Жизнь в дневнике художника

Все мы знаем, как жилось евреям в Германии. Но восточная Пруссия, Кенигсберг нынешний Калининград, была отделена от Германии Польшей в 30-е годы. И травля евреев там была существенно меньше, но все еще присутствовала. И речь пойдет не о военных, хотя пару сотен евреев воевали за Германию. Хочу рассказать об обычном человеке, чьи инициалы остались лишь в дневнике, который он вёл когда-то. Сделал ли он что-то для победы? Не знаю. Стала ли его жизнь бессмысленной? Не думаю. Кёнигсберг, ныне Калининград, ухоженный город с красивыми дворами и синагогами. Там родился наш персонаж. Я.Н. начал вести свой дневник спустя день после своего восемнадцатилетия. Художник, которого как он думал недооценивали в обществе. Как он писал: «…У меня мог бы быть шанс, если бы люди не думали стереотипно по отношению к таким как мы. Если бы пропаганда антисемитизма не промыла им мозги…» Художник грезил о поступлении в Кёнигсбергскую академию художеств с того момента как взял кисть в руки. Но в 34 году таким людям препятствовали в поступлении. В его записях часто упоминалось детство, как после издёвок ровесников его спасал глухой отец. Единственным заработком была лавка, принадлежащая им. Упоминалась ненависть к ушедшей матери полячке. Как говорил Я.Н., она испугалась осуждения общества за ее семью. Еще в 35 году запретили смешанные браки. А их семья сформировалась раньше 35 года, раньше того момента, когда евреи стали терять свои права. Лето 38-го года. Отрывок из записей. 24 июля. «…Меня называют свиньёй. Поэтому не пускают на выставку. Свинья бы никогда не нарисовала картину для этой выставки. Свинья никогда бы не сшила ту повязку-клеймо, которую должен носить каждый еврей. Они лишают нас жизни, травят, издеваются. Если, пройдя мимо офицеров не поклонился, то разобьют нос и арестуют, если не хуже. Нас не пускают в парки, кафе. У отца хотели отобрать кассовый аппарат из лавки. Как я благодарен, что живу так далеко от Берлина. Здесь чаще всего всем просто плевать на нас. Но и поэтому после грабежа мы остаёмся еще виноватыми…» В этот год, многих детей исключали из школ. Отбирали паспорта или ставили букву «j», что означало еврей. Весь мир делился на 2 лагеря: тех, кто терпел евреев в своей стране и на тех, кто не хотел впускать евреев в свою страну. Да помощь была, но практически ничего не изменила. Ночь с 9 на 10 ноября. Дела ухудшаются, и теперь это касается всей страны. Везде одинаковая разруха. Кругом разбитые витрины и окна. Осколки впиваются в тело, а звуки впиваются в память. Десятки разбитых семей остаётся в городе. Одних увозят в лагеря, других арестовывают, а третьих убивают. Наступила хрустальная ночь. Как я упоминала, семьи разбивались. В нашем случае в семье остался только ребёнок. Я.Н. остался один, раненый на первом этаже своего дома там, где они оборудовали лавку, как он писал. Выбежав на звуки разгрома, он подверг себя опасности. В него полетели смешки, угрозы и камни. Когда немцы достали оружие Я.Н. окаменел он не верил, что умрет так. Прятаться бесполезно, не успеет, чтобы падать на колени и просить пощады художник был слишком горд. Офицеры сдержали слова, еврей умрет животной смертью, как свинья на убое. Но запись была добавлена 11 ноября, а значит не умер творец. Но умер его отец. Переключив внимание на себя, отец пытался выбить оружие. Но сил не хватило. Пару ударов по темечку рукояткой пистолета и на голове появляется красная роса. Тело обмякает и оказывается в руках немцев. Те не церемонясь закидывают тело в кабинку автомобиля. Рыдающие, но ещё живые лица выглядывают оттуда, когда открывается дверь. На фоне картина не из лучших. Глухой вой матери, просящей не трогать детей, выстрелы в холостую по людям. И везде стекло, разбитые окна. Машина с отцом стала отдалятся. Рев мотора вернул разум в тело, но не энергию. Холод сковывал, не давая бежать быстрее. А пятки впивались в стеклянную пыль. В легкие попадал дым от горящей поблизости синагоги, не давая дышать. А возможно это трусость останавливала его, зная куда везут отца, художник не хотел следовать за ним. И все чувства, и боль встретились, выключая или успокаивая мозг. Ноги не держат тело, оно падает в ближайшие кусты. Можно подумать, что он мертвец, но тело работает в независимости от эмоций. Я.