безымянная красота не имеет страсти

      Тяжёлый грохот перестраивающихся комнат и звуки передвигающихся в темноте тварей создают собой единую красочную симфонию. Она должна ужасать, она — предвестник скорой погибели, звучит всё ближе и ближе, она аккомпанирует буйной воде и сливается с чередой всплесков воедино. Бесконечный бой звучит до того красиво, что отрезает всё мешающееся и на повторе снова и снова разрывает грохотом палату Оммё. Симфония должна ужасать, но те, кому это адресовано, даже не успевают её услышать — вода быстра и точна, не оставляет ни единого шанса и не отводит лишней секунды.       Тарталья думал, что уже запомнил все коридоры и залы, но каждый раз они оказываются в новом месте; не застают его врасплох, но изрядно изматывают. Он заливисто смеётся, когда подле него падает ещё один сражённый нобуси и тянется рукой к нему, но Тарталья равнодушно проходит мимо, складывая клинки. Зал остаётся позади. Он не знает, какой он по счёту, и понятия не имеет, сколько времени провёл взаперти — но Тарталья отчётливо чувствует, как иногда предательски может дрогнуть рука, как он на пару минут останавливается в коридорах, отчаянно борясь с желанием закрыть глаза, сидя в углу на каком-нибудь ящике. Может быть, прошло полдня. Может быть, и вовсе целые сутки.       Спать нельзя — опасно. Там, где нет смертоносных тварей, есть не менее опасные ловушки, которые Тарталья в темноте уже почти не различает — всё ещё успевает вовремя отпрыгивать или устранять враждебные механизмы, но уже пару раз получил небольшие раны от заряженных стрел. В общем-то, совсем не больно, но замедленный шаг мог сыграть ему не на руку. Время идёт, а Тарталья, которого палата Оммё всё пытается остановить и вымотать, лишь больше распаляется; в глазах его отражается блеклый огонь от факелов на стенах, и полученные травмы ему не помеха. Будучи менее подвижным, он становился сильнее — ему требовалось пару мгновений, чтобы самураи в поражении преклонили перед ним колено. Тарталья тяжело вздохнул и медленно продолжил путь, пусть и не знал, куда шёл. Перспектива оставаться на месте всё равно была не самой безопасной.       Он идёт, потягиваясь и разминая зажатые плечи, ухмыляется — перед ним восстаёт вестник бездны, шепчет что-то неразборчивое. Тарталья, в общем-то, легко понимает все загадочные слова подобных тварей, но сознательно пропускает мимо ушей хриплый шёпот. Удар. Ещё удар. Вода бесконечно сильна, обтекает со всех сторон — Тарталья на мгновение мешкается и в следующую секунду оказывается опрокинут на пол. Падать больно; он еле заметно рычит, раззадоривается только больше. Вода — проводник. Он перекатывается, избегая очередного удара, и наносит удар копьём, пестрящимся искрами электричества. Он добивает противника уже голыми руками, по которым струилась яркая молния, и перед тем, как исчезнуть — как же нагло сбегать с поля боя! — хриплым металлическим голосом произносит так, что Тарталья не может не слушать: он останется здесь навсегда.       Тогда Тарталья впервые задумывается, сколько прошло времени. Снова слышен грохот коридоров, а двери зала на время перестройки намертво закрываются, а Тарталья и рад, находит время присесть у стены и перевести дух, чувствуя, как неприятно отдаётся на поясе глаз порчи.       