— К.К.
Он роет себе могилу. И другим людям, всяким: богатым, бедным, красивым и самым-самым уродливым, не внешне — своими внутренностями. Слыхали, что ничего прекрасного в нашей коже нет? Наш гниющий мозг — вот настоящее невежество и красота в одном. Вот наша лопата, которой мы все время копаем, но не землю, как он, а только чужие мозги. Я не понаслышке знаю об этом. И хочу поведать вам историю, в которой я, старый «секретарь», живущий в его черепной коробке, и он, «слуга мертвого народа», повстречали одного удивительно живого юношу, который сжирал жизнь тех, кто с ним был близок. Михаил Угрюмый — мой совладелец скромного похоронного бюро Иеронима. А Иероним, это собственно я сам. Так случилось, что я стал с ним работать лет десять назад, уж не вспомню. Не вспомню и что меня занесло к этому странному, почти немому горбатому чистоплюю. Ведь знаете, время похоже на странный сон, где лица людей мешаются, сереют, лишаются своих черт. И прошлого не существует — только твои и чужие воспоминания, календари и даты в письмах. Общение и взаимодействие с окружением — то, что дает понять, что происходящее хотя бы немного реально. Но что бывает, когда пропадает все, что делает тебя живым? Ничего. Просто абсолютное ничего. Ты как будто правда в длинном сне, спишь и думаешь, когда же разбудят. Сегодня я проснулся сам, будильник был заведен часа на два позже. Я еще не отвык от летнего режима, когда в пять уже светло, и меня удивило, что на часах уже шесть, а за окном такой мрак. Что уж делать, обычно обратно не ложусь, сколько бы там времени ни было, значит пора, наверное, прогуляться, взбодриться. Так заодно покажу вам наш городок. Пожалуй, не придумать ничего приятнее октябрьского воздуха с утра, октябрьских желтых листьев и октябрьского серого неба. Правда, немного тоскливо. Улицы совсем стали пустыми. Какая-то новая захвора съедает народ. Вот только Христина, эта хрыстя, черт бы ее побрал, живучая зараза, пережила всю свою ораву детей. Бог видит, и мужа скоро изживет. Она тут, по соседству, сидит в своем обветшалом домике, вокруг которого заброшенный сад и сорняки. Но вы не верьте наружней бедности, она скупа, но богата. Как-то двоих ребятишек в нашем заведении хоронила, старшему даже плиту не поставила, крестом обошлись. Зато с почестями провожали младшенького. Мне и жаль их, многого натерпелись они от этой скверной бабы, она же и сыновей погубила. Дальше по дороге маленький сквер, а за ним и наше кладбище. У нас лишь один сторож — старик Иван, он стоит там только ночью, вернее сказать спит. И днем тоже спит. Болезненный он какой-то, совсем интересов не осталось, кроме сна и бутылки водки. Жену недавно хоронил с нами на том же месте. Пытались поддержать его, хорошую скидку сделали, но мертвецы в наш мир не возвращаются просто так, даже такие добродушные, как Василиса. Ваську еще вспомню. Но пора сворачивать в похоронку. Шагать бывает очень трудно. И каждый новый шаг требует поднять свинцовые ноги, требует закрытых глаз, просит не сбиваться с ритма. Упадешь раз, и не встанешь. Сломаешься пополам. Сплошь ходящие фигуры. А что среди них забыл я? Бесцельная пешка с одним ходом. Только из жалости бог дал мне возможность выбирать себя. Так невыносимо идти. До тошноты больно и противно смотреть на дорогу впереди, ведь ее там нет. Продолжать ли волочить себя? Узнать ли, есть путь позади мертвых фигур? Ни к чему эти вопросы вовсе. Пока бродил по окрестностям, время пробежало непривычно быстро, даже начал опаздывать. Успел захватить с собой пару блинов-пустышек и какое-то странное залежавшееся яблоко, но главное, что кипу никому-ненужных-но-очень-важных бумаг не забыл. Угрюмый слишком рассеянный, и мне приходится вести отчеты всего, что у нас происходит, вплоть до внешности трупов, чтобы ненароком не положить