«Персидский мальчик»
Мари Рено
Я не догнал его. Рванул поводья, переводя коня на шаг. Повернул обратно. Двести шагов — путь к палатке, казалось, этой дороге не будет конца. Гул в ушах заглушал шёпот толпы. Из всех глазевших на меня лиц, я запомнил одно — Эвмена. Его мучнистые щеки, уродливо распахнутый рот. Издай он хотя бы звук, и Александру пришлось бы исполнить свою угрозу. С лёгкой руки сына возчика гуляло по лагерю моё прозвище. Это он, безродный писака, секретарь, вознесённый царём до полководца, прозвал меня «терпеливой тенью царя», но да спасут боги того, кто истощит это терпенье. Отец всегда говорил, что среди бессмертных, пришедших с дарами к моей колыбели, не было Атланта, так что сей добродетелью, я обделен. Наверное, отец прав. Как всегда. Я никогда не молил великого титана о терпенье, предпочитая просить Ареса о победах, а Афродиту о любви. Вот и допросился! Сдерживая коня, я направил его прямиком к Эвмену, так, что тот почти задел его плечом, и с радостью увидел, как Эвмен попятился, чуть не упав. Толпа отпрянула, давая мне проехать. Войдя в палатку, я потребовал вина, замахнулся на замешкавшегося с киликом раба. Отхлебнул из чаши — в тщетной попытке унять дрожь в руках, шарахнул её об стол, расплескав вино. И застыл. В красной лужице поблескивала фибула — мой подарок Ксандру, забытая им у меня дней десять назад. Давно, ещё в Вавилоне, я заплатил за неё двойную цену, радуясь, что старый мастер смог так искусно воплотить мой замысел: Ахилл, перевязывающий рану Патрокла. Даже в полутьме можно было разглядеть светлые волосы Ахилла, его встревоженный любящий взгляд, обращённый к другу, и отвернувшегося Патрокла. Тогда я прибавил бородачу в синей хламиде лишних две монеты за удивительно верно уловленное им желание Патрокла скрыть свою боль от возлюбленного, но... такого счастливого этим мгновением нежности и заботы среди крови и грязи войны. После Гавгамел Александр, сам морщась от боли в раненой ноге, вот так же склонился надо мной, смывая кровь с моей руки. Я шутил тогда: не стоит пользоваться всякой пустячной раной, стремясь подражать древним героям. И всё уговаривал его скорее позвать врача, чтобы тот осмотрел самого царя. Я… я был счастлив тогда. Мы были счастливы — Ахилл и Патрокл. Александр и Гефестион. Я ещё не называл его царем. Он был просто Александром — на советах и в бою, Ксандром, когда мы оставались одни — на царском ложе во дворце или под походным одеялом на твердой земле. Когда-то, ещё в Миезе, он читал мне своих любимых «Мирмидонян» и сам настаивал, чтобы я звал его так, подтверждая просьбу строфами великого Эсхила. Я знал Ксандра с детства, я привык... Отец был прав, советуя мне держать сердце в узде рядом с властителями. Даже с влюблённым в тебя наследником. Отец знавал двух-трёх любовников Филиппа и не желал, чтоб я повторил их судьбу. «Но, — кричал я ему, — кощунство сравнивать моего — моего! — Александра с этим хромоногим сатиром!» Отец только хмурился и качал головой. Аристотель как-то рассказал нам про воина времён его боевой юности, годами носившего в теле наконечник стрелы. Тот умер при попытке врача извлечь маленький кусочек бронзы — кровь заразилась. Помню, после нас обоих не один день мучили кошмары, где мы теряли и никак не могли найти друг друга. Ужас будил нас поочерёдно. Мы вскакивали в темноте спальни. Не проснувшись толком и спотыкаясь на холодном полу, Ксандр кидался ко мне или я к нему. Разыскав на ощупь ложе друга и прижимаясь к тёплому телу, мы шептали бессвязные утешения, ведь главное, чтобы любимый понял: я рядом, мы здесь, мы оба вместе. И нити наших судеб переплетены. В те дни Александр и придумал, что у Ахилла с Патроклом была одна душа на двоих. «Так рассудили мойры, — шептал мне любимый, — когда увидели, что