***
Во второй раз, когда Льюис спрашивает, Макс почти смеется. Точнее, он должен был посмеяться, если бы ситуация, да и само обстоятельство появления Льюиса не были бы такими неудачными. Он сидит на полу в своей полутемной водительской комнате, прижав колени к груди и уткнувшись в них подбородком. Ну, хотя бы, на этот раз он не плачет, а злится. Злится на себя, на команду, на Льюиса, который так легко смог его обогнать — как стоячего, честно. И вся борьба Макса, с собственной машиной в том числе, в попытке сохранить лидерство, моментально превратилась в просто ничто — пшик, пустой звук. Потерять лидерство за три круга до конца гонки… Макс решил пересмотреть повтор, в приступе мазохистского желания помучить себя еще больше. Для всего мира эта борьба выглядела так, как будто он даже не пытался сопротивляться Льюису. Без усилий. Словно речь шла не о гонках, а об обычном обгоне на шоссейной дороге воскресным днем. Впервые Макс проигнорировал звонок Кристиана, заперевшись вместо этого в своей комнате. Ему было все равно сейчас, что бы сказала команда. Команда была дерьмовая, машина была дерьмовая, да и гонщик из него, откровенно говоря, так себе. — Макс, — зовет Льюис, когда не получает никакой видимой реакции на свое пребывание в комнате, за исключением невидящего взгляда в пустоту. — У тебя все нормально? — Почему ты здесь? — шипит Ферстаппен, в момент обрастая защитными колючками. — Я уверен, у победителя гонки найдутся дела поважнее. — Не совсем, — легкомысленно хмыкает Льюис. Он закрыл дверь для имитации сохранения личного пространства, однако комната настолько мала, что ему приходится оставаться стоять. Они оба понимают, насколько ситуация неоднозначная, а перемирие — хрупкое. Это что-то новое. Никогда раньше Льюис не приходил к Максу после гонки; никогда не оставался на объектах Red Bull. Они оба игнорируют всевозможные значения и потайные смыслы. Еще не время. — Я пришел проверить, в порядке ли ты. Макс закрыл лицо руками. Физически? Он в полном порядке. После гонки его всегда охватывает легкое чувство тошноты от всех перегрузок, которые он испытывает во время заезда. Но он привык к этому, и знает, что это пройдет. Оно должно пройти, потому что для не-физического у него нет ответа. Он отказывается позволять себе даже думать в этом направлении, потому что понимает, что мысли - темные, тяжелые — утопят его с головой. — Отлично. — Макс… — Что? Счастлив ли я?! Ты… это то, о чем ты хочешь спросить? — он слишком хорошо помнит, что было в вестибюле отеля, и даже успел начать сожалеть о том, что показал такую слабость перед Льюисом. Не потому, что Льюис соперник, нет. Потому, что Льюис умеет сострадать. А нежное, хрупкое сердце не способно выдержать такое количество сострадания. Там, где его никогда не было, изобилие смертельно. Льюис останавливается, кажется, что он замирает. Макс смотрит на него с вызовом, потому что на какие еще эмоции он может быть способен, найденный на полу темной комнаты, дуящимся на весь мир, как обиженный подросток? Момент растворяется, когда Льюис улыбается, и это так нежно, как и опасался Макс. Улыбка человека, изо всех сил старающегося заставить животное, с которым плохо обращаются, доверять ему. Если Макс — лев, то Льюис — укротитель. — Так все-таки ты… — тихо начинает Льюис. — Нет.***
В третий раз вопрос кажется более уместным. Это происходит, когда он на подиуме, а мир вокруг шумный, яркий и размытый от брызг шампанского в воздухе. Конфетти прилипает к его коже, а щеки болят от того, насколько широко он улыбается, не переставая, с тех пор, как покинул болид. Тошнота после гонки смывается победным шампанским. У него, кажется, даже кружится голова, и он смеется под маской, когда в его поле зрения попадает Льюис, выливающий остатки игристого на команды внизу. Пилот Mercedes смотрит в ответ и идет к нему сквозь общую суматоху, создаваемую музыкой и чужими возбужденными криками. Макс не успевает, кажется, даже