Экипаж - в небо.

      Год прошел после огненного ада Канву, целый год.       На обшарпанном кухонном столе стоит початая бутылка водки, рядом – налитая рюмка, но Лёше, устроившемуся напротив импровизированного натюрморта, не хочется пить совсем. Пилот кладёт тяжёлую голову на руки и разрешает себе помнить. Сегодня можно.       Он вспоминает вулкан, потоки лавы, взлёт и пожар двигателей. Тогда было страшно, но дальше – дальше ещё страшнее.       Он вспоминает отчаяние, надежду и снова отчаяние – оно воплотилось в неприступной неподатливой двери.       Он помнит ледяное напряжение, сковавшее плечи и руки, когда трос оборвался, утянутый грузовым самолётом в тёмную бездну, помнит облегчение, а после - полное безграничное счастье, когда все кресла в кабине оказываются занятыми.       Он помнит посадку – против всех законов физики, против всех запретов авиационных инструкций – в грозу, со вставшим двигателем, на два шасси, на почти невидимую полосу, дождь, стоящий стеной, потом – вспышкой – гостиницу, в которой они не смогли разойтись друг от друга по комнатам и ночевали все вместе на двух диванах в гостиной.       Какие же счастливые шли они одним экипажем по лётному полю, как долго не могли разъехаться с парковки у аэропорта, договариваясь встретиться, созвониться, словно чувствовали тогда, что разобьют их команду, разведут их по разным бортам, экипажам, рейсам.       Увольнять их тогда не решились, как ни требовал этого акционер с набитой мордой, – спасибо пассажирам и журналистам, у одного из которых спаслась на памятном рейсе жена. Лица «героического экипажа, рискнувшего своими жизнями ради спасения людей» долго мелькали в телевизионных репортажах, по прошествии времени всплывая снова и снова. Три месяца, три долгих месяца шли разбирательства, комиссии, их дергали на медосмотры, тренажеры, переаттестации, благо, что где–то среди всей поднявшейся суматохи нашлось время на две недели отпуска, которые они с Сашей, пьяные от счастья и от того, что выжили, завершили, поженившись.       Вторым пилотом Гущин стал сразу, без боя. Зачёт, сданный жизни и подтверждённый Зинченко, сыграл в его пользу.       И началось…       Алексея выпустили в небо раньше, чем Леонида Саввича, тому пришлось долечиваться долго и серьезно, но позже, чем стюардесс и Андрея. Бортпроводников разбили на пары – Света и Вера, Андрей и Вика – и загнали в разные стороны: Света и Вера летали в Европу, а Андрей с Викторией – в Пекин и Сеул. Гущина ставили на сменные рейсы два месяца, меняя напарников. А когда Зинченко, вышедший на работу, снова попытался собрать обратно свой экипаж, то его жёстко осадили, вручив не в очередь нового стажёра.       Нитью, связавшей разодранный чьей–то злой волей экипаж, неожиданно оказался Валера. Он умудрился поладить с Лёшей, пересечься с Викой и Андреем на скалодроме, пил кофе в аэропорту вместе со стюардессами, поджидая отца.       С Валерой, резко повзрослевшим после Канву, Лёша неожиданно для себя сдружился накрепко. Казарменная жизнь военного, подчиненного приказам, совсем не приготовила его к жизни гражданской. Чкалов и Саша стали для Алексея своеобразными компенсаторами, показывающими разные грани существования. Кино с Валерой и прогулки по парку вместе с Сашей, которая кино не любила; маленькие уютные кофейни со столиками на двоих и бешено бьющие ударными в голову клубы; неожиданные разговоры по душам с Валерой на кухне, пока Саша была в рейсе; неожиданное примирение с отцом, которому явно импонировала строгая и собранная Саша.       