тебе можно все

Эта работа однажды сведет нас всех с ума, мрачно подумал Аято, глядя на кровавую лужу. Мужчина умирал медленно и, судя по звукам, вырывающимся из его рта, довольно мучительно. Скрючившись на полу, он извивался и корчился, придерживая место под животом — там у него зияла довольно глубокая рана, из которой равномерным потоком выливалась кровь. Аято присмотрелся и мысленно дал секунд тридцать бедолаге, после этого он был просто обязан умереть от болевого шока, а если повезет, то даже раньше — от потери крови. Рана была слишком глубокой, не было ни шанса избежать смерти в такой ситуации, даже если бы кто-то прямо сейчас кинулся помогать и перетягивать жгутами разрезанную кожу. А никто помогать, конечно же, не торопился. Тома стоял рядом, скучающе рассматривал мужчину, чьи стоны начали медленно стихать, потом лениво пнул в ботинок, когда несчастный совсем замолчал. Впрочем, таких слов мертвец не заслуживал — он нарушил все мыслимые и немыслимые правила и был справедливо наказан. Хоть Аято и не являлся сторонником столь радикальных методов, иногда становилось очевидно, что по-другому уладить вопрос нельзя. Испытать хоть какую-то жалость или сострадание откровенно мешала кровь, что планомерно и раздражающе громко в повиснувшей тишине капала с пальцев Томы. Тот, кажется, этого не замечал, только продолжил стоять и, наверное, простоял бы до утра, если б Аято не подошел и не коснулся его плеча. — Ты в порядке? — поинтересовался он, на что получил короткую усмешку и взгляд исподлобья. В вопросе не было смысла, но Тома, как и полагалось послушному мальчику, слушающему своего хозяина, покорно кивнул. Поразительно, как у него кардинально менялся взгляд, стоило ему использовать свое копье по назначению — Аято одновременно это восхищало и слегка волновало, но исключительно в хорошем смысле. Ему нравилось, когда люди с чувством делали свою работу. — Придется прибраться, мой хороший, — с наигранным сожалением в голосе проговорил Аято и обошел Тому за спиной, остановился напротив и заглянул в глаза. В темноте неосвещенной комнаты взгляд у него сделался совсем мрачным, и увидь его в таком состоянии, например, Аяка, то наверняка бы ужаснулась, подумал Аято. Его дражайшая сестра знала Тому совсем другим, нежели он. — Займитесь зачисткой территории, — коротко приказал Аято двум самураям, стоявшим у дверей. Те беззвучно поклонились и вышли вон, все так же тихо закрыв за собой сёдзи. Аято протянул руку и запустил ладонь в жесткие светлые волосы, с удовольствием наблюдая, как Тома тянется навстречу движению, будто домашний пес. Взгляд у него понемногу делался все более осмысленным. — Тома, детка, — мягко начал Аято и положил вторую ладонь ему на заляпанную кровью щеку, — посмотри на меня. Поднял голову он не сразу, а только спустя долгих полминуты. У него подрагивала верхняя губа, над бровью виднелся ушиб, а под носом запекся островок крови. Какой же красивый, с тоской подумал Аято и коснулся чужого лба губами. Это незамысловатое прикосновение вызвало у Томы мелкую дрожь по всему телу, и Аято, обняв одной рукой его за плечо, почувствовал, как того прошило вдоль позвоночника. Ладно, возможно, эта работа сведет с ума не всех, а одного только Тому. — Ты успокоился? — спросил Аято, когда почувствовал на своей талии тяжелую ладонь в жесткой перчатке. Тома неопределенно хмыкнул, уткнувшись ему куда-то в шею. От него несло кровью и металлом, а еще теплом и — неожиданно — какими-то приправами, но что только не сделаешь ради душевного благополучия своих подчиненных, подумал Аято, борясь с приступом брезгливости. В такие моменты почему-то ярче всего становилось понятно, что Тома крупнее и сильнее физически, он как минимум больше в пропорциях — это было не особо заметно в обычное время, когда они держались друг от друга на почтительном расстоянии. А сейчас, чувствуя чужую хватку собственнического объятия, Аято ощущал, будто его собственная талия истончается ежесекундно. О Архонты, он бы позволил этому мальчику сломать себя пополам и попросил бы добавки. — Простите, — шепнул ему Тома под ухом и сделал шумный вдох, щекотно зарываясь носом глубже в волосы. Его сухие горячие губы бездумно елозили по чужой шее, и Аято