не в их силах перерезать одну из нитей, а только обе разом. Потому герои не расстались в царстве Аида, как не расстанемся и мы». Древние рапсоды лгали. Солгал и любовник. В тот миг, когда ярость моя прогорела и стала затихать, единственное, что я чувствовал — холод ножей, вырезающих ту часть моей души, что принадлежала Александру. И боль кромсала нестерпимо, так что рот наполнялся горечью и судорожно сжимались кулаки. Солнце проплыло почти половину дневного пути, и я уже переодевался, готовясь исполнить приказ Александра, когда у входа послышался нетерпеливый лай, оборванный знакомым посвистыванием. Огромный охотничий пес ворвался ко мне, опередив Птолемея. Аркад деловито обнюхал все углы и тут же потрусил назад, приветствуя своего хозяина. Птолемей окликнул меня снаружи, но, не дождавшись ответа, вошёл сам и прошествовал прямо к столу. Развалившись на скамье напротив меня, любимый брат царя хмыкнул, глядя на подсыхающую винную лужу, и деловито нащупал кувшин. Заглянул в него, наполнил себе килик, выпил и подтолкнул кувшин ко мне. Я молча покачал головой. Птолемей отпил ещё глоток и поинтересовался: — Можно к тебе? Сидеть! — последнее, по крайней мере, относилось к собаке. — Ты и так уже у меня, — сообщил я ему, безнадёжно пытаясь справиться с поясом на праздничном одеянии хилиарха. Птолемей вздохнул и приподнялся, помогая мне завязать длинный кусок шёлка. — К Гадесу, что ли, твои прислужники провалились? Или от страха разбежались? — грубо пошутил он, снова опускаясь на скамью и вовсе не ожидая ответа. Я нехотя улыбнулся. Птолемей старше большинства гетайров, и намного, но ни с кем из соратников мне не было так легко, исключая, конечно, самого Александра. Перед Птолемеем мне никогда не приходилось притворяться. Я и сейчас не стал. — Стражу ты снаружи оставил? Алекса... царь не верит, что его хилиарх вовремя прибудет на назначенную встречу? — я постарался, чтобы он не услышал ничего, кроме лёгкого любопытства. Но Птолемей знал меня ещё мальчишкой, и мне не удалось провести его нарочитым спокойствием. Он внимательно окинул меня взглядом с головы до ног, и если в голосе его всё ещё звучал смех, в глазах не оставалось и намёка на весёлость. — А что, хиллиарх подумывал нарушить приказ своего повелителя? — ответил он вопросом на вопрос. И тут же добавил: — Полуденная встреча отменена. Царь захотел остыть сам и позволить остыть вам обоим. Особенно одному на редкость «послушному» хилиарху. Ты встретишься с Эвменом за вечерней трапезой. Я же вызвался передать тебе слова Великого и решил до ужина разделить с тобой чашу-другую вина, а заодно поучиться той египетской игре — как её там?.. «шакалы»?.. — той самой, что царь купил для тебя и себя у жрецов храма Тота. Или ты прогонишь меня одиноко бродить по лагерю в поисках вина и развлечений? Кликнув раба, я велел протереть стол, принести ещё хиосского и подготовить доску. Александр как-то обмолвился, что считает сенет полезной забавой, лучшей игрой для полководца, он и меня к ней приучил. Дожидаясь постройки мола в Египте, мы сражались в сенет часами. Игра нравилась и мне самому, хотя обычно в трёх из пяти кругов всегда побеждал Александр. Я начал пояснять, как делать ходы и считать очки, но Птолемей слушал меня вполуха. Хитроумный эордиец знал правила назубок и оказался достойным противником. Я же с ходу уступил ему первый круг, после чего заставил себя сосредоточиться на движении конусов по доске, что не слишком мне помогло. Следующий круг Птолемей тоже выиграл, но на третьем кости стали выпадать в мою пользу, и он нахмурился, прижмурив левый глаз. Уже в который раз я поразился его сходству с Филиппом, но впервые решился спросить: — Скажи, в мыслях своих ты зовешь его царем или братом? Птолемей усмехнулся: — Так вот что не