Светило

Что бы ни думали простые американские граждане, в столовой горе обитали самые обычные люди. Ну, может, айкью повыше (в среднем), речь политературнее (иногда), но все они были простыми смертными с порой очень простыми стремлениями. И они праздновали все те же праздники, что и все остальные американцы, они так же любили выпить и повеселиться. А еще они были взрослыми без особых предрассудков, как это часто бывает среди ученых. В день хэллоуина сектор С преобразился: по коридорам развесили резиновых пауков и паутину из ниток, на довольно унылые стены наклеили вырезанных из бумаги хедкрабов, оставили следы красной краски в виде отпечатков рук. А столовую превратили в настоящий зал для вечеринок с импровизированной сценой из столов. Гордон находил это цирком и относился к празднику как к сезонному обострению чужой шизофрении: с терпением и снисхождением. Да и праздновать оказалось не с кем: Кляйнер вообще поехал к семье на выходной, а Калхаун... заболел! — Спасибо, Горди, — улыбался охранник, когда Фримен приносил чай и ибупрофен, когда сидел с ним, рассказывал, как по коридору развешивают всю эту дрянь... — Я бы хотел провести это время с тобой, но, боюсь, заражу тебя. Собеседник покачал головой, мол, ему все равно. — У меня бронхит. Ко мне на шесть футов подходить опасно, а ты у меня на кровати сидишь уже который час. Я заразный, в сотый раз тебе говорю. Так что брысь. Фримен тяжело вздохнул. Калхаун в ночнушке выглядел беспомощным и вызывал какое-то теплое чувство умиления пополам с жалостью. А еще он кашлял так, что казалось, будто вот-вот отправит легкие наружу. — Да не вздыхай ты так, сердце разрывается. Что, праздников мало еще будет? Ну куда я от тебя денусь? Гордон тепло улыбнулся, но все же ушел. В самом деле, надо дать больному человеку побыть в одиночестве. Добравшись до своей комнаты, он уселся на кровать. По какой-то неведомой причине все его мысли теперь вращались вокруг Барни. В последнее время это происходило довольно часто, и сторонний наблюдатель не нашел бы в этом ничего необычного: они ведь были друзьями, разумеется, они заботились друг о друге. Как бы... да. С одной стороны. А с другой... Охранник иногда приносил ему кофе, и не коснуться его пальцев, забирая стакан, было просто невозможно. Они ехали в поезде вместе чуть ли не каждый день, сидели плечом к плечу, этот болтливый черт склонялся прямо к лицу собеседника, а иногда мог и положить руку на спинку сиденья, на котором был Фримен. По спине ученого табунами проносились мурашки, стоило Барни его коснуться. Или даже просто посмотреть с улыбкой. У него были очень красивые светло-карие глаза, и в левом был небольшой зеленый сектор, который сам Калхаун считал дефектом, а Гордон... Гордон мучался далеко не первый месяц. Чтобы не знать, как избавиться от мыслей о человеке — до того, что не иметь возможности уснуть, — отвлекаться от работы, выходить в туалет хоть как-то избавляться от того приятного напряжения, которое вызывали в нем эти мысли и которое не давало сосредоточиться ни на чем другом... такое у него в жизни было впервые. И вот опять. Барни пустил его посидеть на его кровати, да и прогонял явно в шутку. Может, нужно было остаться? Если бы он остался, то мог бы... Нихера он не мог бы. Сколько бы Гордон ни смотрел на него как влюбленный идиот, как бы ни пытался ему угодить, слушая и запоминая каждую мелочь, какие книги, фильмы, еду он любит, чтобы потом ему подарить или предложить, Барни то ли этого не замечал, то ли игнорировал. Ну да, никому не нужны влажные фантазии жалкого физика из сектора C. Каким бы хорошим работником он ни был, для нормальных взаимоотношений с людьми нужны минимальные навыки общения, а его в дрожь бросало каждый раз, когда нужно было вступить с кем-то в диалог. Банальное обсуждение рабочих вопросов с начальством превращалось в пытку. Причем отнюдь не в такую сладкую пытку, как мысли о том, как можно забраться Калхауну на колени. Или встать перед ним на колени... Ему снова нужно было в душ. Как бы стыдно за это ни было, теперь приходилось довольно часто это делать. Холодная вода не помогла, и Гордон позорно сдался: опустил руку, представляя, что это делает кто-то другой. Он хотел быть близок с кем-то (очень конкретным), хотел отдаться кому-то (очень определенному), хотел до дрожи, до боли, до слез. Разве это такое необычное желание?! Быстрые, рваные движения почти не принесли