Конец

      Мотокарету потряхивает. Стёкла каждый раз еле слышно, раздражающе дребезжат, когда машина подскакивает на дороге. Кожаное кресло скрипит от каждого неловкого движения Жановой задницы.       Это… всё?       «Всё» не в привычном смысле: «всё, я больше не могу быть копом» или «всё, я больше не хочу всё это помнить». Нет, в новом, от которого немеет кончик языка и перехватывает дыхание.       «Всё, мы разобрались с этим чёртовым делом».       Кажется, Ким это тоже чувствует, но старается не подавать вида. Пустым взглядом пробегает по своим записи, рассеянно перелистывает страницы, на некоторых останавливается и устало, почти незаметно улыбается.       Он понимает: это *всё*. Понимает, но точно также не хочет признавать. — Ким, мы так и не сходили на ту рейверскую тусу. — Угу-м, — лейтенант кивает, не выныривая из своих мыслей. — Мы можем приехать сюда на выходных, если хотите.       Он говорит это отстраненно, так, будто его это уже не касается. Ему не хочется об этом думать. Не потому что он не любит рейв, (если задуматься, то так-то очень даже любит), а потому что ему нужно время, чтобы принять, что это конец. Вечером ему необходимо будет выкурить лишнюю сигарету, снова перечитать все записи, уткнуться носом в запись «он отвратительно поёт» и хрипло рассмеяться. И только после этого он сможет признаться себе: это всё.       Дело «Повешенный» закрыто лейтенантом дважды-ефрейтором Дюбуа и лейтенантом Кицураги. — Мне казалось, вы не любитель анодной музыки, — вдруг говорит лейтенант, отрывая свой рассеянный взгляд от записной книжки. — Я вообще не уверен, что вы любитель хоть какой-то музыки, кроме диско.       Он не улыбается в привычном смысле, но даже за толстыми линзами хорошо видно как улыбаются его глаза. — И «Маленькой церквушки из Сен-Санса». — И «Маленькой церквушки из Сен-Санса», — кивает лейтенант. — Это было чудовищно, лейтенант-ефрейтор. — Господи, просто не напоминайте мне об этом! — подаёт голос Жан. — Я как вспомню, у меня уши, блять, сворачиваются в трубочку!       Ким разочарованно качает головой. Это значит «Он просто ничего не понимает, это было *прекрасно*».       Мотокарета подпрыгивает на повороте. Стёкла снова раздражающе бренчат. Кресло издаёт жалостный скрип под огромной задницей Жана. Очки смешно подпрыгивают на носу Кима, блокнот выскальзывает из его рук и летит на мокрый, от растаявшего снега, пол мотокареты. — Вот чёрт! — лейтенант пытается поднять книжку, но не успевает. — Слава богу, обложкой… — Не роняй, Ким.       Блокнот вытирается рукавом пиджака быстро и небрежно. На чёрной кожаной обложке остаётся пару грязных мокрых разводов, но в целом — ничего страшного. — Не стоило, — он принимает блокнот, явно смущенный. — Вы запачкали пиджак. — Вернусь домой — постираю. Не проблема.       Слово «домой» неприятно бьёт по сердцу, заставляя пропустить пару ударов.       Почему-то на секунду кажется что конец не должен быть таким. В зассаной мотокарете Жана (как там его?), сидя друг напротив друга без малейшей возможности поговорить хоть о чем-то, что действительно их сейчас волнует. Потому что спереди сидит Жан, который в каждую фразу будет вклиниваться своим «бля, побольше верьте Дюбуа» и «этому шизику надо меньше пить».       Лейтенант смотрит прямо перед собой, но не видит ничего. Его рассеянный взгляд утыкается в затылок Жана, после — в радиоприемник. Губы Кима сжимаются так, будто он что-то хочет сказать, но не может. То ли потому что стыдно, то ли потому что слишком много лишних людей.       «Мы не должны сейчас уезжать, Гарри», — мелькает за мутными стеклами его очков. Яркая вспышка, которая умоляет остановить мотокарету и остаться тут, в этом моменте ещё на несколько минут, вспыхивает и тут же угасает.       Но и её хватает чтобы всё понять.       Никто не хочет признавать, что это конец. Даже если он тягуче-приятный, даже если он *такой*. До одури счастливый. — Нам с лейтенантом Кицураги надо вернуться в «Танцы в тряпье». Подбросишь? — С чего бы мне тебя подбрасывать? — сипит Жан. — Я не таксист. — Я не сдал ключи Гарту. — Блять, Гарри! — Жан смотрит в зеркало. — Тебе не похуй?       На самом деле, ужасно похуй. Но это хоть какая-то отсрочка. — Лейтенант-ефрейтор Дюбуа прав, — Ким поправляет очки на носу. — Мы не собрали вещи и не сдали номера. — Вас придётся ждать… Чёрт, вы не можете сделать это как-нибудь потом? — Жан неприятно кашляет в кулак. — Не вовремя это всё… — В этом нет нужды, — сухо говорит Кицураги. — На стоянке у «Танцев в тряпье» осталась моя мотокарета. Мы доберемся до Джемрока сами, сегодня же вечером. А вы можете ехать своим путём.       Жан (чёрт, как же его фамилия?) матерится себе под нос и, извергая фразы вроде «ебаный стыд» и «блядский алкаш Дюбуа», кивает.       Можно кинуть вслед «Выкусил?», но совершенно нет настроения. Для того, чтобы обзывать Жана (кажется Викимара) мудилой будет ещё вся жизнь.       Ким откладывает записную книжку и смотрит в окно.       Конец откладывается на час, а может быть и на два, как повезет. В целом, это не так уж и важно.       За окном мелькает спокойный океан.