Проходит час, два, три, и наконец затихают страшные скрежеты механизмов, а двери разъезжаются, вновь приглашая Тарталью помериться силами и выносливостью с палатой. Когда он встаёт, то чувствует необыкновенную тяжесть в голове, боль в затёкших ногах и желание срочно это исправить — быстрым шагом он покидает зал, покручивая в руке клинки и успокаивая с каждой секундой раскаченный разум. Звук разъезжающихся дверей заставляет его остановится на месте, он замирает, прислушивается: здешние обитатели не склонны бродить по палате Оммё — Тарталья хмурится и, как только понял, откуда доносится звук, чувствует нарастающую тревогу. Это не враг, знает Тарталья, чувствует подсознательно, и сначала быстро идёт, а затем и бежит по направлению к звуку. Эхом доносятся голоса словно бы отовсюду, палата путает, но Тарталья уже не слушает, идёт по чутью. Он никогда не признается, что звонкий голосок Паймон его радует, как не даст знать и то, что он невероятно злится. Тарталья никогда не подвергает близких ему людей опасности и даже не допускает вероятности, что они справятся сами.       В общем-то, из него помощник наверное никакой — он вот-вот свалится с ног от усталости, и ему очень не хотелось бы смотреть, будучи придавленным к полу и пронзённым мечом, как его друзья падают вслед за ним. Клинки в его руках дрожат и пульсируют. Вода — поток, даёт ему ещё немного сил, покуда она вечна. Скоро поднимутся волны.       Он тяжело дышит, усмехается, и наконец проносится по всему залу с поразительной скоростью — движения его резкие, удары — точные, а на сердце наконец свободно. Про себя он недоволен собой — когда это великому одиннадцатому предвестнику нужны были напарники? — но с лёгкостью принимал прикрытие боевых товарищей. Он совершает контрольный удар, и секунда в секунду за его спиной с оглушительным потоком ветра приземляется Казуха. Обернувшись на мгновение, Тарталья обнаруживает последнего противника, и тот прижат Казухой к полу и им же побеждён.       — Твой талант к выживанию с твоей неосторожностью поистине поразителен, — произносит наконец Казуха, убирая меч в ножны. Путешественник пытается отдышаться, пока рядом с ним суетится Паймон, Тарталья тоже первое время переводит дыхание и смотрит на юношу перед собой, абсолютно спокойного, как будто и не произошло ничего.       Тарталья знает, что Казуха в самом деле восхищён. Даже прощает то, что тот ставит иногда под сомнение его силу.       Когда к Тарталье наконец подбегают Итэр с Паймон, он шутливо отвечает на все вопросы, даже не вслушиваясь до конца в их слова. Конечно же он в порядке, что с ним случится, отвечает он, почёсывая затылок, было даже весело, восклицает он. Взгляд сам собой ускользает от собеседников, всё упирается в Казуху, пока он в уединении медитирует и восстанавливается, закрыв глаза и сложив перед собой руки. Он намеренно не дал Тарталье вставить хоть слово, а у него, как назло, никогда не находилось, что ему ответить — говорит он всегда сложно, поэтически, и мысль Казухи настолько извилистая, что Тарталье никогда не удавалось найти на неё достойный его изящным изречениям ответ.       Тарталья уважал тех, кто становился хорошим соперником, и очень долгое время презирал тех, кто считал, что он нуждается в помощи. В его мире не существовало добра, и он относился к нему, как к чему-то призрачному, не существовало помощи, и она казалась ему странной, и меняться для него теперь непостижимо, неприятно и больно. Он сжимает зубы от злости, когда самурай, пытавшийся убить его, падает не от его руки. Но на сердце его поразительно спокойно, когда он идёт подле своих товарищей.       Тарталья выдёргивает Казуху из-под провалившегося под ними пола, а затем он предупреждает его о ловушке в паре метров, которая даже для Казухи еле слышно звучала в ветхом коридоре.       — Неужели это в самом деле последний зал?.. — спрашивает Паймон, выглядывая из-за плеча Итэра.       — Я ещё никогда не видел этого места, — Тарталья оглядывается, хмурится и пытается зацепится хоть за что-то знакомое, — а я уже повидал все залы здесь.       — Палата решила явить себя, — заключает Казуха. Он стоит рядом с Тартальей, поглядывает на него и следит за беспокойным взглядом, прислушивается к тому, что происходит в остальных комнатах и коридорах, к размеренному стуку механизмов в глубине стен. Тарталья до сих пор помнит те ужасные часы, когда они сводили его с ума, чуть было не вынудив уничтожить всю палату целиком, и ему кажется, что Казухе и вовсе тяжело даётся слышать все шестерёнки и трение деталей друг о друга. Но он стоит крепко, что не пошатнуть, и оттого он никогда не гневается. Тарталья протягивает руку, когда Казуха делает шаг вперёд, но так и не дотягивается.       Палата Оммё есть личное его испытание, и Тарталья понял то, что злило его, повергало в шок и расстраивало: он стоит на канате, расшатывается специально, падает миллионы раз и вновь забирается наверх, он бурная река, которая сметает на своём пути всё, но рано или поздно высохнет. Вода — вечна, ибо преобразуется, а Тарталья всё никак не найдёт путь в бескрайний неподвижный океан. Казуха рядом с ним совсем другой — он стоит на твёрдой земле, и куда бы не ступил, не сомневается. Казуха — долина, Казуха — вечный. И Тарталье до скрежета зубов обидно; ему хочется покоя, но он не создан, чтобы быть смиренным, и ощущения отсутствия в крови адреналина для него сродни отсутствию сердцебиения.       Тарталья не дотягивается до него. Хмурится — боится.       Когда в конечный зал проходит весь отряд путешественника, Тарталья остаётся чуть поодаль, опирается на балку около входа и слушает историю Сики Тайсё с крайним разочарованием. Он отводит взгляд от бумажного самурая и краем глаза наблюдает за путём падающего цветка сакуры, и ему кажется, что это даже чуть менее бессмысленно, чем вникать в рассказ о благородных воинах. Он поджимает губы от недовольства, вновь хмурится. Палата Оммё — место, где человек пытался превзойти своё жалкое существование и приблизиться наконец к чему-то стоящему, и все её ученики покорно приняли в итоге то, что никогда человеку не совладать с такой силой; Тарталья мог бы поспорить, потому что никогда не подвергал свою силу сомнению и даже осмелился бы сказать, что ему есть чему учиться, что он достигнет божественного и убьёт всё божественное голыми руками. Тарталья мог бы поспорить. Но боль в мышцах и уже второй день непрекращающаяся мигрень заставляли его сомневаться.       Ничего для Тартальи нет хуже, чем сомнение в самом себе, ведь это прямой путь к поражению.       Слова Сики Тайсё, тем не менее, звучат для него не впервые. Тарталья украдкой смотрит на Казуху, который слушает внимательно и замирает при этом как статуя, не вставляет ни слова. Он поворачивается к Тарталье, когда он смотрит на него уже неприлично долго — и то лучше, чем смотреть за бумажным человечком или бесцельно падающими листьями — и взгляд его спокойный и проницательный удостаивает его лишь на мгновение. Тарталья знает, что именно Казуха говорил ему об этом: кто думает, что всё постигнет, тот ничего не постигнет. Тогда он усмехнулся, и Казуха добавил: покуда он горд, то никогда не возвысится.       Он только-только начал искать хоть какое-то место, чтобы передохнуть. Сики Тайсё пообещал запечатать всех монстров, а значит, для Тартальи больше нет смысла бодрствовать и геройствовать, и он с облегчением воспринял возможность перевести дух; стоило же ему только высунуться из-за угла, как малышка Паймон весело изъявила желание заставить Тарталью танцевать — то-то он услышал знакомую песню Синь Янь — и стала оглядываться в поисках Чайльда. Этот надоедливый предвестник же может сбежать и натворить дел, и неудивительно, что, потеряв его из виду, Итэр с Паймон значительно встревожились.       — Думали, я уже сбежал? — коротко смеётся Тарталья, подходя к ним ближе. Итэр хмурится, а Паймон скрещивает на груди руки, — просто искал место для отдыха.       — Не думаешь, что самое время рассказать нам об этом своём расследовании? — Паймон смотрит недоверчиво, но не совсем уж враждебно. Тарталья мягко улыбается. Не станет врать, что его это не радует.       — Ты как всегда права, малышка Паймон, — он переводит взгляд на цветущие сакуры за окном. Он продолжает говорить, а взгляд его перебрасывается на Казуху. Он не ждал объяснений так, как путешественник, но натянутая атмосфера заставляла его следить за ходом разговора, — знаете, мне очень нравится Инадзума. Здешние люди, нравы... и пейзажи неплохие. Но стоит только углубиться в её интриги, то на каждом шагу будут ждать неприятности и сложности. Я искал здесь Скарамуччу. Но не нашёл.       Пояснять много ему не пришлось, и Тарталья лишь в двух словах обрисовал картину, доложенную ему другими предвестниками. В общем-то, пусть даже скрывшийся Скарамучча становился проблемой для Фатуи, он сам не чувствовал особого негодования от того, что его нынешняя миссия не завершилась успехом. В конце концов, сердце бога вернётся к Царице — Тарталья тяжело вздохнул, заканчивая рассказ, и попросил путешественника оставить его ненадолго в палате.       Ему хотелось задержаться чуть подольше. Может быть, просто чтобы запечатлеть в памяти снова грохот этих стен и вспомнить во всех красках смертельные сражения. Может, попытаться осмыслить слова о вознесении Сики Тайсё.       Итэр ушёл, не проронив ни слова, как и Паймон, которая уже о чём-то совсем другом переговаривалась с Синь Янь.       Тогда Тарталья наконец спокойно вздохнул и неторопливо проследовал к удачному местечку в углу зала, которое было закрыто от посторонних глаз толстой ширмой, а прямо за ней было два больших ящика, накрытой потёртой старой тканью. Не самое удобное место, думает Тарталья, когда пытается поудобнее расположится на этих ящиках, и кривится от того, как скрипит старая древесина. Он облокачивается на стену, запрокидывает голову, и стоит ему только закрыть глаза, как он чувствует необычайную тяжесть тела и в противовес лёгкость мыслей. Голова совсем пустая, и ему хотелось бы на пять или десять минут забыться в этом состоянии.       Словно сквозь туман, закрывающий истощённый разум Тартальи от внешнего мира, до него доносятся размеренные шаги, до боли знакомые, уникальные. Тарталья легонько улыбается со всё ещё закрытыми глазами, когда восстанавливает в воспоминаниях прошедшие минуты, и не слышит среди уходящих товарищей Итэра следующего за ними Казуху. Он не открывает глаза — будто бы не в силах — но Казуха прекрасно догадывается о том, что Тарталья остро воспринимает остановку вокруг. Как и полагается хорошему воину. Быть может именно поэтому акт безусловного доверия между ними разряжает атмосферу. Дышать будто бы легче.       Тарталья слышит шорох одежды и рисует в голове чёткую картину происходящего: Казуха садится перед ним, опираясь на одно колено, и первое время просто вглядывается в лицо Чайльда, словно всё ждёт, что тот откроет глаза. Тарталья слышит все заумные нравоучения, которые Казуха бы несомненно сказал, придумав на ходу пробирающее хокку, но он молчит. Оставляет на Тарталью самому додумать, самому пристыдить себя. Жестоко, хочется сказать Тарталье. Не говорит.       — Ты измотан, — констатирует факт Казуха ровным голосом. Он аккуратно берёт руку Тартальи в свою, поглаживая огрубевшую кожу, ненароком запуская пальцы под перчатки. Тарталья коротко посмеивается, клонит голову вбок, — но почти не ранен.       — Святой муж живёт как в беде, поэтому...       — Для него не существует беды, — Казуха поднимает на него взгляд, а Тарталья сильнее сжимает его руку. На его лице беззаботная улыбка, и, открыв глаза, он смотрит на него так необычно, без всякого зла в глубинных мыслях, и Казуха улыбается ему в ответ. Начатая Тартальей фраза была услышана им впервые от Казухи в одну из первых их встреч, когда ему только открылась сила великого предвестника. Он сказал ему со скромной улыбкой и взглядом, полным надежды, что порок его не до конца перерезал ему путь к спокойствию и величию, и первую похвалу, услышанную от Казухи, Тарталья запомнил наизусть.       Казуха вздыхает тяжело, и Тарталья медленно поднимает руку, касается щеки его огрубевшими пальцами. Для него нежность — не характерна, а для Казухи бессмысленна, и от этого они, замерши, испытывают двоякие чувства, и все они безобидны, безопасны, и, может быть, даже скучны. Тарталья знает, какова сила Казухи, и с их первой встречи хочет её на себе испытать, упрашивает, выводит, но Казуха непреклонен и словно бы насмешливо с ним обходителен и нежен. Тарталье хотелось раньше, чтобы Казуха показал, чему учат инадзумских воинов; Тарталье сейчас хочется, чтобы он ни за что не переставал заботливо прикрывать его и перебинтовывать аккуратно полученные ранения.       Тарталья шипит недовольно, когда спустя пару минут Казуха всё же добрался до того, зачем пришёл — проследить, чтобы он не закончил свой жизненный путь в этой палате — и, сняв с него рубашку, с невозмутимым видом обмывает кровоточащую рану на левом плече. Тарталья хмурится, наблюдая, но не сильно волнуется о неприятных ощущениях. Тем не менее вода, принесённая Казухой, отличалась особой болезненностью при промывании ран.       — Госпожа Сангономия передала это мне при нашей последней встрече. Она утверждала, что это вода со священных мест острова Ватацуми и она обладает свойствами быстрее заживлять раны, — говорит Казуха, когда Тарталья всё же решает спросить. Кровь в самом деле останавливается почти сразу, с улыбкой отмечает Тарталья, и с горделивым видом распрямляет руку и делает ей пару движений.       — Как новенькая! — смеётся коротко, — А я боялся, что к следующему заданию не успею полностью восстановиться.       — Ты бросился бы в бой сразу после выхода из палаты, — говорит Казуха скептически, убирая ёмкость с лечебной водой себе за пазуху. Тарталья пожимает плечами, соглашаясь, но добавляет, что избавиться от лишнего дискомфорта не будет лишним, — где беда, там и счастье. Но ты не знаешь, где начинается беда и заканчивается счастье.       — Оно одно и есть, — заключает Тарталья тихо, пока Казуха нарочито туго перевязывает протяжный след от когтей геовишапа у него на торсе.       — Настолько слилось воедино, что отделить почти невозможно. Но если отделишь, может, наконец найдёшь покой, — Казуха завязывает последний узел, пока Тарталья кривится, но не издаёт при этом ни звука. Казуха мягко улыбается ему, когда заканчивает, и передаёт Тарталье бутылку, где священной воды Ватацуми осталось лишь на дне, и предлагает выпить.       Тарталья сперва задумчиво рассматривает содержимое бутылька и только затем пьёт, чувствуя солоноватый привкус морских вод и что-то кристаллическое на языке. Он вытирает большим пальцем пару капель, стекавших по подбородку, и начинает неспешно натягивать испачканную одежду. Тарталья думает, что прямо сейчас ему следует пойти к небольшому постоялому двору, где он остановился, и избавиться наконец от следов прошедших дней, но взгляд его цепляется за Казуху — тот позволил ему одеться без лишних глаз, отойдя в центр зала и рассматривая сакуры. В руку ему тут же прилетел один из опавших ярко-розовых листочков, и он, покрутив его в руках некоторое время, пустил его обратно по созданному в миг потоку ветра обратно. Тарталья смотрит за ним внимательно, когда выходит наконец из своего уголка и стоит, опираясь на прочную ширму, и ловит взглядом каждое движение, читает каждый взгляд. Отчаянно пытается понять. Он считает Инадзуму красивой, но, должно быть, никогда не вложит в это слово столько, сколько может Казуха.       