владимир Корф, как и упомянутый Жуковским князь Дундуков, закончил Пажеский корпус.              Цесаревич уже с неприкрытым любопытством взглянул на широкие плечи и узкую талию. Тут же провалился в лужу, зачерпнув многострадальными сапогами еще пару вёдер воды, в очередной раз помянул чёрта и решительно зашагал вслед за бароном. А интересно, право, почему бывший блестящий кавалергард, бретёр, лев балов и гостиных, бегает поздним вечером под дождем? Василий Андреевич Жуковский, талантливейший сочинитель, философ и моралист, привил своему ученику пытливый ум и хорошее воображение. Но разгадать, почему Владимир Корф мокнет в тёмном лесу под дождем, тот так и не смог. Да и никто бы не смог, не прожив в имении Корфов эти несколько недель после кончины старого барона.              Наследника русского престола погнала прочь из дворца злость и обида на любимого отца-императора. Разжалованного же поручика заставил прогуливаться по лужам гнев на крепостную, вовсе им не любимую. Уж в этом Владимир мог быть уверен! Какова дрянь — даже лишившись покровителя, Анна никак не спешила пасть в раскаянье к ногам нового барина. О нет, она совсем не отказывалась выполнять приказания. У барона Корфа никогда ещё не было настолько хорошо вычищенных сапог, Анна спокойно прислуживала у стола и даже проработала целый день на кухне. Правда, Владимир так и не осмелился проглотить ту бурду, что вышла из нежных ручек бывшей актёрки. На молодого хозяина она старалась не смотреть, а когда это было невозможно, на лбу у неё появлялась упрямая морщинка, выводившая Владимира из себя. Он сам себе не признавался, что больше всего его злит собственное желание разгладить эту чёрточку на гладком лбу языком.              Попытка поставить её на место, нарядив в костюм одалиски, закончилась пшиком. Точнее ещё хуже — барон не забыл, как сжимался за столом, когда собственная служанка отчаянным воробышком топала на него ногами, а после выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Хотелось догнать дерзкую, дёрнуть за белесую косу… а дальше воображение любимца петербургских дам сворачивало куда-то не туда. О подобном ему не мечталось, даже когда молоденьким корнетом он ухлёстывал за своей первой мадамой из модной лавки. Результатом воображаемых картин был гордо и всегда не вовремя «салютующий флаг», как называл такое состояние князь Чарторыжский, друг и наставник в гусарских доблестях. Сначала флаг поднимался раз на дню, потом всё чаще и чаще, а после и вовсе забыл, что можно иногда полежать спокойно в штанах. Вспомнив советы того же Чарторыжского, барон попытался выбить клин клином и переспал с Полиной. Но отменить салют не удалось — упрямый орган не собирался изменять первому выбору и не запутался между двумя дворовыми девками. Полину Владимир прогнал, решив больше с дурой не связываться. Сам же прошествовал в кабинет покойного отца, единственную комнату, где, как он помнил, все части его тела вели себя послушно. Он, наверное, мог бы прийти в себя, сидя в огромном чёрном кресле, где обычно выслушивал отцовские попрёки, только кресло оказалось занято.              Анна, забившись с ногами в дальний уголок сидения, свернулась там несчастным котёнком и так рыдала, что сердце Владимира пропустило не меньше десяти ударов, а в горле застрял ком. Забыв, кто перед кем должен валяться на коленях, он бросился к ней с утешениями. Еще минута, и он бы заключил её в объятья, но тут негодная пробормотала, что покойный Иван Иванович так любил читать ей новые пиессы по вечерам, усадив её именно сюда, вот в это кресло. Барон разозлился, почти что поднял руку — ударить или, может быть, погладить румяную щёку — и позорно сбежал из дома в лес, взяв с собой ружье и любимого пойнтера Султана, благо, что тот был кобелем. То есть существом того пола, который не выводил Владимира из себя.              В лесу он нашёл знакомую с детства сторожку. Швырнул леснику кошель с приказом разыскать, где хочет, водки и сгинуть с глаз долой, пока не позовут. Выпил первый глоток прямо из горла, второй, третий… и очнулся с ужасным похмельем дня через три. Больше всего барона огорчило, что его никто не искал. Ещё целый день он валялся на лежанке, размышляя о бренности мира и испорченности крепостных фавориток, которые даже не поинтересовались, куда это барин девался. Голова болела нестерпимо, хотелось есть, пить — и подышать свежим воздухом, пусть там было холодно и мокро, но хотя бы винные пары не витали. Владимир взял ружье, удачно, невзирая на дождь, подстрелил двух уток и уже собирался возвращаться, когда услышал лошадиное ржание и сдавленную ругань.              — Ну что, Султан! — За эти дни Владимир так привык изливать душу собаке, что не удивился бы, если б та начала ему отвечать. — Посмотрим, кого там чёрт несёт в такую погоду или оставим прохожего его судьбе, а сами испечём эту уточку по-охотничьи на углях? Есть же у нас в печи уголь? Должен, как будто, быть!              Султан согласился с хозяином, не споря. Помахал хвостом, явно намекая, что утки маленькие, даже и на двоих не хватит, особенно если один из двоих — очень голодная собака. Владимир потрепал пса по холке и уже намеревался свернуть с пути припозднившегося странника, когда тот возопил: «Ау!» Столько отчаянья послышалось Владимиру в этом крике, что он не мог уже противиться воспитанию и отказать нуждающемуся в помощи и гостеприимстве в своём же собственном лесу. Кроме того, настоящий собеседник, в отличие от собаки, позволял надеяться на сочувствие, высказанное словами, а не лаем. Водку пить ему больше не хотелось, а хотелось всласть пожаловаться благодарному слушателю на жизнь, на покойного отца, что предпочёл сыну крепостную. И на саму крепостную, не оценившую… Владимир прикусил губу и пошёл выручать будущего гостя. Вот только он и представить не мог, что гостем окажется великий князь, наследник императора всея Руси.              Через пару часов цесаревич, начисто отмытый из ведра со свежей колодезной водой, за которой самолично сбегал гостеприимный барон Корф, согрелся в тепле и, переодетый в сухую рубаху Владимира, сидел со стаканом липового отвара в руках, чувствуя себя крайне неуютно. Впрочем, Александру всегда было неуютно рядом с малознакомыми людьми, общение с которыми выходило за рамки великосветской болтовни. Темы же для болтовни закончились уже за первым и единственным блюдом — испечённой на углях утке, съеденной голодными юношами с завидным аппетитом. К утке прилагались по-братски разделенная на двоих печёная картошка и головка лука. Пока Владимир по-хозяйски хлопотал у стола, позволяя гостю греть озябшие пальцы о тёплый бок печи, они успели обсудить причины, вытащившие обоих под дождь.              «Захотел подышать свежим воздухом», — солгал царевич, даже не покраснев. Многолетнее общение с отцом, прозванным «жандармом Европы», приучили его следить за своим лицом. Ответному: «Поехал на охоту», наследник ни на грош не поверил, сезон охоты закончился недели две назад. Тема здоровья родных и близких тоже не заняла много времени и завершилась конфузом. Александр, коротко сообщив, что вся царственная семья пребывает в добром здравии, тут же поинтересовался здоровьем батюшки Корфа. Как оказалось, батюшка скончаться изволили, так что пришлось Александру выказывать надлежащее сочувствие и извиняться за незнание. Остальное время заняли воспоминания о злополучной дуэли, теме неблагодарной и неприятной для обоих, а также обсуждению малочисленных общих знакомых.              Так что, когда кости водоплавающего были обгрызены и полетели собаке в угол, а на столе появилась плошка с орехами, загудел самовар, запах летом и мёдом липовый чай, паузы в разговорах из коротких превратились в безобразно бесконечные. Наследник понял: ещё минута, и ему вежливо предложат удалиться на покой. А он всё не мог найти причину спросить о непонятных, гхм… привычках, царивших в Пажеском корпусе. Обычно циничный Корф смотрел на него так доброжелательно, из тёмных глаз под пушистыми ресницами исчез даже намёк на привычную насмешку. Дворянин принимал у себя сына своего государя — с радостью и уважением и без всякой угодливости. От всего сердца, пусть даже не в усадьбе, а в лесной сторожке. И от этого Александру, с детства привыкшему к учтивости, становилось ещё тяжелей. Наследник уже был готов сдаться, пожелать хозяину спокойной ночи и отправиться спать, а поутру вернуться во дворец на суд и расправу, когда Владимир сам заговорил о … главном.              — О нет, с князем Репниным мы познакомились на Кавказе. Семейство Михаила, Рюриковичи, не признавали новомодных корпусов и лицеев. — Владимир вытянул длинные ноги и щёлкнул пальцами псу, подзывая его к себе.              — Правда? — Александр понадеялся, что ему удалось успешно скрыть своё оживление. — А вы сами? Вы были довольны обучением? — вопрос оказался неудачным. Следующие десять минут ёрзающему наследнику пришлось выслушивать длиннющие рассуждения о военных и штатских науках в корпусе. Наук оказалось так много, что цесаревич откровенно приуныл. Если бедняги пажи действительно столько учились, то времени ни на что другое у них не оставалось. Пришлось переводить разговор на рекреации, дружбу и мальчишеские шалости. Эта тема оказалась более благодарной, особенно рассказ об улетевшем в окно парике учителя фортификации. Но и она не приблизила его к желанному результату. Александр окончательно приуныл, приподнялся…              — Ваше высочество! Что на самом деле хотели бы вы от меня узнать? — вопрос прозвучал несколько недоумённо, но в глубоком красивом баритоне нельзя было расслышать ничего, кроме откровенного беспокойства. Барон смотрел на наследника в упор, чего обычно не делал никто, за исключением отца. Тёмные глаза поймали серые в плен, удержали и не дали уйти от ответа.              Наследник, неловко запинаясь, забормотал о Плутархе, папà, Жуковском и в конце концов рубанул напрямую: знает ли Владимир, то есть слыхал ли тот про «шалости» в корпусе, если уж он учился в заведении, где данная тема, была, по-видимому, весьма обыкновенно распространена.              Оба застыли, уставившись друг на друга. По лицу Владимира поползли некрасивые пятна, сливаясь в одно и быстро затопляя щёки и шею. Таким цесаревич запомнил его рядом с Калиновской, в тот день, когда барон осмелился бросить ему вызов. Впрочем, почему осмелился? Дворянин имеет право потребовать у другого сатисфакцию; он же не знал, кого оскорбил тогда, на балу. Впрочем, вид у барона был достаточно воинственным, так что наследник занервничал, как бы не получить ещё один вызов, прямо здесь и сейчас. И что же тогда делать? Стрелять в ворон, уже понимая, что этот сумасшедший предпочтёт убить себя, но не целить в сына императора?              — Владимир Иванович, судя по всему, я спросил лишнее. Возможно, у вас неприятные воспоминания… — наследник попытался разрядить обстановку и опять неудачно. Краска на лице барона приобрела пунцовый оттенок.              — Ваше высочество! Вы приказываете мне отвечать?              Надо было использовать лазейку. Извиниться. Посмеяться. Этого требовало всё — положение, воспитание, благодарность, в конце концов, человеку, готовому убить себя, лишь бы не ранить сюзерена.              — Да! — Александр сам удивился, как это у него вылетело. Наверное, от чёткого понимания: завтра его запрут во дворце, запрут надолго, как нашкодившего мальчишку. Лишив и права узнать то, что было, кажется, хоть и неприлично, зато известно любому другому, даже Жуковскому.              Владимир выругался. Краска отхлынула с лица, губы дёрнулись. Он открыл рот, чтобы сообщить оскорбителю то, что тому так не терпелось узнать. Сообщить грубо — в тех выражениях, какими пользовались в корпусе. Посмотреть, как вытянется лицо собеседника, как тот передёрнется, а дальше… что ж, никто не может оскорблять дворянина безнаказанно… даже если обидчик… Надо только освободить Анну, а то Долгорукие... Снова крепость! И этот юнец, который старается выглядеть надменно, что у него плохо получается — в подштанниках и слишком узкой в плечах рубашке. И видно! Да, вот только теперь ясно видно: он даже не понимает, о чём спросил! Считает барона многоопытным… прожжённым... как и та плачущая в кресле крепостная девка.              Владимир содрогнулся. Опустил голову на руки и застонал:              — Боже! Почему вы все — все! — считаете меня таким развратным?!! Я никогда ничего никому не делал против воли. И если в корпусе, играя... Это не мерзость.              Собеседник тихо охнул. Сообразил, однако. Владимир зажмурился. Сейчас начнутся извинения вперемешку с плохо скрываемым любопытством. Его потянули за плечо — тянули упорно, пока он не поднял голову. Серые глаза оказались близко, слишком близко, на вкус Владимира.              — Вы правы, барон, что делается по доброй воле обоих, не мерзко. Ольга… отец считает, что я достоин порицания, всего лишь потому, что она простая дворянка, фрейлина, полячка. То, что между двумя в темноте, касается только их самих, и прекрасно. Хотя мне трудно представить, как сие бывает между двумя мужчинами. Я так понимаю, вы хоть видели или слышали. Я изучал физиологию и…              И тут Владимир не выдержал. Может быть, потому что глаза цесаревича смотрели на него с той же невинностью, с которой глядели те, ярко-синие, в поместье. Может, потому что со злополучной дуэли он переспал только раз с Полиной, а молодое тело требовало своё. Может, потому что в штанах стало тесно, когда ему задышали почти что в лицо. Так когда-то дышали