разрядки. Он так устал... Где-то снаружи уже начиналась вечеринка. Можно напиться до вертолетиков, до полной отключки. Там музыка играет так, что свои же мысли не слышны. Замечательно, что же может быть лучше? У Фримена был костюм. Вечеринка была с масками, расчет на то, что никто никого не узнает и все смогут оторваться. Они с Барни договорились их друг другу не показывать. Сделать сюрприз. Для этого придется надеть линзы и распустить этот жалкий хвостик. Ученый в полумаске лисицы и костюме тройке закрыл за собой дверь на ключ и пошел по коридору к источнику шума. К столовой. Он не хотел танцевать или слушать музыку, он хотел влить в себя столько виски, сколько поместится в желудок. За барной стойкой, видимо, уже сидели такие же, как он, но место нашлось. Меза платила за все это, так что бармен не жадничал. По телу разлилось тепло, музыка перестала казаться такой громкой. Сменилось несколько номеров. Были какие-то приглашенные личности, потом по лестнице из стульев начали подниматься люди в масках. С отвращением отвернувшись от танцующих и поющих людей, ученый продолжил свое занятие. Свет мерцал, слегка тормозя перед глазами, тело стало заметно более ватным, но еще слушалось. Может, рядом и были какие-то симпатичные люди, но Фримену было до лампочки. Его занимало то, что он все еще хотел найти среди них Барни, хотя прекрасно понимал, что его там нет. Услышав знакомую мелодию вроде перекладки Моцарта на современный манер, он обернулся-таки к танцполу и увидел... его. Это был мужчина, судя по сложению, из охранников. На этом схожесть с офицерами Мезы заканчивалась, поскольку на нем была полурасстегнутая белая блузка, завязанная характерным образом над пупком, и юбка заметно выше колена. Ниже юбки Гордон разглядел ноги в чулках и высоких сапогах на каблуке. Лицо скрывала простая медицинская маска. Вокруг него было некоторое свободное пространство: люди смотрели, но не подходили. Фримен замер, так и не донеся стопку до губ. Человек танцевал, лаская себя руками, плавно прогибаясь и приседая, качая бедрами, крутясь на каблуках, как будто ходил на них всю жизнь. А еще спустя несколько секунд наблюдения ученый выяснил, что под короткой юбкой, скорее всего, нет белья. Кто-то со сцены пел о любви, большой и чистой. Фримен и не заметил, когда хэллоуин превратился в... это. Но, оглядевшись (оторвать слегка помутневший взгляд от танцующей фигуры было тяжело), он обнаружил, что на диванах по краям помещения люди вполне по-вечериночному обжимаются. Совсем недалеко двое целовались так сладко, что голос разума заткнулся, захлебнувшись словами о неразумности и низменности порывов. В конце концов, Гордон всего лишь человек. Он аккуратно спустился со стула и, проверив, что держит равновесие без большого труда, направился к центру танцпола, откуда его уже заметили. Человек жестом поманил его, и он даже ускорился ему навстречу. Он был выше Гордона, особенно в этой обуви, а еще явно сильнее: с легкостью закрутил ученого на месте, превратив поле зрения в пучок светящихся полос. Чтобы не упасть, Фримен ухватился за талию незнакомца, почувствовал тепло, попытался поймать какой-то ритм. Исследуя руками чужое тело, он старался не смотреть по сторонам: знал, что, стоит поймать чей-то взгляд, он может... усомниться в правильности действий. Незачем испытывать собственную смелость. Незнакомец чуть не терся об него, прикасался широкими ладонями, оглаживал ребра, бока, ягодицы. Если Барни об этом узнает... А он не узнает. Никто не узнает. Поглощенный процессом, ученый не сразу заметил, что они начали сдвигаться в сторону выхода. Когда они почти вышли за пределы танцпола, незнакомец ухватил его за руку и потащил в коридор. Пытаясь успокоить сбившееся дыхание, Гордон с предвкушением последовал за ним. Стук металлических набоек по бетонному полу заводил не хуже зрелища, которое перед ним открывалось. Вскоре они были на платформе, но поезд еще не подошел. Нужно было ждать, а ждать не хотелось. — Твоя маска очень неудобная, — шепотом заметил незнакомец, прижимая Фримена к себе. — Закрой глаза, — склонился он еще ближе. В ноздри ударил какой-то острый пряный запах. Ученый послушался. Через мгновение ощутил прикосновение к своим губам, требовательное и настойчивое давление. Гордон еле заметно вздрогнул, но ответил, пропуская его язык, вцепляясь пальцами в короткие жесткие волосы на его затылке. В паху пульсировало и тянуло, и он