Каким хрупким оказался их брак, как больно и обидно разошлись в разные стороны пилоты Гущины. Битая жизнью, не доверяющая мужчинам Саша, привыкшая продавливать, продвигать себя, и взрывной импульсивный Лёша, который не терпел давления вовсе, ранили друг друга всё чаще и чаще. После Канву Саша быстро налетала норму часов и прошла аттестацию на КВС, собрала экипаж, а потом ушла в Аэрофлот, где ей предложили, по её словам, «более перспективные условия». Отчаянно желающий вернуться в свой экипаж Алексей, в свою очередь, не понимал, как можно бросить друзей из «Пегаса».       - На смене места работы жизнь не заканчивается, - говорила Саша. – Если кто захочет поддерживать отношения, то не потеряется.       Лёша пытался подстроиться под Сашу, правда пытался, но жизнь по струнке вводила его в бешенство, и разошлись они почти с облегчением. В то время его уже назначили на постоянные рейсы с другим экипажем, и зарплата позволяла снимать небольшую квартирку недалеко от Внуково.       В какой–то момент вышло так, что расписание полётов Лёши совпало с расписанием Валеры, учившимся в филиале МАДИ неподалеку от нового жилья Гущина. Они случайно пересеклись на улице раз, другой, а на третий Лёша привел голодного Валерку к себе и оставил ночевать. Так они стали общаться чаще.       Примерно раз в три, в четыре недели Лёша укладывает подбородок на кулаки, устраиваясь на кухонном столе, и просит:       - Расскажи.       И Валера рассказывает.       Что сын Светы Вадик навернулся с велосипеда и сломал руку, а Света была в рейсе, и бабушка, мама Светы, дозвонилась только ему и Андрею. Как они с Андреем везли пацана вместе с бабушкой на такси в травму, и как раскрашивали гипс на руке Вадика, рисуя самолёты и танки.       Что Вера долго встречалась с одним парнем, а он, зараза, просто хвастался, что его девушка из того самого экипажа, и как возмущённый Чкалов, узнав о такой подставе от расстроенной Веры, нашел урода и набил ему морду.       - Чего мне–то не сказал, - так же возмущенно сопит Лёшка. – Вместе бы объяснили, как с девушками поступать не надо.       - Тебя тогда во Владик загнали, ты вспомни, - возражает Валера. – Ты ж как зомби ходил, дом – рейс, рейс – дом.       Что, оказывается у Андрея аж три младших сестры и мама – медик, что родители Вики не общаются с ней потому, что хотели видеть дочь преподавателем английского, а не стюардессой, что Андрей и Виктория собираются пожениться, но попозже, летом.       Что отдых под пальмами окончательно доломал жизнь семьи Зинченко.       - Мама так и не простила отцу, что он меня там оставил, - говорит Валера. – Я ей объяснял уже, что у него не было выбора, что я сам решил ехать с тобой и с Андреем. Бесполезно. И, знаешь, Лёш, сейчас, как мне кажется, нам всем легче. У мамы намечается роман с коллегой, с папой вот отношения наладились, он со мной в бассейн ходит по выходным.       От этих нехитрых рассказов Лёше тепло настолько, что внутри он улыбается еще долго, напоминая себя – стажёра.       - Почему вы не общаетесь? – спрашивает однажды Валера. – Вы же скучаете друг по другу.       - Нас специально разводят в разные стороны, Валер, - вздыхает в ответ Гущин. – Айда, покажу.       На стол ложатся четыре графика полётов.       - Я тут диспетчерам поулыбался немного, - признается Лёша. – Свежие графики никому не дадут, боятся, а старые отдали, они всё равно уже выработаны.       - Кого боятся? – не понимает Валера.       - Террористов, конкурентов, - пожимает плечами Леша. – Да неважно, смотри сюда, Чкалов. Я посидел над ними немного и вот, что вырисовывается: у вот этих двух графиков совпадения нет совсем, а у этих – около сорока процентов. А теперь угадай, чьи фамилии должны на них стоять.       - На первых двух – твоя и отца, - восклицает Валера. – Лёш, это как?       - А так. Кто–то пасёт нас, Чкалов, разводит по времени, по рейсам. У меня ночной рейс, а у Леонида Саввича – дневной. Я весь апрель в Магадан летал, а его туда на весь май засунули. У меня длинный перелёт, а ему короткие ставят, да так, чтобы не пересекались мы толком ни выходными, ни даже временем вылета – прилёта. Я за три месяца его всего четыре раза видел, поздоровались и разошлись. Вот так, Валера.       - Но ведь так нельзя, - Валера смотрит на графики, разделяющие, разводящие близких людей в разные стороны. – Ты скучаешь по ним, я же вижу. И папа скучает по всем вам тоже.       - Я не знаю, что с этим делать, Чкалов. Я – пилот, не диспетчер, не психолог и не директор. Я не знаю, что делать. ***       Новый напарник Василий Викторович Тихонов был хорошим человеком и отличным пилотом, аккуратным и требовательным. Он был надежен, как Зинченко, спокоен, как Зинченко, притормаживал порывистого Алексея, как Зинченко, но он был не Зинченко. Когда Леонид Саввич стал мерилом и эталоном для Гущина, сам Лёша не заметил. Бригада бортпроводников у них тоже была постоянная: так же, как и Зинченко, Тихонов предпочитал летать с одними и теми же людьми. Бригадир бортпроводников Илья был раза в два шире Виктории и на голову выше нее, второй стюард – зеленоглазый блондинистый Олег – не походил на Андрея совсем, рыжая хохотушка Катя и серьезная брюнетка Люда тоже ничем не напоминали Веру и Свету.       Лёша привык к ним, правда, привык. Сложно проводить часы в воздухе вместе и не привыкнуть, только назвать своим этот экипаж он не может даже на восьмой месяц совместной ежедневной работы. Внутри для себя он называет командиром только Зинченко, поддразнивать девчонкой он может только Андрея, улыбаться безболезненно – только на подколки Виктории, Светы и Веры.       Иногда Лёше снятся особо страшные сны. В них он сажает самолёт с Канву один, совсем один, ведь Андрей сгорел в лаве, а Зинченко и девочки рухнули в воду, не долетев, потому, что это он виноват: не успел вытащить Андрея с горящего микрика, поздно услышал Леонида Саввича, не смог открыть дверь своего самолёта. В такие ночи, проснувшись, Гущин больше не спит, даже если ему предстоит трудный рейс – он дожидается рассвета и едет в аэропорт, заходит в штурманскую и ищет свой экипаж потому, что ему нужно видеть их хотя бы мельком, хлопнуть Андрея по спине, расцеловать девочек, пожать руку Зинченко на ходу. ***       - Так, экипаж, - командует Тихонов. – Не расходимся.       - В чем дело, командир? – спрашивает Олег.       - Я объясню всё внутри, в штурманской. – Отвечает ему Василий Викторович.       Лёша переглядывается с Ильёй и пожимает плечами, он тоже не знает, зачем напарнику нужны все они.       В штурманской неожиданно находятся Зинченко с новым ещё не примелькавшимся стажёром и полузнакомой бригадой проводников, Андрей и Вика, Вера и Света со своими новыми напарниками и две пары пилотов, которые работают вместе с ними. А ещё там есть директор «Пегаса», и Лёша вдруг чует грядущие перемены всей кожей. Пять минут все здороваются со всеми, рассаживаются и потихоньку замолкают.       - Дима, это я попросил собрать всех здесь, - говорит Тихонов Шестакову. Он не садится, стоит, уперев кулаки в стол.       - Дима, ты как хочешь, так и крутись, но собери этих ненормальных в один экипаж наконец, - громко и четко говорит пилот.       - Вася…, - начинает Шестаков, но Тихонов его перебивает:       - Дима, ты не понял, собери этот рехнувшийся экипаж воедино, потому, что иначе у тебя будет четыре рехнувшихся экипажа.       Я всё понимаю, к людям привыкаешь и отвыкать сложно, но, Дима, я за первый месяц имя своё почти забыл, через раз слыша справа Леонид Саввич да Леонид Саввич.       