какую-нибудь мадам Шарле в гроб местного Петьки. Но мне нравится моя работа, раскладывать по полочкам чужой бардак успокаивает. К чему же я приду сегодня? Все дни одинаковые, у каждого одинаковый исход, те же люди, те же события и те же проблемы. Быть может, поганые мысли в этой серой каше как малина в сухой овсянке добавляет немного интересной кислинки. Когда мы с Угрюмым выкупали здание нашего бюро, было совсем неясно, что мы вообще собираемся делать. У нас в начале и мыслей не было особо, все как-то само собой произошло, нам хотелось просто что-то вложить в приближающуюся старость. Да, работать мы стали вместе десяток лет назад, но знаком я был с ним еще когда все только зарождалось, пятью годами ранее. Да, вот оно что. Я начал вспоминать. Все случилось, когда на городок обрушилась какая-то хворь. Тяжко было пережить те годы, много из наших померло. Угрюмый тогда и обзавелся своим прозвищем. Рассеянным стал, совсем из колеи выбился. Да, страшно это. Решил помочь ему тогда, а потом и возникла идея с похоронным бюро с его именем, чтоб у людей наших пристанище на том свете было: гроб хороший, могилка красивая. Зимой работать тяжко, и спать хочется все время, и погода несносная, еще и Угрюмый совсем мрачный становится — много работы разом наваливается, у нас ведь в округе часто люди от голода зимой умирают. Мороз никого не щадит, он питается нашей жизнью, особенно жизненной злобой, гневом на этот мир, вселяет уныние и недоверие ко всем. Земля такая твердая и неподатливая, лед сковывает ее и в самой глубине, и даже там где никто не видит, все так же холодно и мрачно как снаружи. Вот и моя покойная жена, царствие ей небесное, сама Снежная Королева. Умерла она совсем молодой еще, красна была, бесспорно, но душа замерла будто. Ни слезы не проронила за жизнь, даже перед смертию приняла судьбу как есть. Любил я ее волосы черные да курчавые и глаза, похожие на глубокую яму, они-то меня и затащили к себе, не мог и противиться. У края ямы всегда кто-то ходит, лишь приблизишься — как хватает тебя за ворот и сразу вглубь лезет, прямо за сердце дерет мертвыми руками, посиневшими от холода. Всегда эти черти смотрят по сторонам, кажется, что все замечают, но на деле пропускают многое. Почему так? Все дело в том, как именно они смотрят. Взгляд пустой, все мысли — большой ком. Был у жены ларец диковинный, ей же созданный, смеялась она, только открывая его, в остальном же без чувств была. По нему нитью узор вьется, не то гжель, не то какой-другой орнамент. Что за диво такое, эта коробка, не могу разгадать — только на руки беру и сразу выпадает, словно изо льда, хотя из простого дуба сколочен. Не могу и разбить его ничем, все отталкивает. Однажды лишь треснул ночью, и вдруг странный дым пошел, все засверкало голубыми огнями, да, казалось, ошибся я — сон все это. А Василиса была прямо-таки весенней девушкой, всегда цветущей и такой мягкой, как свежеиспеченный хлеб, кормящий ораву голодных детишек. Ее добрая улыбка словно разрывала грань между нашим маленьким воображаемым мирком и настоящей действительностью. Она была последним лучом света. Жаль, свет глуп и недалёк. Тусклый луч размоет тень. Всех заполнит чернь.***
Законченный кретинизм — это единственный выживший правитель в его пустой черепной коробке, эта дрянь сожрала весь его мозг, она дала этим отходам просто вытечь через зловонный рот. Посмотрите на него. посмотрите же, посмотрите, он прямо там. Поселился в этом чертовом зеркале с тех самых пор, как я перестал отличать лицемерие и стал сам смотреть на людей с улыбкой. Где же мой мозг, почему вместо него желеобразная каша? Сегодня в похоронке как-то по-особенному тихо. Обычно Угрюмый остается ночевать прямо здесь и громко храпит. Нужно проверить, не поступил ли новый заказ, чтобы подоспеть за ним, не то