Н. не тронули, он остался жить. Но для чего? Его вера и муза были растоптаны. Отца, которого он так любил, не смог спасти из-за трусости. Он не знает жива ли его подруга или друг. Не знает повторится ли этот ад снова, и стоит ли его терпеть повторно. Художник провалился как будто в огромную яму. В ней нет смысла. Только осколки этой ночи - Хрустальной ночи. 20. 11. 38. «Сегодня я вышел на улицу. Решил обойти пару мест посмотреть, что там и как. После той ночи все было разрушено. Немцы прошлись как ураган, снеся все на своем пути. Наши синагоги разрушены. Одни горели, другие потерпели вандализм. Нет мест где можно спрятаться. Мы у врагов на ладони, они могут смять нас как лист бумаги, а потом бросить в топку. Меня больше поразила их жестокость. В некоторых широких тупиках были хаотично лежачие трупы, уже гниющие. А также пустые обоймы от патронов. И лужи крови. Немцы заставляли их бежать от пуль. Бежать в тупик. Я заметил тело матери, которая закрывала собой детей. Наверное, это был ее вой. Но все же это им все равно не помогло. А некоторых евреев просто расстреливали у стены без разбора. Пожилые, Дети, Женщины, обычные мужчины. Для них мы все были свиньи. Свиньи? А разве так убивать не звериный поступок? Чем они лучше нас? Силой? Умом? Или они нас боятся, поэтому убивают?!» Теперь в записях Я.Н. были записи о нем самом. Он капался в себе, искал мотивацию его уезда из Германии. Думал это для того, чтобы жить лучше, и отрицал свои опасения на счет второй ночи. Вот мотивация: Уехать чтобы не сожалеть и не терпеть, как ему казалось. Тем временим наступал 39-й год. Германия все строже следит за жизнью евреев. Открыт специальный офис по вопросам еврейской эмиграции. Их начинают выселять из домов. Не разрешается иметь больше двух тысяч златых на семью. Теперь надо действовать быстрее, быстрее уезжать пока границы более-менее открыты. И выбор был сделан в пользу побега в Литву. Найдя нужных людей, Карла Рауха и Дороти Ройш, он обеспечил комфортную поездку до границы и приятную встречу на той стороне. Взял все необходимое - деньги, еду, и пару карандашей. Художник верил, что вернется к хобби, когда найдет место поспокойнее. Но на самом деле приходилось сворачиваться в клубок прятаться в ящике. Не выходить из него по несколько часов. Все это стоило ужасных денег. Так приходилось еще отдавать драгоценности, чтобы получить еду. На границе был конфликт и стрельба. Но в итоге уже 15 февраля Я.Н. был в Клайпеде. Где безопасно и ничто не напоминает о Германии. Стоило только посидеть пару дней в новой и закрытой на ключ квартире. По соседству жили законопослушные соседи и могли сообщить об иммигранте. А так полная свобода, еда всегда приходила вместе с Дороти Ройш. Никто не отрывал его от возобновлённого хобби. Вот только соседи шумели постоянно, пару дней превратились в пару недель, картины были все незаконченные, нарисовать то, что тебе нравилось не получалось. Картины стали мрачными и не доставляли успокоения, как было раньше. Разум просто возвращался обратно в лавку в Кёнигсберге. Дороти не приходила долгое время и поэтому пришлось выковыривать глазки из сырой картошки. Дефицит еды в холодильнике не мог исправить Я.Н. Дверь закрыта с той стороны, а ключ ему не дали. Абсурд, но как он его не заметил? 