там, в корпусе, в спальне... А может, потому что улыбка наследника напомнила весёлую улыбку Мишеньки Репнина, на которого ошалевший без женщин барон разок засмотрелся на Кавказе. А скорей всего потому, что эта девка, Анна, ни разу не взглянула на него с таким интересом, что хотелось прямо здесь и сейчас это жгучее любопытство удовлетворить. И себя заодно — тоже. Вся эта гремучая смесь ощущений ударила Владимиру в голову, как шампанское, пузырьки предвкушения удачной охоты пробежали по пояснице, опустились вниз, где стало сразу твёрдо и жарко. Стул опрокинулся, и оказалось, что цесаревич ниже Владимира на голову, так, что пришлось чуть склонить голову, чтобы не возвышаться над будущим императором.              — А вы действительно любопытны, ваше высочество? — прошептал он томно, почти касаясь зардевшегося рядом уха. — Может быть, тогда я мог бы… рассказать вам… то малое, что знаю сам. — Он тянул гласные, сколько мог, грея и так горячую мочку своим дыханием. И, к его собственному удивлению, ухо не только не отпрянуло, а даже придвинулось к нему вплотную, так что губы мазнули по твёрдой аккуратной раковине. Александр застыл на месте. Он не сдвинулся с места, даже когда к нему протянулись длинные пальцы. Владимир провёл рукой, нет, не по самой щеке, а рядом, совсем близко, чувствуя пальцами чужое тепло. Позволяя ощутить эту бестелесную ласку, прося разрешения.              Александр, не веря самому себе, сделал шаг вперёд, давая коснуться себя, и замер. О! Он спал с женщинами. Спал лет с шестнадцати. Об этом позаботился отец, приказавший балерине-дебютантке — как её звали? — полюбить наследника престола. Женщины таяли в его объятиях, клялись в вечной любви. Сколько из них любили не его, а громкий титул, положение? Наследник знал за собой, что влюбчив, но в самые интимные моменты, с любой, даже с Ольгой, он помнил, что женщины, любые женщины, могли соврать телом. Он помнил это ещё по той, первой, когда случайно прочитал её письма — донесения отцу. Тогда Александр с трудом сдержал позыв рвоты — и запомнил. Запомнил навсегда. Мужчина, он знал это по себе, был на такое не способен, мужчина так лгать не мог. Владимир был возбужден, хотел его, его самого, и именно это вызвало отклик. Цесаревич вздрогнул, схватился за пах и охнул, почувствовав, как чужая рука легла на его руку и сжала пальцы.              — Прогулки по лесу возбуждают аппетит, не правда ли, ваше высочество? — в голосе Владимира прорезались низкие, почти урчащие нотки, и цесаревич непроизвольно хихикнул. Владимир напомнил ему любимого кота Василия, названного так в честь Жуковского. Тот так же урчал, прилаживаясь к блюду сырой печенки. Он позволил чужой руке надавить сильней, прижаться сквозь тонкую материю к восставшему члену. Это было так сладко, что Александр тяжело задышал и дёрнулся, чуть не свалившись на пол и уронив на себя Владимира. Его удержали. Не дали упасть. Но рука у паха исчезла, заставив цесаревича застонать сквозь зубы.              — Вам так не терпится узнать? — Владимир притянул его к себе ближе, потёрся, а когда наследник потянулся к нему, ловко направил его руку к себе.              — Услуга за услугу, ваше высочество?! Так говорили у нас в корпусе. Теперь мужская — как ее? — физиология вам как будто бы не мешает.              — Заткнитесь, Корф. — Наследник держался за твердые плечи и бездумно тянул его, сам не понимая куда. — Неудобно! Чёрт! Давайте на стол.              Последнее, что ожидал Александр, это то, что в ответ Владимир затрясётся от смеха. Он отскочил, оправляя задравшуюся рубаху и стараясь вернуть себе царственный вид.              — Простите! Ваше… — Владимир никак не мог успокоиться. — Вы сказали: «стол»... — в горле барона булькнуло от смеха. — У меня в имении столы…              Александр присел на лавку. Обида мешалась с возбуждением. Он, будущий император, потомок великого Петра, племянник победителя Наполеона, позволил какому-то дворянишке... А тот позволяет себе… Подбородок непроизвольно дёрнулся вверх, кулаки сжались.              — Я не то имел в виду... Ваше... Александр...              Цесаревич даже не заметил, когда Корф присел на корточки и положил руки ему на колени.              — Я редко занимаюсь любовью на столе, даже с дамами. И уж тем более не стал бы с особой из царской семьи. На столе, знаете ли, грязно, вон кожура от орехов под спину может попасть. Я не могу предложить вам кровать с вышитым балдахином, но вот в углу печь, на полатях тепло. Там овчина, не слишком свежая, правда... Заметьте, впрочем, я уже показал вам всё, чему научился в корпусе. Видите ли, представление о наших умениях слегка преувеличено... — Он потянул наследника вверх, помогая тому подняться на ноги.              