вычудит вновь — раз он покрасил лицо усопшего в самый желтый цвет, потому как ему показалось, что якобы у его жены была такая же желтая собака, полная зубов с ядом, хотя как у собаки может быть яд? Михаил самый мерзкий и бесчувственный человек, или, быть может уже и нечто другое, но таковым его сделала наша профессия, тут винить его не имею права. Я и сам по ночам бредить начинаю, не то чтобы беспокойно, скорее как-то больше болезненно это. Мы раньше не думали о такой работе, Михаил сам музыкантом был, да позабыл все, а я художником в подмастерье. Мастера своего сам хоронил. Меня это огорчило больше, чем когда моя матушка померла, он ведь меня, глупого, образовал всему, я бы совсем пропал тогда без куска хлеба. Но иногда и наше дело может радость принести, когда прибываешь на заказ, а покойник вдруг ожил! Не чудо ли? И все галдят, кричат, друг друга обнимают, нас с Угрюмым расцелуют и чаем угощать начинают. Плохо у нас к смерти относятся. Оно-то и понятно, но покойник пустой ведь уже — душа из него давно вышла, одна лишь оболочка гниет, да так, что это расползающаяся плоть не собирается ни во что, воняет страшно трупным запахом. Страшные черные лица часто видишь, иногда больные зеленые такие тошнотворные, что выходит из тебя само нутро. А Угрюмый как стервятник, он почему-то такое больше всего любит, жуткий до мурашек падальщик. Иногда кажется, что ему бы только разрешить — он плоть зубами раздерет в клочья до костей, лишь бы увидеть разлагающиеся внутренности. Не люблю я на гробы вообще смотреть. Моя работа — разузнать все об умерших, да записать на бумажку их пожелания, заказать венки там или крест на могилу, плиты. А дальше уж пусть кто-то другой хоронит, я и на похоронах не присутствую, тяжко смотреть на чужое горе. Все время живу с одними бумагами. И ведь безмолвное нечто белый лист бумаги. Он не говорит, не дышит. Не живет. Его белизна лишь опустошает, путает, угнетает. Его абсолютная однотонность без единых погрешностей несет лишь строгость и порядок. Чистый лист — идеал всего. К нему стремятся. Стремятся стать чистыми, без пятен. Белыми, ничего не говорящими о себе. Надевшими маску красок на себя. Со временем они желтеют, становясь безумцами. Отторгая всякий цвет, всякую веру и надежду. Остаётся лишь мерзкая всем гниль и запах разложения. Заказов никаких не поступало с прошлых выходных. Тогда где же этот стервятник? Запил. А может умер. Тогда придется бюро закрывать, работу искать. И куда ж я пойду на старости лет? А может и не старик я еще. Тогда пусть умирает, наверное. Опять он все измазал в краске, что ж ему не сидится. Вляпался! Вот тебе и начало дня. На тебе! Колокольчик в двери зазвенел! — Добрый день! — в бюро вошел светлый юноша в темной одежде, я заметил вышивку на воротнике с символами, будто из другого языка. Однако, такую опрятную молодежь давно не видал, даже капли грязи на туфле не высмотришь. Был позади него еще один молодой человек, он так тихо подкрался, что не сразу заметишь, оглядывался все и как-то чесался — больной, быть может. Первый был постарше его, но в аккуратности не отличались, только в осанке — тот, сгорбившись, прятался за спиной. — Здравствуй, друг! Чем могу тебе помочь? — Вы лечите? Я не понял этого вопроса. На входе точно написано «Похоронное бюро». От чего лечить-то? Ха-ха, от смерти что ли? — Нет, мы только хороним. — А! Вот оно! Тогда вылечите его, — юноша протянул деревянную трость с криво выточенной рукоятью в сторону своего товарища. — Но мы не лечим, а хоронить его не нужно, он ведь жив. Он подошел ко мне ближе, наклонился и прошептал: — Меня зовут Григорий. Это мой брат Миша, он просто не в своем уме, шестые сутки не дает похоронить сестру, говорит, мол она просто больна, ее надо подлечить и она снова будет гулять с ним! Прошу, в долгу не