24 марта произошло самое страшное: Клайпеду переименовали в Мемель из-за присоединения обратно к Германии. Прибыл сам Гитлер Мемель и сделал этот город морской крепостью Германии. Иронично ли то что Я.Н. бежал, боясь повтора ада, а спустя месяц попадает в него заново? Нет, это страшная реальность. Началось повторное истребление. Всех забирали из города. Карл и Дороти не выходили на связь. Оставшись в закрытой квартире, художник голодал, болел желтухой. В совершенном одиночестве он думал о том, что его ждёт, когда его найдут. Вы спросите почему не может он выбраться через окно? Пытался да не смог. Высота не самая главная причина. Окно было цельное, нет форточки, чтобы открыть его. Да можно было бы разбить его, но он не мог повторить судьбу людей, падавших из собственных окон в ту ночь. Невидимая преграда запрещала. Как только он подходил к окуну его выворачивало, страх душил, выключая мозг. Как только представит лежащим себя в осколках на земле, так кровь стынет в жилах. Никого не было рядом, чувства повторяются, как в тот раз. Спасенья нет. Он один теперь во всем доме. За окнами гудели моторы автомобилей и немецкие разговоры были слышны. Ни воды, ни отопления тоже не было, как и еды. Холодные стены давили. Внешний вид неумолимо портился. Бритвы затупились, бороду оставалось только расчёсывать. Из- за болезни силы покидали Я.Н. Он писал обо всем этом в дневнике. Сначала ручкой, но чернила кончились, и он перешёл на карандаш. Каждый день появлялись записи, как записки сумасшедшего они повторялись, повторялись в них слова сожаления. Перешёл на уголь пишет им о том, как видел двух немцев. Не разобрал что те говорят, но видел, что едят. Художник голодает, а рвота все продолжается. Бедный, надеется уже умереть. Но все еще сохраняет тишину для того, чтобы его не заметили. Гордый, хочет умереть не от рук немцев, да вот только им плевать. Страх берет верх и каждый раз заставляет вжиматься в угол комнаты. А вечные свист и грохот бомб стали привычными. 30. 04. 39. «Сегодня Пара немецких военных обследовали мой дом. Я видел через щель двери их ботинки. С трудом разобрал, о чем они говорят. Оказывается, они рассматривают этот дом как временный штаб для флота. Они выносили весь ненужный хлам. Оставляли, я так понимаю, только мебель. Они пробовали открыть мою дверь, думал, что умру наконец. Но дверь с замком прочные, как и говорил Карл, они не сумели ее открыть. Но сказали, что вернутся.» Почерк стал еле разборчивый, размашистый и размазанный. Нет сил у человека, чтобы писать, но это было единственное занятие в его случае. Хотя, это может быть и из-за волнения. Немцы хотели устроить в этом доме штаб на пару недель. И устроили, в августе. Но вот только один немецкий офицер вернулся на вечер. Мужчине лет тридцати не давала покоя та закрытая дверь. Его подчинённые посчитали что это чердак. Но он был уверен, что по планировке чердака не было и это ещё одна квартира. Вот только он не догадывался что там. Его вело любопытство, и он был готов огорчится, если бы нашел пустую комнату. Долго приходилось возится с дверью, долго он искал ключи от нее в соседних квартирах. А когда нашел, открывать дверь было уже темно. Открыв ее, он увидел схожую по планировке комнату, но с мебелью и человеком. Лишь приподнятые брови выдавали его удивление. Человек перед ним напоминал пещерного. На нем куртка и одеяло для тепла. И только глаза были как будто ледяные. Испуг его пронзил. Тело не шевелилось, как в ту ночь. Лишь от желтухи его покачивало из стороны в сторону. Он ожидал худшего, но все что в него полетело это вопрос «Что ты тут делаешь?», а тот молчал в ответ. 02. 05. 