попытался потереться о бедро незнакомца, но тот быстро понял, что происходит, и начал также уверенно сжимать и гладить его, отчего Фримен вздрогнул снова и чуть не открыл глаза. Но удержался. Двое услышали поезд. Человек отстранился, и ученый потянулся ему навстречу, не желая прекращать. Руку тот тоже убрал. — Можешь смотреть. На платформе они были одни и в поезде тоже, это Гордон смог заметить, несмотря на то, что его прижали к поручню и позволили залезть под юбку. Белья там действительно не было. Ученый попытался опуститься на колени, но незнакомец вновь ухватил его за руку и потащил к передней части вагона. И, толкнув Фримена на панель, слегка навалился сзади. — У меня смазки нет, — попытался вывернуться ученый. Незнакомец придержал его за талию и показал флакон лубриканта. И было плевать, где он его до этого прятал, потому что Гордон, помимо прикосновений чужих смелых рук, стянувших с него брюки вместе с трусами, почувствовал прохладу металлической отделки панели и вибрации вагона. С каждым отсчитанным стыком между рельсами его покидал здравый рассудок, жар пульсациями разливался по телу, а тянущее ощущение в паху становилось все более невыносимым. Еще пара секунд, и он был бы готов начать умолять. Одна рука, расположившись между лопаток, с заметным усилием прижала его к панели, а два удара мыском сапога чуть сильнее раздвинули ноги. Фримен заметил, что дышит тяжело и уже давно не носом. Незнакомцу, видимо, было куда торопиться, потому что одним движением внутри ученого оказалось сразу два пальца в прохладной смазке, заставив его вскрикнуть от неожиданности. — Больно? Человек извлек пальцы. — Нет! Верни... Гордон услышал смешок, и очень скоро незнакомец вернулся к тому, с чего начал. Он не столько изучал или подготавливал, сколько трахал его, сильными толчками вжимая в панель, Гордон уткнулся лицом в руки, тихо постанывая и прогибаясь в попытке податься навстречу пальцам. Панель стала скользкой от его собственной смазки, и в какой-то момент несколько толчков идеально сошлись с ритмом движущегося поезда. Как выстрелом, как ударом молотком, резкой вспышкой Фримен ощутил то самое блаженство, которого так долго хотел. Напряжение сменилось опьянением и слабостью, ощущением, что расслабились все мышцы разом. Снова извлекая пальцы, незнакомец тихонько присвистнул. — Мальчик, ты не продержался и пяти минут. Сначала ученый просто улыбнулся, но вскоре уже тихо смеялся, все еще стоя в самой развратной позе, в какую его только ставили. Впрочем, его уже никто не удерживал. Оттолкнувшись и выпрямившись, он оценил, во что превратилась его одежда, а затем повернулся к незнакомцу. — У меня отсутствует рефра... — запнулся ученый, глядя в окно. — Это мое крыло общежития! — Ни слова больше. Попытавшись прикрыться, Гордон выяснил, что застежка на брюках безнадежно порвана. Пока поезд подходил к платформе, незнакомец снова его целовал, в этот раз нежнее, медленнее. Фримен очень быстро почувствовал собственную готовность продолжать. Он вовремя вспомнил, что у комнат есть номера, и попросил незнакомца закрыть глаза, осторожно повел его за собой. Да, разумеется, он мог бы просто подглядеть или посмотреть потом, уходя. Но Гордон бы что-нибудь придумал как-нибудь потом, хоть другую комнату попросил бы. Уж точно не об этом он хотел размышлять, одной рукой поворачивая в замке ключ, а другой — лаская под юбкой чужое достоинство. За окном уже было темно, но незнакомец еще и закрыл шторы. Гордон захлопнул дверь и понял, что почти ничего не видит. Но теперь можно было снять маску. И одежду. Но он успел только разуться, поскольку его крепко ухватили за ребра и плавным, почти танцевальным движением уронили спиной на кровать. С него снова стянули штаны, в этот раз окончательно, и незнакомец устроился между его ног. Фримен не мог разглядеть ничего, да и не пытался. И в этот раз себя не сдерживал, он знал, что стонет чуть ли не в самое ухо человека, который имеет его уверенно и на всю немаленькую длину, с каждым толчком задевая самое чувствительное место, и целует его в шею, оставляя один засос за другим. На секунду появилась мысль, что именно такого поведения он ожидал от бы от Барни: немного грубого, но не безрассудного. И одна только эта мысль, желание представить его на месте другого человека, заставила Гордона с криком кончить, прогибаясь и вцепляясь ногтями в спину незнакомца, оставляя царапины, насколько это