останусь, — он отошел к брату, что-то шепнул и ему, и они оба посмотрели на меня, ожидая чего-то. — Гхм. Хорошо, знаю одного лекаря, он поможет вам. Если вы найдете его. Так, значится, с вечера не видал его, но одет он всегда обычно, рубаха большая грязная на нем. Полноват, горбатится сильно, немного прихрамывает, на одной руке пальца три всего. Вы только с ним не говорите, приведите сюда, а я сам уж разберусь, расскажу ему вашу беду. Вспомнил вот еще что о нем — на груди крест не прячет никогда. — Спасибо, почтенный! Мы обязательно отыщем его. — Что уж, не за что пока. Жду вас с вестями. Гости ушли, а я, оставшись наедине, решил заварить себе чаю, да отдохнуть, пока работы нет. Сегодняшний день не будет длинным, время в последние годы летит быстрее и быстрее. Уверен, он будет таким же, как вчерашний, позавчерашний и тот, что был годом ранее. Давно в моей жизни не происходит ничего, что могло бы заставить меня ощущать эту жизнь, ощущать себя живым, а не таким же трупом, как мои клиенты.***
Каждый день столько людей проходят мимо тебя, столько судеб и чьих-то надежд то рушится, то возводится в каждое мгновение жизни. У всех есть своя собственная история, свой собственный взгляд. Глаза вообще интересная вещь, мы смотрим на вещи, но не на истину. Ее мы никогда не познаем, ведь сколько бы мы не изучали действительность, она всегда опережает нас на шаг, на десять шагов, а то и на сотню. Измерить то, насколько мы далеко от нее, тоже невозможно, и эта неизвестность так манит любопытных, она их и губит, и хвалит, и оставляет ни с чем, и благодаря ей наш огонь в глазах никогда не угасает, хотя и сжигает вместе с тем. Я не из таких любопытных, но в последние годы невольно замечаю, что действительность как будто начала искажаться, все больше не объяснимых ничем вещей происходит со мной. Я уже говорил про ларец Василисы, но это было только началом всех бед. Хотя я и не разгадал до сих пор его загадку, все же есть во мне какая-то уверенность, что мистическое свечение было не сном. Кто знает, что в этом мире ещё возможно. После того, как два странноватых юноши ушли из похоронки, никто больше не заходил. Как неприлично на их месте было хлопать дверью! От такого стука не только у меня сердце в пятки ушло, но и портрет на стене немного накренился. Как можно было беспокоить уважаемую Корнелию. Это дочь Михаила, славная девушка, с бойким характером. Давно ее не видал, всё путешествует где-то. Как бы не наткнулась на что неугодное, в столицах запросто погрязнуть в искушении. Хотя с ее умом и хитростью такое ей не грозит, у Корнелии твердая рука, притом настолько, что держит без труда меч и превосходно им владеет. Вот на портрете она как раз с ним стоит. Суровый у нее взгляд здесь, может поэтому на картину с ней посетители не любят смотреть. Меч тот достался ей от матери, у Угрюмого такого добра никогда не было. Не ужились они, да разошлись несколько лет назад, но друг мой очень уважает ее до сих пор, иногда она к нам в гости заглядывает, хотя не часто, всегда в работе, делает всякие побрякушки из дерева. Куда уж ей работать. Но крепкая она, да не скажешь сразу, что стара. В этом они с дочерью схожи, всегда твердо стоят на земле, кажется, что и правда не сдвинешь с места. Да где же сам Угрюмый? Неужто мне самому на поиски отправляться придётся. Вечно он так, гоняет все время меня, туда сходи, то принеси, потом найди его ещё… — Ты-то чё это сидишь тут? — Перед моими глазами неожиданно выросла фигура Угрюмого, который почему-то смотрел на меня, как на дурака. — Почему же мне не сидеть здесь? — Дак выходной ведь-то, ты умом тронулся, старик? Я-то не понял ни черта ещё, как пара парнишек подошли-то, говорят, мол, Иероним послал нас искать человека такого-то. Ты ещё и обозвал-то меня так, где же я горбачусь? — Ох, Миша, извёл