моргнуть, как Льюис уже здесь — он стоит рядом и держит руку где-то на талии Макса, словно поддерживая его. Макс почти шутит по этому поводу, но замечает, как Льюис улыбается ему. Ярко, так, что почти больно смотреть. — Ты счастлив? Рука остается на талии Макса и он может поклясться, что чувствует, как она легко прижимает его чуть крепче. И вот так Макс теряется. Музыка затихает, солнце темнеет, конфетти в воздухе замедляется. Льюис продолжает улыбаться под собственной маской, но в его глазах есть что-то, что Макс жаждет прочитать. Может быть, поиск чего-то в нем самом? Неуверенность? Кого он обманывает, он не умеет так читать людей. Все, что он знает, — это гнев и счастье. Две крайности одного и того же. И все же Льюис находится где-то посередине. Весь мир — мир Макса — сосредотачивается на человеке перед ним. На теплых карих глазах, с солнечными морщинками в уголках — двух омутах в которых можно утонуть. Он может задерживать дыхание, пытаться спастись, но, может быть, на самом деле, он не хочет этого. Рука Шарля, появляющаяся из воздуха, чтобы хлопнуть его по спине, слова, невнятные, не сразу долетающие до разума Макса и дыхание, пахнущее шампанским, заставляют его вернуться в реальность. Звуки возвращаются почти болезненным порывом, замершее конфетти исчезает. Льюис сжимает его сильнее, на этот раз по-настоящему, чтобы держать Макса в вертикальном положении, в то время как Шарль повисает на нем с другой стороны. Но прежде, чем Макс отвлечется, прежде чем он осознает, что Шарль кричит ему в ухо, он кивает. — Да. Улыбка Льюиса становится шире.***
В четвертый раз это, на самом деле, не вопрос, хотя он все же подразумевается. Когда Макс с трудом заставляет глаза открыться, щурясь от яркого света, он, в первые мгновения, ничего не чувствует. На короткий миг — по ощущениям меньше секунды, он ничего не понимает. В голове все мутно. А потом все возвращается ослепительной вспышкой в памяти вместе с пульсирующей болью, бьющейся где-то под ребрами. Авария. Воспоминаний почти не осталось — одни несвязные отрывки, кадры испорченной кинопленки — собственное удивление, всплеск страха, раскаленная добела боль послужившие индикаторами того, что что-то не так. А потом ничего особенного — темнота, приглушенные, как из-под земли звуки, мутный свет и снова темнота. Отворачиваясь от света, который раздражает глаза, он внезапно понимает, что находится в больнице. От непонятных пищащих мониторов к нему, как переплетающиеся змеи, тянутся полупрозрачные трубки, а бледно-зеленое одеяло которым он укрыт кажется неприятно колючим, царапающим влажную горячую кожу. Макс тихо стонет, даже, кажется, не осознавая этого, охваченный внезапным ужасом боли и нахождения в незнакомом месте в полном одиночестве. Он вернулся в Монако? Где и когда была последняя гонка? Пропустил ли он другие этапы? Звук, похожий на поверхностно-прерывистое дыхание человека заставляет его повернуть голову настолько быстро, что ему кажется, будто он слышал отчетливый щелчок в где-то в собственном затылке. Однако он моментально забывает об этом, стоит его взгляду сфокусироваться на Льюисе. Он выглядит ужасно, и Макс сочувствует ему больше, чем самому себе. Усталость сквозит во всем его образе — под глазами залегли тени, косички торчат в разные стороны, одежда мятая, словно Хэмилтон спал прямо в ней. Мысль возникает прежде, чем Макс успевает ее додумать. — Ты… — начинает Макс — его голос почти не слышен. Он прочищает горло, поднимая руку, словно желая дотронуться. Льюис хватает его ладонь, сжимая, успокаивая. — Что такое, Макс? — Авария, — сипит Ферстаппен вместо ответа. — Ты в порядке? — ему нужно это знать. Макс хочет знать, хотя он предполагает, каков будет ответ. Иначе ради чего Льюису сидеть в больнице? Да и весь помятый внешний вид этого Человека-вечно-с-обложки наталкивает на определенные мысли. Может, Макс врезался в Льюиса? Может быть из-за Макса он потерял контроль и над своей машиной и они