39 «…Он так смотрел на меня, как на удивительный экспонат. Задал вопрос, а я молчал. Потом спросил мое имя, а я лишь еле-еле поднялся с пола. - «Ты еврей?», и я ответил: «Да». Ждал моментальный выстрел в голову, но того не последовало. Немец прошёл дальше в комнату, осматривая ее. -Как давно ты здесь? Откуда и почему бежал? Чем занимаешься? – говорил он. Я начал отвечать и почувствовал себя в безопасности, когда посмотрел ему в глаза. Ни злобы, ни ненависти, лишь интерес и внимание. Как давно я не видел таких взглядов в свою сторону. Как странно мне, что он такие. Я поведал ему свою истории. Ведь он просил подробности. И как только узнал, что я художник попросил меня, показать картины. Что странно попросил, а не приказал. Он интересовался, а не требовал доказательства. Пару работ я достал из-под дивана, все они не законченные, но офицер восхищенно смотрел на них. Сказал, что любит искусство, что ему жаль, что талант гибнет вместе со мной в этой дыре. А я не переставал поражаться. Может он издевался надо мной? Но в конце разговора поинтересовался, собираюсь ли я здесь остаться. И я ответил: «Да». Немец приходил каждую неделю, как Дороти тогда. Приносил еду в завёрнутой газете или платке. Отдал своё весеннее пальто художнику, а взамен просил посмотреть картины. Спрашивал про места и людей на них. И с интересом слушал истории про них. Никто не стремился убить другого, или сбежать пока открыта дверь. Взгляд и характер вернули в творца веру и доверие. Муза вновь вдохновляла художника. Он стал писать новые произведения, для того чтобы получить одобрительный взгляд офицера. Даже когда в штабе появлялись другие люди, офицер скрыл тайну художника. И сохранил ему комфортную жизнь рядом с ним. 12. 10. 39 «Наверное, это станет моей последней записью в дневнике. Кончаются страницы. И кажется моя жизнь. Пусть я подведу ее итоги.» Не думаю, что я был уж таким хорошим человеком. Возможно пропаганда сработала и на меня, или холодные стены в Клайпеде дали переосмыслить себя. Я обвинял всех в их злобе, сам теряясь в ней. Я ничем не лучше, скандалист, обиженный и трусливый человек. Но я был заботлив и внимателен к отцу, другим евреям. У меня была сильная привязанность к таким как я. Старался их защитить. Не получилось. Ночью с 9-го на 10-е потерял тебя отец, мне жаль, что не попытался найти тебя. Но знаю, что ты бы не хотел слышать мои сожаления. Что делается, то к лучшему говорил, с этими мыслями я пересекал границу. Не хотелось потом жалеть, что оставил то место, которое напоминало мне о тебе. Но это стало верным поступком, но не сразу я это понял. Это стало моей мотивацией. Мотивацией к действиям и поступкам. Уверен, после войны кто-нибудь найдет лагерь, в котором ты умер и увековечит твою память. Литву я встретил все еще находясь в коробке. О прекрасная Дороти, как красиво ты пела и как низко ты пала в моих глазах с Карлом. Забирая все деньги потихоньку у меня, вы закрыли меня в четырёх стенах не выпуская. Когда я просил принести газеты вы отказывались, и вот почему я понял. Боялись, что увидев новости о взаимоотношениях Германии и Литвы я решу уехать в другую страну, лишив вас заработка. Но вот вы стали приходить с едой все реже и реже. Я догадывался и стал ненамеренно портить с вами контакт. И вот опять значительная дата, двадцать четвёртое марта. Клайпеду переименуют в Мемель. Город массово покидают люди в том числе и вы, Дороти с Карлом. А я закрыт на последнем этаже один во всем доме на протяжении месяца терплю: одиночество, голод, холод, разговоры немцев, свист бомб, доносящихся откуда-то из-за реки. Меня одолела болезнь. Может еду вы приносили плохую, или я подцепил что-то в этой квартире. Чувствовал себя живым трупом. Ходил по комнате как безумец. А кричать не мог, боялся, что услышат и убьют меня немцы и да, вас своими спасителями я бы не назвал. Точно не вы