дает тебе покоя! Кто он тебе? Царь или … — и замолчал. — Тебе решать, кто он для тебя. Для меня он мой царственный брат. Тот, кто превратил нас, нищих пастухов-скотокрадов, во владык Ойкумены. — Да-а-а, — медленно протянул я, и обида всё же выплеснулась наружу: — слышал. Это он сделал меня тем, что я есть. Вот только теперь не знаю, кто я такой… — не сдержавшись, я передёрнул плечами. «Кто ты для него?». В голосе Птолемея я уловил сочувствие, но не принял его. — Для себя?! Птолемей не ответил, и мы вернулись к сенету. Игра продолжалась до самого ужина. Я осушил кувшин почти до дна, но так и не смог опьянеть. За трапезой Эвмен улёгся по правую руку царя, я же привычно занял место слева. Не знаю, подал ли кто Александру совет или он сам так решил, но некому было слушать напыщенную речь бывшего старшего писца, один только Птолемей оказался свидетелем нашего примирения. Наконец Эвмен призвал меня «здесь и сейчас простить все обиды». Это я расслышал. Выдавил улыбку в ответ на его призыв. Пожал протянутую руку. Принял предложенную Александром чашу и даже пробормотал нужный ответ, который тут же забыл. Птолемей кругом прав. Я сижу сейчас в шатре моего царя, моего полководца, и он вправе требовать от меня повиновения. Но, когда Александр тронул меня за колено, я вздрогнул и отстранился. Этого долг воина от меня не требовал. Александр быстро взглянул на меня и отвернулся. Никогда еще ужин не казался мне столь длинным, хоть он и закончился гораздо раньше обычного. Кажется, расходясь к себе, все четверо вздохнули с облегчением. Птолемей так и не оставил меня одного и проводил до палатки. Похоже, боялся, как бы я не прирезал Эвмена ненароком. Мне не хватило ни сил, ни желания объяснить заботливому другу, что глупо злиться на облаявшую тебя по пути собаку. За пса в ответе его хозяин. Я не стал ложиться. Сидел и чистил меч в уверенности, что вечер ещё не закончен. Ждал. Я слишком хорошо знал Александра. Он не мог не прийти. Его шаги я услышал издалека. За столько лет я научился различать их даже в походе — в слитном ритме тысяч чужих ног. Гетайры у входа подобрались, отдавая честь царю. Александр, закутанный в тёмный плащ, сам отдёрнул полог и шагнул внутрь, и снова меня кольнула обида. Когда-то Александр и не думал скрывать свой приход ко мне. Не прятал глаза. Мы врывались друг к другу без приглашения, шарили по столу в поисках съестного, вместе читали письма — его или мои, — завалившись на ложе, и забывали о них посреди объятий. В Персии мне в первый раз пришлось предупредить о своём желании навестить Александра — когда в его постель забрался мальчишка Дария. А в Вавилоне уже царь впервые послал ко мне слугу с запиской. Наедине мы встречались всё реже и реже. И не только по вине Александра. Я приходил к нему, получив записку «У меня сегодня после заката». Но у входа в его шатёр меня как ножом резали собственные просительные нотки в моём: «Могу я войти к тебе?». Александр шагнул ко мне, отмахнувшись от военного приветствия, и я поморщился, отметив, насколько неуверенны его движения. Шаг, два, и вот уже нас разделяет только массивный стол, но ни один не сдвинулся, чтоб обойти преграду. Только тогда он поднял на меня глаза. Смешно, я ведь знал, что он придёт, но все мысли будто разом выдуло, и только крутилась в голове глупая детская песенка про двух баранов на мосту. Та самая, где соперники сверлят друг друга глазами. Правда, теперь чёрный баран уже не сумел бы затопать ногами на белого. А может, и никогда не мог. Не помню, чтобы я когда-либо пытался. Мы долго пялились друг на друга, но Александр первым отвел глаза. И заговорил. Не знаю, к кому он обращался — к столу или ко мне. Мне потребовалось усилие, чтобы расслышать его шёпот: «У меня не было выбора». Я покраснел. Покраснел