***

      Номер до странного пуст.       Когда комната была основательно засрана, а на полу валялась бутылка «Красного Адмирала», в ней было что-то отвратительно-уютное и до безобразия привлекательное. Мерзко-родное.       Вставленное окно, отсутствие галстука на вентиляторе, вылизанные полы, на которых не осталось пятен от выпивки, — всё кричало о том, что это — конец. Конец, конец, конец.       Никаких больше «Гарт, я пришел заплатить за простой» и двадцати реалов монетками.       Всё, что остаётся — взять со стола журнал, вынуть из верхнего ящика ключ, спуститься вниз и сказать «Спасибо большое, Гарт. Извини за весь этот цирк, Гарт. Удачи тебе, ты лучший управляющий кафетерием, Гарт».       Руки сами открывают тайник журнала и достают оттуда фантик от абрикосовой жвачки и письмо.       Это конец. Тот конец, который уже давно пора было осознать и принять.       Бумага больше похожа на песок. Она прилипает к пальцам, оставляет на них мерзкое ощущение старости и грязи, разваливается прямо в руках. Обёртка от жвачки больше не блестит и её вряд ли можно назвать чем-то, кроме мусора.       Мусора, который наконец-то не имеет значения.       Письмо вместе с абрикосовой жвачкой летит в мусорку.       Дверь номера закрывается с глухим щелчком, как будто кто-то спускает курок у револьвера с пустым барабаном, на лестнице неприятно скрипит полаз.       Гарт внизу не отрывает взгляда от бокала, который настойчиво протирает. — Вот ключ, Гарт. Спасибо большое и извини за весь этот цирк, Гарт. — Не за что, детектив, — бурчит Гарт, забирая ключ с барной стойки. — Приезжайте ещё.       В его голосе чётко слышится: «Никогда больше не приезжайте, детектив. И даже если приедете снова, не надейтесь, что я включу чёртово караоке».       В каждый шаг вмещается ровно две плитки цветастого пола. От стойки бара до выхода, над которым торжественно брякает колокольчик, всего тридцать плиток.       Не по-мартовски тёплый ветер слабо пахнет солью. — Вы готовы? — спрашивает Ким, открывая дверь Купри Кинемы. — Да.       Переднее сиденье Купри принимает в свои мягкие ленивые объятия. — Ким? — Да? — лейтенант отвлекается от созерцания привлекательно мерцавшей приборной панели. — Что дальше? — Не знаю, — он как будто бы безразлично пожимает плечами, — есть мысли? — Может, на выходных установим на Кинему новые фары?       Слова слетают с языка сами собой. — Да, пожалуй, это именно то, что надо после такой недели, — Кицураги широко улыбается. — Я поддерживаю, Гарри, займемся именно этим.       Пауза повисает в воздухе. Хочется сказать ещё что-то, но кажется, что молчание лучше всех слов. — Будете? — Ким достаёт из кармана абрикосовую жвачку. — Мне казалось, вам такие нравятся. — Да.       Приторно-химозная сладость жвачки остаётся просто приторно-химозной сладостью. Фантик, аккуратно расправленный, отправляется в тайник журнала.       Мартовское, обманчиво-теплое солнце, выходит из-за туч и заливает Кинему ярким, желто-оранжевым светом. — Включить радио? — спрашивает Ким, фыркая. — Вам диско, детектив? Или анодную музыку? — Включай «Спидпанк FM». Люблю слушать радио, на котором меня считают самым сумасшедшим копом. — Идите вы, — лейтенант еле сдерживается от улыбки. — Едем? — Едем.       На душе становится светло. Мотор Кинемы негромко чихает, ворчит и после срывается на рёв. Мотокарета трогается с места, объявляя о том, что Ревашольская Гражданская Полиция покидает Мартинез.       Дорога летела вперёд, Мартинез, освещенный ярким солнцем, оставался позади.       В жёлто-оранжевом столпе света стояла Долорес Дея. Она обнимала Мартинез своими тонкими руками, смотрела вслед удаляющейся мотокарете, еле слышно шепча голосом океана: «Мы ещё увидимся, Гарри. Ещё увидимся».