оба оказались в стене? Может быть… — Я порядке. Столкновения не было, — быстро выдыхает Льюис, не позволяя самоуничижительным мыслям Макса развиваться в его голове. Прерывая всю его внутреннюю борьбу, Льюис поднимает их сцепленные вместе руки, нежно целуя чужие суставы. — И, Господи, Макс — я рад, что ты цел. Макс знает, что он не умеет читать людей. Он знает, что люди сложные, и что иногда сам чувствует себя как-то не так. Но он видит непролитые слезы в глазах Льюиса и все еще чувствует его теплое дыхание на тыльной стороне ладони. Он улыбается, хотя это усталая и неуверенная улыбка, и чувствует, как его сердце бьется быстрее, когда в уголках глаз Льюиса появляются морщинки и он еще раз целует костяшки его пальцев. На этот раз дольше. — Я тоже.***
В пятый раз все по-другому — вне работы и вдали от камер и толп болельщиков. Макс убежден, что люди вокруг узнали их, но он благодарен, что никто из них не пытается подойти и поговорить. Или попросить сфотографироваться и взять автограф. Он наслаждается, чувствуя себя нормальным — якобы незнакомым людям. Заходящее солнце окрашивает небо и море в нежно-розовый цвет с золотыми разводами на воде и следами слабого пурпурного оттенка, смешивающихся кое-где. Здесь не слишком жарко и солнце не слишком яркое, по улицам Монако гуляет прохладный ветерок. Они сидят за столиком на балконе какого-то уютного ресторанчика, не слишком дорогого и не навороченного. Он неплохой, мирный, с отличной едой. Макс теребит подол клетчатой скатерти между пальцами, слушая, как говорит Льюис, и чувствуя себя совершенно непринужденно, когда внезапно рука Льюиса находит его, и он, вздрагивая, замирает. Подняв глаза, он видит озабоченное хмурое выражение лица собеседника и сразу же чувствует жар, поднимающийся по его шее. — Ты в порядке? — тихо спрашивает Льюис. Место, где они сидят, немного более уединенное, с тонкой стеной, обвитой плющом, частично отделяющей их от других посетителей. Это была идея владельца ресторана, и Макс был ей благодарен. Не потому, что он возражал против того, чтобы люди видели его с Льюисом, а потому, что он устал от того, что на него смотрят. Смотрят и фотографируют — якобы незаметно. Как будто он — какое-то диковиное животное в зоопарке. Он кивает Льюису, улыбаясь. — Да. Извини, я все же слушал. — Хорошо, — кивает Льюис. Его рука все еще сжимает ладонь Макса. — Но ты скажешь мне, если это… я не знаю… будет слишком…? Льюис не может закончить фразу, и вот теперь настала очередь Макса хмуриться, и, не раздумывая, он поворачивает руку, переплетая их пальцы. — Что ты имеешь в виду? Льюис слегка сжимает его руку: — Просто я понимаю, если ты чувствуешь себя странно, когда нас такими видят. Я знаю, что мы соперники на трассе, что наши начальники грызут друг другу глотки, даже когда мы говорим, что СМИ только создали впечатление, будто эта битва каким-то образом заставила нас ненавидеть друг друга. И я знаю, как выглядит такой ужин для постороннего. Так что… — Что? — переспрашивает Макс, на этот раз демонстрируя Льюису дразнящую ухмылку. — Как выглядит этот ужин? Льюис прерывает свою речь, моргая, и Макс мог бы поклясться, что тот краснеет, и сказывается это не отсутствие достаточного освещения, когда солнце, наконец, опускается за горизонт. — Я… — заикается Льюис. — Я имею в виду, это похоже… черт тебя побери… Макс, — Льюис выдыхает это почти без пауз, — это похоже на свидание. Макс кивает, ухмылка не сходит с его лица: — Это оно и есть не так ли. Жаль, если это не оно. Льюис вздрагивает, его глаза широко распахиваются, когда он недоверчиво смотрит на Макса. Он даже пытается отдернуть руку, но Макс продолжает сжимать ее в своей железной хватке. — Макс, ты же не..? — Я просто издеваюсь, — Макс смеется. Его ухмылка превращается в улыбку при виде явного облегчения на лице Льюиса, и он придвигает свой стул ближе, достаточно близко, чтобы их плечи соприкасались. — Я рад, что это свидание. Льюис смотрит на него