Мальчик из Волшанска

Гнилая печная картошка была перемазана в золе. Егор отдал большую половину Феденьке. Они с братьями и сестрой голодали уже вторую неделю — отец пил, а мать работала на заводе, и на пропитание не хватало. Феденька был рад, что ему досталось больше, но ел осторожно, боясь испачкаться в золе, он сидел на завалинке и наблюдал, как Егор, пыхтя, ел свою порцию. — На, — сказал он и протянул брату картошку, от которой только надкусил кусок. — Поешь, тебе нужнее. Егор помотал головой. Он понимал, что это не поможет, но не хотел обижать брата. — Ты что, не хочешь есть? — спросил Феденька. — Это же печная. Печка у них была прохудившаяся, с угаром, как ещё не погибли — загадка. Так жили бедняки — в вечной борьбе с огнём. И вот эта печка стала для Егора первым учителем жизни. Он научился, сидя возле неё, вдыхать дым, а потом, когда его не было, выдыхать. Это был странный процесс, он был похож на какое-то заклинание. Когда Егор так делал, то ему казалось, что он становится невидимым. Но всё равно, по его лицу струился пот, и он чувствовал, как по спине, ниже шеи, ползут мурашки. Но Егор не хотел говорить об этом. Он проглотил кусочек и сказал: — Не могу. Феденька взял его за руку, и Егор увидел, что брат плачет. Это было так неожиданно, что ему тоже захотелось заплакать. Брат обнял его, прижал к себе и сказал, всхлипывая: — Ну, поешь ты, ну, пожалуйста… А потом он долго сидел и смотрел, как брат кушает, а сам не мог. Ему было стыдно. — Ничего, Федька, брат, — говорил Егор. — Окрепнем — я тебя драться научу. Будешь сначала мешки с песком в кулачном бою побеждать. — Здорово, — присвистнул Феденька. — А ты что же, завтра и правда в шахту пойдёшь? Тебе же всего двенадцать. — Надо, Феденька, — сказал Егор, и лицо его стало грустным. — В шахте работа тяжёлая, а у меня отец и мать больные. — Ох, — вздохнул Феденька и замолчал. А потом он спросил: — А тебе страшно там будет? — Не знаю, — сказал Егор. И вдруг ему стало так жалко Феденьку, что он взял его за руку и притянул к себе. Поглядел он сверху на Феденькино лицо и увидел, какое оно маленькое и доброе. И глаза у него были тоже добрые. — Ты не бойся, Федя, — тихо сказал Егор. Тут на крыльцо выбежала их сестрёнка Маша и закричала: — Братцы! Братцы мои! Я вас сейчас кормить буду! В руках она держала миску с пирожком, слепленным из грязи. — Дурочка, — хмуро сказал Егор и пошёл в дом. В доме пил отец с каким-то очередным дружком. Пахло луком, водкой и ещё чем-то кислым. Отец был пьян, а дружок, наоборот, трезв. — Ну, по маленькой… — говорил отец, разливая водку по стопкам. Он взял стакан, залпом выпил и скривился. — Пошлая водка. Вот у нас в селе водка так водка. Там такой букет, такая палитра! Эх, давай накатим, за Николая нашего Александровича, будь он неладен. Жирует в семи палатах, а у нас дома жрать нечего! Вон, старшой мой совсем ополоумел. Эй, как там тебя? Они оба уставились на Егора, как на диковинку. — Из-за тебя и голодаем, пьянь, — сквозь зубы прошипел Егор. — Что-что? Ты как с отцом разговариваешь, выродок? Да я тебя… — он замахнулся и ударил Егора в глаз. Егор упал и закрыл лицо руками. Отец присел на корточки и, тяжело дыша, спросил у сестры: — Ну что, хватит? Егора отпустили. Он встал и потер глаз. — Вот так будет с каждым, кто перечит! Егор бросился бежать. На улице он остановился и долго не мог отдышаться. «Ну что, и так будет со всеми? — думал он. — И с Машкой, и с Федькой, и с Савкой? Нет, братцы, я так жить не хочу…» Егор посмотрел на себя в витрину булочной. Глаз заплыл и стал похож на огромную подгнившую сливу. Дорога была то цела, то разбита. Один за одним мелькали бараки, то красно-жёлтого цвета с небрежной штукатуркой и плесневеющими балконами, то вообще без балконов, отделанные сине-белой мозаикой. Из входа одного из таких домов выглядывали курящие в перерыве фабрикантки с разницей в возрасте около 20 лет. — Мурзик, мурзик, — донеслось в сторону Егора. — А