Пуговицы на рубашке Владимира оторвались и разлетелись по комнате, обнажая полоску белой кожи под загорелой шеей. Александр сам удивился, как легко, оказывается, избавить случайного любовника от одежды. Это тебе не часовое распутывание дамского корсета. Он провёл рукой по плоской груди, пощекотал чёрные волоски вокруг вдавленного, почти незаметного соска. Соску это явно понравилось, он затвердел под его пальцами. Цесаревич скорей почувствовал, чем услышал, как Владимир поперхнулся и резко выдохнул. Он потрогал второй сосок, добившись ещё одного вздоха. И подтолкнул барона Корфа к печи.              — Давайте всё-таки не забывать, друг мой, кто тут старший по… званию. Вы, по-моему, были корнетом в моем полку? И поскольку ваш опыт не настолько велик, как вы сами и признались, попробуем расширить его вместе. Как же взбираются на эту печь?..              К утру овчина сбилась на самый край, а губы распухли от поцелуев. В волосах у наследника запуталась солома, и он сыто жмурился, позволяя Владимиру выбирать колкие стебельки у себя из волос. Пора было вставать, возвращаться в Петербург, а так не хотелось. Вот бы ещё часок понежиться в остывающем тепле. Поприжиматься к ставшему за ночь близким, почти родным, телу.              — Так вот как мужчины делают это… — голос охрип со сна, и цесаревичу пришлось откашляться.              Владимир усмехнулся:              — Боюсь, ваше высочество… Простите, Александр! — Он получил пинок в бок и улыбнулся. Любовник оказался требовательным, зато не ломался, как эта... — Боюсь, мы прошли курс только первого класса, ну, может, второго. — Он вспомнил, как ближе к утру учил... о господи!.. учил будущего императора правильно прятать зубы, облизывая… Пожалуй, такое воспоминание тянуло на государственную измену.              — А много ли классов до аттестации?              Наверное, всё-таки не стоит ждать прибытия взвода жандармов с приказом об его аресте. Вот Анна-то огорчится! Владимир соскочил с печи, щурясь в рассветной полутьме, и попытался сообразить, осталось ли чем накормить высокого гостя перед отъездом.              — Достаточно! Так, по крайней мере, шептались по углам в старших классах Пажеского корпуса. Слезайте, ваше высочество, не заставляйте половину армии искать их царственного шефа. Вряд ли вы сможете получить для меня помилование второй раз, если нас здесь застанут.              Остатки вчерашнего пиршества доели молча.              — Я провожу вас до дороги. — Владимир распутал поводья мирно хрумкающего сеном жеребца, подозвал Султана и надел на скулящую от потерянной свободы собаку поводок. Наследник погладил жёсткую шерсть.              — Отпуск окончен. Благодарю за гостеприимство, барон. Пора обратно. И спасибо. — Он замешкался.              — За это не благодарят.              Неужели всего за одну ночь Александр понял, что за иронией и циничной улыбкой Владимира прячется столько ранимости, что горло перехватывает?              — Не за это. За... сам не знаю за что. За ночь свободы. И, вы знаете, за то, что понял: за неё стоит бороться. Даже с отцом.              Владимир протянул руку, вытаскивая последнюю соломинку из светлых кудрей.              — Только помните… — Он все никак не мог сообразить, как обращаться гостю. — Отцы... Понимаешь, как тоскуешь по ним, только когда теряешь.              Александр кивнул. Перехватил повод и зашагал по всё ещё мокрой после вчерашнего дождя траве.              У дороги он осмотрелся и успел неловко поцеловать Владимира в уголок рта.              — Впрочем, пожалуй… хорошая сторожка. Мне кажется, иногда…. когда мы устанем от наших дам… У вас же есть дама, Владимир?              Барон кивнул.              — Так вот, мужчины должны иметь место, где они свободны даже от них. И вы задолжали мне обучение за третий курс, не говоря уж обо всех остальных. Надо будет попросить у папà шефство над Пажеским корпусом. У меня возникли такие идеи! Например, поставить во дворе статую Гефестиона, не знаю только — одного или вместе с царём? Не надо хмуриться, друг мой, я ведь могу установить там памятник Жуковскому, читающему Плутарха. Это явно заставит всех юнцов позабыть о своих забавах.              Цокот копыт затих вдали. Владимир вздохнул и свернул к лесу. Пора было возвращаться домой.