И вновь он кажется Тарталье спокойной долиной, в которой его бурные реки разрушительны и оставляют глубокие следы; он подходит к нему почти вплотную так, что они даже соприкасаются плечами, и созерцает густой розовый лес. В короткие мгновения эти реки его спокойные и вода в них даже от ветерка не колышется.       — Аякс, — зовёт Казуха вкрадчиво. Тарталья давно отрёкся от своего имени, но знал, когда рассказывал его Казухе, что он несомненно будет звать его только так. Он отбросил это имя, потому что в нём ещё теплилась надежда и слабость. По этой же причине оно так нравилось Казухе.       — Я не соврал, когда говорил про то, как прелестна мне Инадзума. Возможно, всё было бы по-другому, если бы я оказался здесь простым путешественником, а не предвестником Фатуи.       — Твоё задание не увенчалось успехом, но не окончилось неудачей; охота за Скарамуччей может продолжаться в Инадзуме и дальше, — Казуха переводит на него взгляд, но Тарталья так и не набирается смелости посмотреть на него в ответ. Он лишь снова закрывает глаза и со вселенской грустью усмехается.       Тарталья — странник, и он никогда не знает, где окажется через день, через неделю и через месяц, но единственное, что он понял за годы службы Царице, так это то, что ему не позволят остаться в месте, где ему хорошо. В Инадзуме он почувствовал близкие ему нравы самураев, сполна насладился таинственными страстями властей и механизмами местных мудрецов — такими, как эта палата, например — и от разливающегося в груди тепла ему хочется сказать, что он бы даже прижился в Инадзуме. Но прошли бы месяцы и он разгадал бы все загадки, победил бы всех мастеров боевых искусств, и, когда ему стало бы скучно, он не ручался бы за то, во что превратит Инадзуму тогда. В общем-то, здесь его всё равно никто не ждёт.       Грустная усмешка Тартальи донесла это и до Казухи, который на некоторое время замолк. Ему легко понять эту часть Тартальи — как же они в этом похожи! — и не посмел бы просить его задержаться в Инадзуме хотя бы потому, что не смеет просить о таком себя самого. Родные края для него давно чужды и принимают его с опаской, и пейзажи эти знакомые стали для него спустя столько времени странствий диковинкой — и это вызывало в нём необъяснимую тревогу. Они вернули Инадзуму, и дом, такой, каким он его помнил, вновь вернулся, но когда возвращаться стало не к кому, ему уже не была мила прогнавшая его земля. Он хранил её в сердце, но только лишь там, и оттого пускался вновь в бесконечные странствия с командой «Алькора». И он тоже не знал, где окажется завтра.       Тарталья и Казуха встретились здесь случайно, а значит, не будь на то воля самих богов, они могут никогда и не встретиться вновь.       Тарталья не шевелился и пытался даже дышать как можно незаметнее, словно всё вокруг может разрушиться, словно стоит ему сделать шаг — и он навсегда исчезнет. Только Казуха сумел однажды понять его и расширить его понимание, но так безжалостен был его поступок, коли оба знали, что пути их непредсказуемые, извилистые. Казуха дал ему надежду, но не учёл, что хранить её в себе Тарталья попросту не умеет.       Руки их соприкасаются, и они переплетают пальцы, держатся крепко, чтобы и вовек их было не разорвать. Тарталья думает, что будет отчаянно хвататься и дальше за слова его, что попытается сохранить в себе ту часть маленького Аякса, которую вытягивал из его души Казуха; Казуха думает, что где бы он не был, следующая за ним беда как у Тартальи будет переплетена с счастьем, и он даже научится разматывать их, чтобы однажды, если они встретятся, он и Тарталью наконец отделил от бесконечного боя.       Они не произносят не звука. Но мысли друг друга слышат отчётливо.