искрящимися глазами, и Макс чувствует, как его сердце болезненно сжимается в груди. Никогда прежде в своей жизни он не был настолько готов отказаться от всего ради кого-то другого. Никогда прежде он даже не рассматривал такую возможность. Но теперь ему даже не пришлось бы дважды думать. Он знает, что это опасно, потому что то, что они имеют — ново и неизвестно им обоим. Но он знает — он абсолютно уверен — что Льюис не причинит ему вреда. Ни умышленно. Ни случайно. Ни в коем случае. — Ты… — начинает Льюис, наклоняясь ближе — достаточно близко — чтобы они дышали одним воздухом, в его карих глазах видны золотые прожилки, — счастлив? — Да, — выдыхает Макс и сокращает расстояние.***
В шестой раз, наконец, наступает очередь Макса спрашивать. Они дома, в гостиной, Макс прижимается спиной к груди Льюиса, а Льюис в ответ обнимает его. В каком-то переоцененном, по их общему мнению, фильме тянется чрезмерно типичная сюжетная линия, и ни один из них не обращает на нее внимания уже после первых нескольких сцен. Вместо этого Льюис начинает нежно целовать Макса в волосы, смеясь, когда Макс откидывает голову достаточно, чтобы смотреть на него снизу вверх. Это действие приводит к тому, что Макс получает поцелуй в нос, и усмехается. — Разве мы не должны уже быть на улице с Роско? — немного лениво спрашивает Макс. Ему уютно и тепло, и он не слишком хочет сейчас вставать и выходить на улицу. Но собака дремлет в его прямой видимости, и как он может когда-либо добровольно пропустить Роско-дежурство? Он обожает собаку. Льюис мычит Максу в волосы: — Еще нет. Дождь еще не кончился. И ты знаешь, что эта собака не вытащит из дома и лапу, если это будет означать, что она намокнет. — Ты сейчас говоришь обо мне или о нем? — поддразнивает Макс и Льюис в ответ тихонько дергает его за пряди. Они снова погружаются в уютную тишину, иногда прерываемую громким храпом Роско. Капли дождя несутся друг за другом по оконным стеклам гостиной, а небо за ними представляет собой гладкий серый потолок. Взгляд Макса следит каплями дождя, ровно до того момента, пока он не падает на маленький журнальный столик с массивным букетом цветов, стоящим на нем. Это зрелище вызывает улыбку на его лице. Он никогда не признается в этом Льюису, но он погуглил значения каждого из цветка. Подсолнухи как символ обожания и чистой любви. Первоцветы, в значении «Я не могу жить без тебя». Красные хризантемы с простым значением: «Я люблю тебя». Все они собраны в букет, достойный королевской семьи, который почти закрывает вид на экран телевизора. Не то чтобы Макс возражал — он предпочитает смотреть на цветы, погружаться в их тайные значения. Он поднимает левую руку. Теперь его палец украшает кольцо из белого золота. Это просто, потому что Льюис знает, что Макс не любит ничего экстравагантного, вычурного или необычного. Но на внутренней стороне выгравировано сообщение, которое Макс хранит, как их общую молчаливую тайну. Льюис тоже поднимает руку, осторожно обхватывая запястье Макса и опуская его руку. Он трижды целует кольцо, и какое-то мгновение они оба просто смотрят на него, на то, как оно сияет в падающем на него свете. Макс все еще с трудом верит, что у него есть кольцо, что он помолвлен и что он сможет провести остаток своей жизни с Льюисом. Это наполняет его эмоциями, о существовании которых он даже не подозревал, и с тех пор, как Льюис надел кольцо ему на палец, в его груди стало тесно. Но в хорошем смысле тесно. В тайне он надеется, что это чувство в груди не пройдет никогда. Он больше не чувствует себя смешным, когда слезы текут из уголков его глаз. К тому же, это — счастливые слезы. — Ты счастлив? — тихо спрашивает он, снова поворачивая голову, чтобы увидеть лицо Льюиса. Льюис глядит на него в ответ, улыбаясь той самой улыбкой, которая казалась Максу незаслуженной тогда, в холле отеля. Но теперь он знает, что это улыбка только для него. И никогда не предназначалась кому-то еще. — С тобой — всегда.