ты меня до чего, что я уже дни путаю. Горбатый ты, как ни посмотри на тебя. — Аа, еще здеваешься-то? — Спорить нечего. А мальчишки сестру похоронить хотели, только один из них больной умом немного, ты ему не говори, что сестра умерла, расскажи, мол, лечишь ее так. Неправильно оно конечно, но лучше уж приберечь его от горя, вдруг хуже станет. — Ну ладно уж-то, придумаю чего-то. Но брось это, всяким рассказывать-то байки обо мне. — Иди с богом, да не возвращайся, — я не зол на Угрюмого, но спорить с ним не люблю. Не просто так ведь обозвал его, а чтобы узнали. И ведь узнали же. Во мне вот мало чего примечательного будет, даже не придумаю, что скажут обо мне, если искать начнут. Ну сед я, с морщинами. Может, вспомнят про худобу. Может и брошь любимую, не снимаю ее много лет, тоже память о Ваське. Я броши на пиджаках не люблю, но эта так хороша, так светится ярко, как будто сделана из чего-то невообразимого, и такой формы причудливой, как будто из целого кристалла выточили тонкий герб. Заметил недавно, что в руках держу, а теплее он не становится, холодный как ледышка. Что же за человек эта Василиса, что такие побрякушки хранила. — Что же за человек эта Василиса? — Откуда-то вдруг повеяло холодом, как будто распахнули все окна, и странный голос разрезал воздух, прикоснувшись морозом к моим ушам. Голос был точь-в-точь как… — Василиса? — Почему-то воздуха перестало хватать, и я не смог это произнести, как ни пытался, только заглотнул странный аромат сырости. — Василиса? — Снова это эхо, так близко и далеко одновременно. Я больше не пытался сказать что-то, меня сковало ужасом, я не понимал, как это происходит. Рядом никого не было, в комнате тоже ничего не поменялось, но в уши продолжало бить эхо. Я не придумал ничего лучше, как убежать скорее домой, но было ощущение, что кто-то ещё оставляет следы рядом с моими. Этот бег был похож на бег в кошмаре, когда чтобы убежать тебе нужно перепрыгивать пустой воздух. Ужасное ощущение тяжёлых, до невозможности неподъемных ног. Старость берет свое всегда, даже ходить больно, но почему-то сейчас я ничего не чувствовал, кроме страха, он сковал мой разум и отпустил мои ноги, чтобы я мог спастись. Спастись? Я остановился. Спастись от чего? От чего я бегу? Осмотрелся. Ещё раз. Слышу только громкий стук сердца в ушах, как будто меня теперь колотят молотком по голове. По всему телу пробежала дрожь, неужели никого не было? Может быть, он спрятался? Снова бегу назад, к бюро, может быть он остался там. Развернулся. Нет, он был за мной. Спрятался у соседей? Нет, рядом никого, только дорога. А если… В моем доме? Сил идти домой совсем не было, вся усталость, которую мое тело игнорировало, накатилась вся и разом, да так, что я мог только ползти туда, пошатываясь из стороны в сторону, как последний пьяница. Дома тоже ничего не оказалось. Я просто сумасшедший старик, который не смог отличить приближающуюся потерю рассудка от реальности. Ничего, все пройдет. Смерть меня вылечит. Какое счастье, быть мертвым! Как им повезло не испытывать таких мучений! Я так часто видел смерть, что она для меня стала роднее матери. Всех пугает моя работа, а я все время оправдываюсь, но сейчас могу сказать себе, что жду ее. Хочу увидеть глаза смерти, как она посмотрит на меня, разочаруется ли? Или порадуется мне в своих объятиях? Меня захватывает эта неизвестность, перед которой я оказался. Я проснулся на полу в бюро уже в темноте, не вспомнив, как уснул. Мне снова приснился кошмар? Чем больше лет проходит, тем богаче становится моя шкатулка ужасов. Этот был не самым страшным, как те самые потайные из снов, запутанные, резкие, гложущие мое сознание уже долгие годы, которые пугают не своим содержанием, а тем, как я все больше схожу с ума из-за них. Сколько ещё кошмаров осталось до смерти?