было возможно через ткань (он даже не разделся). И, видимо, что-то из этого помогло достигнуть пика и его партнеру. Незнакомец все еще лежал на нем сверху, пытался отдышаться. Взял его за руку, сплетая пальцы. — Слушай, котенок, — прошептал незнакомец, приподнимаясь. — Я лисенок. — Не важно. Я свяжу тебе лапки, чтобы ты больше не царапался. Он сказал это вслух, и Фримен не поверил ушам. До этого он не задумывался, кто это мог быть, а теперь его голос прозвучал слишком близко и слишком знакомо. — Я тебя знаю? Последовала небольшая пауза. Гордон очень надеялся, что ошибся. — Только не говори мне... — поднялся человек на ноги, чтобы включить свет. Сначала обоих ослепило, но через пару секунд Фримен замер, не в силах пошевелиться. Он мог только заливаться краской, глядя на... — Тебе и без очков очень идет, Горди. Барни улыбался, прислонясь к стене, и только легкий, почти невидимый румянец на щеках выдавал рефлекторную реакцию тела. Гордон понял, что сейчас самое время прикрыться одеялом. Конечности были слабыми и непослушным, но он, казалось, мгновенно протрезвел. Он не мог посмотреть собеседнику в глаза, был готов провалиться сразу в ад прямым рейсом, только чтобы обернуть вспять время. Теперь шанса больше нет. Больше ничего не выйдет, ну кто его дернул вообще туда идти? Он мог нажраться и у себя в комнате! Ему стало как никогда холодно под одеялом. Ученый зажал рот рукой и зажмурился. Пусть это будет сон, пьяный бред, галлюцинация... — Прости, что обманул тебя. Да, я симулировал, чтобы ты не видел меня в таком... В этом. Ну скажи, что бы ты обо мне подумал? Он (бы) подумал, что это самый сексуальный наряд, который он только видел. И с ним не сравнится даже этот сраный бронежилет, сидящий по фигуре, больше напоминающий корсет, чем какую-то реальную защиту. — Мне срать, — убрал руку Гордон, чтобы все-таки посмотреть в глаза собеседника. — Что?.. — Мне срать, что на тебе надето. Я уважаю любой твой выбор. Может, еще можно как-то вырулить. Может, еще есть шанс... Барни на пару секунд прикрыл глаза и почти неслышно вздохнул. Ученый не понял, хорошо это или плохо. — Знаешь... мне надо выпить. Гордон нахмурился. Он ожидал другого. — Не знаю, чего ты не понимаешь. Я только что дважды трахнул самого чуткого и понимающего человека, которого только встречал. Своего лучшего друга. Ученый отвернулся к стене и закрыл лицо руками. Надо держать себя в руках. Держать. В руках. Так долго он его хотел, с таким удовольствием ему отдался, но судьба над ним поглумилась. Он сам от себя не ожидал, что разрыдается оттого, как мерзко и пусто стало в этом теле. — Гордон?.. Голос сорвался на визг: — Уходи! — Почему? — Да потому что! — Скажи, и я уйду, только скажи. — Лучший друг?! Полгода ты не выходишь у меня из головы, я не могу нормально спать и нормально есть, я делаю все, что в моих силах, чтобы позаботиться о тебе, я страдаю, как ебанный пубертатный подросток, и если это хоть в малейшей мере похоже на дружбу... Барни ошарашенно смотрел на собеседника, открывая и закрывая рот. В конце концов он ухватился за переносицу, и это не предвещало ничего хорошего. Поэтому Фримен опередил его: — Так ты уебываешь или нет?! — Дело в неверной формулировке, моем идиотизме и нежелании видеть очевидное, — начал он. Ученый уже вдохнул поглубже, чтобы послать охранника еще раз, но тот поднял руку, жестом останавливая его. — И я никуда не пойду, потому что ты мне не друг. Я никогда не чаял... Да я с первого взгляда понял, что хочу быть с тобой больше всего на свете. Гордон потратил уйму времени на то, что можно было бы решить одним серьезным разговором, несколькими простыми словами. Он ощутил легкое головокружение, прежде чем вспомнить, что ему нужно дышать. Барни продолжал. — Но ты... ты работаешь в самой лучшей, самой передовой лаборатории в мире, ты изучаешь и показываешь мне такие вещи, о существовании которых многие даже не подозревают. На что я, простой охранник, должен был надеяться? Ты такой умный, ну чем я могу тебя заинтересовать? Пойти бы и ебнуть монтировкой того, кто вбил ему, что для нормальных взаимоотношений с людьми нужно образование. — Ты так смотришь на меня, как будто тебе больно. Ты все еще хочешь, чтобы я ушел? Гордон помотал головой и похлопал по кровати рядом с собой. — Я могу лечь? С тобой? Правда? — Есть условия. — Что угодно. — Я люблю засыпать при выключенном свете и исключительно с раздетыми мужчинами.