мне помогли. Как я был испуган твоим приходом, офицер. Когда я снова услышал мотор твоей машины, не был удивлён, лишь сильней укутался в одеяло и продолжал сидеть на полу возле батареи. Я не обратил внимание на твои шаги по другим этажам, для меня они доносились так далеко, что продолжал смотреть в одну точку и мысли улетучились. Но вернул их звон открывавшегося замка. Ты открыл дверь. Прямо передо мной. Ты не ожидал видеть меня, но не подал особо вида, а я не ожидал видеть тебя и перепугался до той степени, что упустил пару твоих вопросов. Мне казалось, что просто надолго растянулся момент, когда ты доставал оружие. Я ждал на самом деле смерти, но зачем-то подскочил на ноги как заяц. Сказал кто я и подумал, что вот есть подтверждение для того, чтобы убить меня, но все еще нет. Ты слушал меня так долго, не перебивал. Это смутило меня. Смутило то, что ты попросил показать картины. Я не понял твоего поступка, а когда ты рассказал о причине столь душевной доброты, я начал еще больше жалеть о сказанном в сторону других. Мое стереотипное мышление не лучше, чем у остальных. Твой старший сын погиб моментально после слов о том, что не хочет учувствовать в войне. Его целью было тоже рисовать, творить, не воевать и угнетать. И вот стоило это услышать посторонним ушам, забрали его у тебя. До сих пор не верю, что напомнил тебе его. Во всяком случае ты изменил мое мышление, и решил, что изменишь и жизнь. Теперь я не прятался и доживал на чердаке, а просто ждал тебя с таблетками и едой. Ты приносил и краски, просил нарисовать для него что-нибудь. Все было по-другому, на мне не старое одеяло, а одно из твоих весенних пальто, которое греет намного лучше. Но все хорошее заканчивалось, и благодаря тебе я верю, что после начиналось ничем не хуже. Буквально пару дней назад ты пришел и сказал, что больше не появишься здесь. Сказал, что скоро здесь будут русские и помогут мне. А знаешь, что я был к этому готов. Был готов отпустить тебя и не искать после. Благодарен за то, что сохранил мне жизнь. Ты не представляешь, как много значила для меня пожатая тобой ладонь. Как много уверенности и чувств ты вернул в меня. Спасибо, тебе друг. Пишу и вспоминаю, переосмысляя это все я уже в лагере русских. Здесь еще пару десятков освобождённых и спасённых людей, таких как я. Меня лечат, но все безуспешно. Мне кажется это к лучшему. Я четко понимаю, что не хочу видеть, что будет дальше. Мне хватило своих годов. Все это время я менялся, меня меняли люди и обстоятельства. Мне стали безразличны слова и поступки других по отношению ко мне. Я видел то, что потомки никогда не узнают. Поэтому я вел дневник всё это время, и остановлю его на этой записи. Продолжаю работать над последней своей картиной, для того чтобы оставить все эмоции и мысли в этом мире на холсте красками. Вложу дневник за холст между рамой, пожалуй. И вот мои последние слова.» Яков Нодлин – художник, оставивший свою жизнь в 07. 01. 1940 году. Когда он закончил свою картину «Война в моих красках», его сразила запущенная болезнь. Его не знали в настоящем, не запомнили в будущем. Картина не получила огласки. Ничего не сделав в свое время, он не удостоился памяти? Правда так считаете? А ведь верно, он сам говорил, что трус, или его страх вы поняли. Неужели вы дочитали его историю до конца? Просто интересно, наверное. Якова Нодлина не существовало. Полная выдумка. Хотя может быть и нет, был кто-то со схожей судьбой. Но о нем и вправду не говорят. А ведь жаль. Вам жаль Якова? Его история тронула вас, наверняка. А сколько было таких же закинутыми в угол жизней людей. И поэтому в рамках школьного конкурса призываю читателей не игнорировать людей, уважать память всех тех, кто погиб во второй мировой войне. Светлая память - лучшая награда для них.