за него. Он лгал мне впервые. И, слыша только бешеный шум в ушах, я ответил продуманным: «Да, царь!» Александр судорожно сглотнул: «Что мне было делать? Скажи, Гефестион! Я не мог поступить иначе!» Я промолчал. — Эвмен... его сторонники... Нет! Весь лагерь ждал, разрешу ли я кому-нибудь... пойми, выбора не было. Не было!.. Ты мой хилиарх, ты должен понять. Боги знают, что стоило мне не сдвинуться с места. Но всё же… Я любил его столько лет. Верил ему. Поверил бы и сейчас. Если бы только он не нанес последний удар — быстро, скороговоркой, почти криком: — Меня заставили! Мозаика столешницы заплясала перед моими глазами. Я покачнулся. Схватился за кромку стола. Спокойно. Дыши, глупец. Все эллины лгуны. Теперь я знал, что и македонцы не лучше. Потомок Геракла, потомок Ахилла лжёт мне в глаза? Неважно. А сколько лет я лгал себе, думая: да, любим. Дыши, покорная тень, твой повелитель рядом. Сейчас пройдёт, сейчас замедлят бег по столу распластавшийся в прыжке олень, почти загнавшие зверя охотники, копьё в полете. — Понимаю. Нет, не так... Принимаю, я всегда принимал. — Почему у меня такой хриплый голос? Я закрыл глаза, но под опущенными веками всё равно видел, как падает за моей спиной полог шатра, где я оставил его с Багоасом. Голодный взгляд Александра — и звенят браслеты на лодыжках танцующей Роксаны. А щёки мои вдруг снова обдал холод каменного пола — я распростерся перед ним ниц первым, не зная ещё, падут ли за мной другие. Боги, как я гордился в тот день его доверием ко мне! Годами мы думали одинаково, такая привычка не умирает за день. Не знаю, сходно ли текли сейчас наши мысли, но верю, что так и было, потому что Александр протянул руку, коснувшись моего плеча: — Ты всегда был со мной... — Да. Рука Александра упала. — Поздно, — произнес он. — Мне пора, — и, уже заворачиваясь в плащ, добавил: — Твой подарок потерялся. Застёжка. Я молча кивнул в сторону стола. Александр поднял фибулу, погладив Патрокла по щеке. — Ты не поможешь мне? Я закрепил подарок у него на плаще, и Александр порывисто сжал мне плечи: — Патрокл всегда понимал Ахилла, — голос его прервался. — Патрокл, — прошептал я в ответ, проглотив наконец забивший горло ком, — был другом Ахилла — не слугой. Понимаешь... он не был тенью. До сих пор не знаю, чего было больше в нашем прощальном поцелуе — любви или боли. Назавтра мне снова передали приглашение на царский ужин. Я отговорился недомоганием от застарелой раны. Послал к воронам присланного Александром лекаря и приказал рабу принести побольше вина. Пил чашу за чашей и просил ещё. И ещё. Очнулся я, как мне сказали, дня через три. Откачивать меня пришлось Птолемею. Не долго думая, он принялся за дело, вылив мне на голову поровну воды и брани. Я ещё отплёвывался от того и другого, а Лагид уже выволок меня с лежанки и заставил облачиться в доспехи, сообщив попутно, что плевать ему на глупые пьяные бредни про дружбу, любовь, доверие и царскую волю. Александр требует присутствия своего хилиарха на осмотре новых табунов в долине Нисы, и, если вино не отняло у того последний разум, он обязан понять: место командира конницы при его полководце. Должно быть, Птолемей собирался много чего прибавить, но замолк, взглянув на моё помятое лицо. Заставил съесть кусок хлеба и сам проводил до царского шатра. У входа уже переминался Эвмен. Великий царь не замедлил появиться — в сопровождении своего персидского мальчишки-евнуха, что не улучшило моего настроения. Голова разламывалась, свет резал глаза. Стараясь держаться прямо, я занял своё место, на полкорпуса позади царя. В тот миг единственным моим желанием было побыстрей повстречаться с Хароном. Когда же Александр отобрал себе нескольких лошадей и подарил вороного жеребца Эвмену, я передумал и пожелал про себя встретиться