он нихера не слышит, — низко проговорила одна другой. Между тротуаром и дорогой было небольшое пространство с перилами, на которых обычно по утрам или ближе к полуночи сидели местные пролетарии. Над ними и рядом с ними невидимым облаком распространялся запах переработанного организмом алкоголя. Кто-то из них покуривал дешёвые папиросы в красной упаковке, кто-то держался за голову или чесал несвежую щетину на потемневшем и морщинистом лице. Трамваи, выдыхая продукт горения, заполнялись людьми — поголовно с замученными или встревоженными лицами. Лавка, где Егор покупал когда-то зелень, всегда имела особый запах старых ящиков, на которых почти сидели те же пролетарии, ждущие, когда часы пробьют десять до полудня, чтобы как следует дерябнуть. Почти вся дорога была похожа, в особенности в летнее время, на длинный зелёный тоннель из лип, клёнов, дубов, осин, лишь изредка обрывающихся на дорогу или специфическую конструкцию соседствующих домов. Кофейня с прозрачными стенами, длинные дома, уже пожилые кефирки, идущие со стороны старого, уже почти закрытого завода. Млявые портки и прочие трямочки свисали с верёвок, будто своеобразные флюгеры, определяющие, не дует ли бесценностный ветер. Но вот окраина сменилась центром. Там высились статные княжеские и графские дома, стояли на столиках кафе холодные графины с лимонадами, дамы в модных шляпках прогуливали маленьких собачек на золотых цепочках. Кавалеры в котелках и сюртуках читали газеты, а некоторые, заложив руки в карманы, курили сигары и разговаривали с приятелями о политике. — Буржуи, — подумал Егор. Вдруг в него врезался кто-то невысокий. Егор нахмурился, подобрал картуз и увидел мальчишку чуть младше себя. У него были белые волосы, светлые глаза и прямой нос. Одет он был в щёгольский костюмчик. — Ты чего это? — спросил Егор. — Чего толкаешься? — А ты чего меня толкаешь? — нагло заявил мальчишка. — Ишь какой! Это я-то толкаю? — возмутился Егор. Мальчишка выпятил нижнюю губу. — Будь я офицером, вызвал бы тебя на дуэль. — Я тебя не толкал, — сказал Егор. Почему-то ему стало не по себе. — Ну и что? — ответил мальчишка. Он был уже довольно сложен, но по-прежнему оставался щуплым. — Извиняться не буду. — Какой гордый! Ладно, забудь. Ты, наверное, из бедняков? — догадался мальчишка. — Maman учила меня им помогать. Ты, смотрю, голодный. Бери, — с этими словами мальчишка протянул Егору расписной пряник. — Не буду, — сплюнул Егор. — Ну, как хочешь, — пожал плечами мальчишка, а потом добавил: — А я тебе все же дам. Они вкусные, только их нельзя есть много. А то живот заболит. Так хочешь? Егор подумал не о себе, а о братьях с сестрой. Как бы они обрадовались этому прянику. Конечно, брать у маленького барина подачку не хотелось, но как же устали Федька, Машка и маленький больной Савка пить заваренную матерью пустую ромашку и жевать гнилой картофель. Завтра он выйдет в шахту, и у них будет всё, что душе пожелают. А пока… — Ладно, — хмуро Егор взял пряник и спрятал за пазуху. — Но ты не думай, что я просто так, — сказал мальчишка, хитро щуря глаза. — Хочу с тебя услугу. У Егора заходили желваки. Он всё понял. Так говорила маленькая побирушка, предлагавшая ему за «хлебушек» себя. — Пошёл ты! — крикнул Егор. — Ща как вломлю! Мальчишка не испугался. — Не бойся, я лишь хочу по-старорусски… Так делают на долгую встречу, — с этими словами он подошёл к Егору и три раза поцеловал того в уста. Поцелуй обжёг. Егор тут же дал мальчишке по губам. Потекла кровь. Во взгляде была разочарованность. — Вот ты какой… Я сейчас отцу скажу, тебя в острог упекут, чернь! — с этими словами мальчишка побежал прочь. Когда Егор пришёл домой, то сразу собрал Федьку, Машку, принёс Савку и только было достал пряник, как неровной поступью вернулся отец, заорал про украденные деньги и раздавил пряник своей грязной вонючей подошвой. Савка бросился тут же к крошкам, а Егор, смачно выругавшись и утирая набежавшие слёзы, кинулся в ночь.