прикусил губу, лишь бы не издать какого-нибудь позорного звука. Чтобы отвлечься, он обнял Тому обеими руками и прижал к себе ближе — не сильно этот жест помог ситуации, но хотя бы отвлек от шеи. — За что ты извиняешься? — осторожно поинтересовался он и добавил, подавшись к его уху. — Ты идеально выполнил задание. Конечно, это было не так, но Аято не первый год являлся главой клана, кому как ни ему знать, что сладкая ложь — основа компромисса. Лучше он солжет сейчас, чем потом будет лгать и оправдываться, но уже перед другими людьми и в больших размерах. К тому же, Тома, его милый Тома, был его прямым подчиненным, а значит, Аято должен был его защитить. — Я не должен был его убивать, — почти жалобно протянул Тома, вновь обжигая дыханием шею. О Селестия и все, кто там сидит, подумал Аято, поднимая взгляд кверху. Держать себя в руках было довольно трудно, потому что Тома, что принялся жаться к нему в ответ, был горячим, невообразимо горячим, будто сам весь состоял из огня целиком и полностью. Вообще он, конечно, был прав и прекрасно это знал — убивать никого сегодня не следовало бы, особенно так жестоко, но все случилось так быстро, что Аято сообразил на полпути, а потом уже останавливать Тому не было смысла, и он просто позволил всей этой суматохе произойти. Наверное, причина была в том, что Аято обожал смотреть, как Томе дерется: он владел копьем на очень приличном уровне, но дело было даже не в том, как он держал древко своими крепкими пальцами, и даже не в том, что копье в его ладонях крутилось так, будто было сделано прямо там, а скорее в том, что взгляд у Томы в таком состоянии делался пугающе сосредоточенным. Они стояли так, обнявшись, посреди комнаты, уже насквозь провонявшей кровью, неприлично долго, пока Тома, наконец, не опомнился окончательно и попытался отстраниться. Аято удержал его двумя руками за плечи. — Давай договоримся, — предложил он и коснулся двумя пальцами чужого подбородка, — что ты никого не будешь больше убивать, пока я не прикажу. Тома смотрел на него то ли с обожанием, то ли с глубочайшим чувством вины, то ли со всем сразу, но Аято этот взгляд понравился. Он вообще любил в Томе все, начиная с его мрачного безразличного взгляда во время убийств и заканчивая этими круглыми, полными благоговения глазами как сейчас. — Конечно, мой господин, — сказал он и попытался поклониться, но Аято перехватил его за подбородок покрепче, до боли впиваясь пальцами в щеки. — Что “конечно”? — вкрадчиво поинтересовался он и не без удовольствия услышал, как Тома шумно сглотнул. Обе его ладони, что по-прежнему покоились чуть выше пояса, были широкими, в отличие от ладоней Аято, причем настолько широкими, что по ощущениям казалось, что ими можно без труда обхватить талию. Надо обязательно попробовать, сделал мысленную пометку Аято и улыбнулся самой очаровательной улыбкой, которую только мог изобразить. — Я больше не буду убивать, пока вы не прикажете, — сказал Тома, сжимая сильнее пальцы и придвигаясь ближе. Его колено толкнулось между ног Аято, чуть разводя их в сторону, и тот не выдержал, тяжело вздыхая. Взгляд скользнул за спину Томы, натыкаясь на сухие серые стены без картин, на незажженную лампу, потом на труп, в неприятной позе раскинувшийся посреди пола. Романтическая обстановка. Аято отпустил чужой подбородок и положил ладонь на щеку, Тома послушно прикрыл глаза и повернул голову вбок, будто собака, которая хочет чтобы ее погладили. Аято не стал отказывать ему, сначала почесал за ухом, скользнул пальцами дальше, все глубже зарываясь в волосы, помассировал затылок, а потом притянул и коротко коснулся второй щеки одними губами. Наверное, если бы не кровь, он бы увидел, как у Томы заалели щеки — он всегда было легкой добычей для любителей смущать, и Аято часто потешался, отпуская похабные шуточки, даже Итто быстро сообразил, что у Томы мгновенно краснеет все лицо, и с тех пор каждый раз шутил что-то откровенное. — Господин, могу я?... — неуверенно протянул Тома, не без труда поднимая взгляд. Аято прикусил губу, пытаясь не застонать вслух. Нет, это не работа сведет его с ума. — Тебе можно все, — сказал он и послушно приоткрыл рот. Больше никаких знаков чтобы поцеловать Томе не потребовалось.