с перевозчиком мёртвых удачливому писцу. А заодно уж — поскорее переплыть реку забвения мило щебечущему постельному мальчику. Хотя бы за то, что он уже раз двадцать успел сообщить всем вокруг о небывалом счастье служить нашему повелителю. Птолемей что-то шепнул мальчишке, и тот замолк наконец, отъехав от меня как можно дальше. Но легче от этого мне не стало. На обратном пути Александр послал коня вперёд и оторвался от свиты, кивком подозвав меня к себе. Царь беспокойно и торопливо перебирал поводья. Я поразился, насколько несвойственными ему были эти движения. Конечно, я понял, как ему хочется заговорить, как ждёт и как боится он этого разговора. Но мне хотелось только одного — молча ехать возле него, ощущая тёплый бок его коня. Прикрыв глаза, я представлял себе, что этих последних дней просто не было, мы — рядом. Александр встревоженно ловил мой взгляд, и я не выдержал, ответив на так и не заданный вопрос: «Со мной всё хорошо, рана не болит. Прости, я напился». Руки на сверкающих золотом поводьях наконец успокоились. — Мы... — начал он и запнулся. — Александр и Гефестион, — продолжил я, — царь и хилиарх. — Ахилл и Патрокл? — впервые в его голосе прозвучал вопрос. Сзади тихонько кашлянул Эвмен. Я промолчал. В последнее время я отлично научился молчать. Брови Александра сошлись на переносице, он дёрнул повод и умчался вперёд. Вечером гетайры привели двух богато убранных скакунов, оставленных для меня самим Александром. Я отослал их прочь — вместе с письмом, в котором благодарил царя за столь щедрый дар и напоминал о его же словах: не стоит обременять себя в походе лишней роскошью. Я долго кусал стилос, прежде чем добавил последнюю фразу: «Ахилл одаривал Патрокла правдой». Не могу не признать — Александр сделал не одну попытку проломить стену, что выросла между нами. По нескольку раз на дню царю требовалось моё присутствие, и громкое злорадство моих «доброжелателей» упало до невнятного шёпота. На советах ко мне обращались первому, и мои слова принимались почти без споров. На пирах я, как прежде, сидел по левую руку царя. После возлияния богам следующее неизменно совершалось во славу великих героев Трои. На прогулках Александр постоянно подзывал меня, чтобы поделиться новой мыслью или указать на знамения, замеченные им в пути. По вечерам меня приглашали на чтение писем и донесений. Только вот... только я больше не мог, как раньше, перегибаться через его плечо. Царь не настаивал. Но мальчишка Багоас выходил из его палатки вместе со мной. Ночами Александр оставался один. Я знал: одно моё слово... видел, как ему трудно — так же, как было трудно мне. Но просто... не мог я вернуться к прежнему. Я всё ещё любил его и знал, что он любит меня. Я был готов служить ему — быть его воином, хилиархом, правой рукой царя. Но этого мало. Александр хотел моей дружбы, моего доверия — того, что я больше не мог ему дать. Дружба — удел равных. Царь Македонии — первый среди равных, и такая дружба возможна между мужами, хотя и дома она редка. На Востоке же — недостижима. Мы слишком загостились в Вавилоне. Луна совершила на небе полный оборот, и Александр выступил к Экбатане. Мы шли не спеша, и ничто не мешало мне размышлять. Снова и снова я думал о нас, скользя глазами по снежным вершинам, что таяли под солнцем и стекали ручьями в прозрачные озера. Я понимал: Александр тоже ищет выход. И... признавался себе: я боюсь его выбора. Он примет решение — и выполнит его в тот же миг. Ради себя или ради меня, а может, и ради нас обоих он способен решить, что нам лучше расстаться. На время, пока боль не утихнет. Или же — навсегда. Империя велика, я могу служить царю и вдалеке от него. Меня же жёг стыд, но... мне было всё еще важно видеть его, быть рядом. Даже не находя ответа — зачем. Дорога к летнему дворцу персидских царей становилась всё оживленней. Мы часто останавливались у местных вождей, желавших во что бы то ни стало увидеть и развлечь божественного Александра. Пили сладкое вино из чёрного винограда. Местные красотки танцевали перед нами, вызывая восхищение воинов и бурю шуток о вероломном Эроте, который помог Александру переженить македонян на персидских девушках. Брызги этих шуток достигали и меня. Каждый раз я клялся со смехом, что счастлив, заполучив мою Дрипетиду. Что, будь я на месте царя, взял бы себе обеих сестер. Смешно, но соединивший нас Александр хмурился, как только я упоминал о жене. Сам я вспоминал о ней меньше, чем о захромавшей кобыле. В то время я вообще мало думал о ком-то, кроме Ксандра. Быть может, тогда я впервые пытался разглядеть в его сияющем совершенстве человека. Это было так тяжело, что я сорвался во время неожиданной забавы, устроенной Атропатом. Мидийский сатрап не забыл интерес царя к рассказу Геродота и прислал ему «амазонок», которые затеяли перед нами целое представление. Македонцы засмотрелись на юных дев, но Александра их игра не занимала. Он никогда не признавал женщин-воительниц, да и не тянули пышные смуглянки на храбрых всадниц Ипполиты. Но я заметил: лесть была ему приятна. По-настоящему. Он обрадовался, хотя и пытался скрыть это и даже попенял Атропату за излишнее подобострастие, но глаза его говорили иное. И потому, когда он нагнулся ко мне на пиру, прошептав, как надоело ему такое преклонение, я резко поднялся и прошипел сквозь зубы: «Что? Мало мёда и масла на жертвеннике?» Развернулся и ушел. На выходе меня окликнуло несколько голосов, но голоса Александра среди них я не расслышал. Александр отблагодарил воинственных дев подарками и отпустил их вместе с мидянами. Я стоял возле него, когда, обернувшись к Птолемею, он принялся возмущаться Атропатом. В мою сторону царь бросил только один взгляд, и я понял: он принял решение. Я мерил палатку шагами, ожидая приказа Александра явиться к нему, и уговаривал себя, что царь рассудил верно — нам необходимо расстаться, мы зашли слишком далеко, и обратной дороги нет. Но дождался только короткой записки — не приказа: «Едем со мной на охоту! Прошу». Глаза Александра покраснели, похоже, он тоже не спал две прошлых ночи. Я уже отвык видеть его одного — вот так, в простом белом хитоне. Плащ, заколотый на плече моей фибулой, солнце, сверкающее в волосах, загорелые колени, на которые я привычно засмотрелся, когда он взлетел на коня, ловко подхватив у стражника копьё. Он казался юным, вечно юным богом. И сердце моё сжалось от мысли, что я вижу его таким в последний раз. Что ж, я облегчу ему и эту ношу. Попрошу дозволения уехать. Сам. Первым. Выехав из ворот, мы сразу взяли в галоп и перешли на рысь, только когда шум лагеря затих вдали. На моё: «Нам надо поговорить», — Александр отмахнулся коротким: «Потом». Мы оба понимали, что приехали сюда не для охоты. Думаю, оба знали: нас ждёт тяжёлый разговор, и чем бы он ни кончился, другого уже не будет. Вот и всё, это случится сейчас. Александр решил, я не мог не увидеть — такие глаза у него были только перед боем. Да и я больше не колебался и лишь молил богов помочь мне найти правильные слова. Если наши пути должны теперь разойтись, мне хотелось не потерять самоуважение и сохранить достоинство Александра. Впереди, среди камышей, поблескивала река, и царь погнал коня к дальним зарослям. Я следовал за ним, надеясь, что нам не помешают случайные парочки из лагеря, издавна облюбовавшие эти берега. Выбрав заросли погуще, Александр замешкался, стреножа коня, нетерпеливо дёрнул плечом и шлепком направил его к воде, обернувшись ко мне. Я задохнулся, увидев, как он проводит рукой по щеке, поправляя несуществующий шлем. Если наш разговор закончится тем, что я уеду — сам или по его приказу, мне будет не хватать этой его привычки. И того, как он заправляет за ухо светлую прядь. Мгновенье, показавшееся вечностью, мы смотрели друг на друга. Я был готов к чему угодно, кроме сильного толчка в плечо. За первым тычком последовал второй, захват… Опешив всего на миг, я сумел увернуться, перехватил его руку и, сам от себя не ожидая, ударил так сильно, что царь вскрикнул и потерял равновесие. Я дёрнулся в попытке удержать, не дать упасть, но напоролся на гневное: «Ну! Давай!» Перед глазами поплыли красные круги, всё завертелось... И только услышав сдавленное «Сдаюсь!», я пришёл в себя. И в ужасе уставился на распростертого подо мной Александра, бедра которого подрагивали под моими коленями, на скуле расцветал синяк, в волосы набился песок, но... его глаза сияли. Он потянул меня на себя, дёрнул так резко, что я распластался на его животе. Не знаю, как это произошло, но мы рассмеялись. И смеялись долго, хохотали так, что распугали всех птиц в камышах. Потом Александр обхватил мою голову руками и принялся целовать. Целовал снова и снова. Он сжимал меня так, что кости трещали. Я даже застонал от боли, но лишь крепче прижал его к себе, ощущая, как дрожит и горит подо мной его тело. Он снова воскликнул: «Ну!», но в этот раз в его голосе звучало только желание. А в широко распахнутых глазах светилась любовь, и лишь на самом дне мерцала вина. Его руки шарили по моему телу — не так, как обычно, будто он чего-то ждал, и я задохнулся, когда понял, что это означает: боязнь отказа. Он приподнялся, разводя бедра как можно шире. И в этом движении было столько нежности и доверия, что волна счастья накрыла меня с головой, прошла насквозь, смывая гнев и боль этих последних дней. Наверно, ему тоже было больно, когда я врывался в него насухо, всего лишь наскоро смочив вход слюной, но он только прижимался сильней — прося сквозь стиснутые зубы, требуя большего. Позже он гладил меня по спине, стирая капельки пота, и я скорей уловил, чем услышал: — Скажи! Мне осталось только прошептать ему на ухо: — Ты хочешь, чтоб я поддался тебе, Ксандр? — и выпить губами уже известный мне отказ. Мы любили друг друга во дворцах и в походных шатрах. Спали вместе на холодном ложе Миезы и на раскалённых камнях пустыни. Но никогда мне не было так сладко, как на этом мокром песке посреди камышей. Я молил Афродиту только об одном: чтобы время сейчас остановилось. Ну и немного о том, чтоб нас не застукали тут с голыми задницами. Много позже я обнимал Александра за плечи, когда он глядел прямо перед собой, блестя сухими глазами, и твердил кривящимся ртом, не щадя себя: — Я лгал тебе. Никто меня не заставлял. Наверно, лгал и себе. Ты вправе меня не прощать. Я предал... Не уходи. Я гладил его волосы, впервые заметив тусклую седину в расплавленном золоте, и слушал срывающийся голос моего любовника. Моего царя. Друга. — Я должен был остановить вас. Должен! Ты знаешь: благо армии... И только позже, много позже, я понял, что прокричал. В чём укорил тебя… Да, ты прав, Ахилл дарил Патрокла правдой! Я же... Никогда больше. Верь мне! — Что ж, — ответил я, — ты человек. Да кто их знает, героев легенд, давно сошедших в царство Аида? Возможно, они тоже ошибались. Тебе — я верю, — и тихо рассмеялся, слушая длинную жаркую речь в защиту его славного предка. Одевшись сам, я застегнул фибулу на его плаще, привычно погладив фигурку Ахилла. Александр стремительно прижал мои пальцам к губам. И тихо спросил, обдав их своим дыханием: «Ты придешь ко мне сегодня?» В лагерь мы возвращались, не торопясь, молча, стараясь касаться друг друга коленями. И только ночью в палатке, нетерпеливо подталкивая меня к ложу, Ксандр задумчиво проронил: «Как думаешь, часто ли Патрокл побеждал Ахилла?»