Лёшка складывает кулаки на стол, примащивает сверху подбородок и слушает дальше.       - Дима, за мной инструктор в учебке так не бдил, как Гущин, каждый взлёт, каждая посадка, семь месяцев без перерыва, Дима! У меня стажа на пятнадцать лет больше, чем у него, а я каждую турбулентность - как на экзамене, каждый грозовой фронт - как на экзамене!! Он мне всю душу вымотал, садился недавно сам в Курске, обошел облачность идеально, самолёт посадил идеально, смотрю, улыбается, довольный, ну думаю, похвалю его, а он мне – ну что, зачёт, командир. А потом смотрит на меня и гаснет, как та лампочка под пледом!!! Это при том, что командиром он меня восьмой месяц упорно не называет.       Уши Лёши тихо тлеют под внимательным взглядом Зинченко, но он не поднимает голову с рук.       - Дима, я не знаю, кто посоветовал тебе развести их по разным углам. Я просто говорю то, что вижу больше полугода. Вспомни, на корпоративе новогоднем, все с экипажами своими сидят, ну или с друзьями там, а эти через десять минут к Лёне сползлись, а еще через десять – один здоровый лоб затеял конкурс на лучшее изображение новогодней ёлки, а второй ему помогал активно. Что такое забористое вы там пили, черти? Лёня, ты что, им самогона там налил по тихой?       Теперь уже двое пламенеют ушами, а Вика весело смеется:       - Да поспорили они на радостях в очередной раз, кто из них девчонка. Я им только Дюшес наливала, они же оба за рулем.       - Это с Дюшеса их так понесло? – Шестаков тоже помнит весёлый корпоратив.       - Да не важно с чего их понесло, Дима, важно, что они умудрились вшестером за четырехместный столик уместиться, вместе, понимаешь? И сейчас, ты только посмотри на них, они же опять вместе уселись, Зинченко слева, Гущин справа, а вся бригада за ними приземлилась.       Я же Гущина с самой первой комиссии помню, с той, на которой они с Лёней сцепились. Прибегает чудо растрепанное, дерзит, но как летает, зараза. И дальше тоже помню, Лёня ему через раз галстук перевязывал, китель вечно нараспашку, руки в карманах. А ко мне кто семь месяцев назад пришел, а? Манекен, блин, ходячий, всё по стрелочке, всё по струночке, а глаза под фуражкой – тоскливые такие, только в воздухе смотрю – ожил пилот.       - А Андрей мне кофе черный без сахара носит, - подает вдруг голос один из пилотов. – Как рейс затяжной, часа через четыре и приносит. Кто из вас кофе такой пьет?       - Ну я пью, - отвечает Гущин в стол.       - А я не пью, я чай люблю. Мы с Игорем уже приспособились, да, Игорь? Мне – кофе, Игорю чай, а потом мы стаканами меняемся.       Андрей вспыхивает, заливаясь румянцем.       - Я не специально, на рефлексах получается.       - Да, ладно, не смущайся так, Андрюша, - Вика подталкивает своего парня плечом. – Ты лучше вспомни, что я пару недель назад учудила, когда у одного из пассажиров от перепада давления кровь носом пошла. У нас же Света крови боится, - поясняет она. – Зато с истеричными мамочками справляется на раз. А тут я смотрю – кровь, хватаю аптечку, отталкиваю Юлю, говорю, иди скорей отсюда, там в бизнес – классе ребенок плачет. Это при том, что в тот раз в бизнесе четыре вот таких амбала летели.       - Вы ведь тоже, Леонид Саввич, - вдруг негромко говорит новенький. – Позавчера, в Новосибирске. Меня Виктор зовут, если не знает кто.       - Как на земле мы или с погодой порядок, так Вы меня по имени только называете, по полному имени. И только на Вы.       - Субординация, - пожимает плечами невозмутимый Зинченко.       - Субординация, - повторяет Виктор. – А как тряхнет самолёт чуток, так на ты и стажёр. Я сначала думал, что привычка у Вас такая, а вы мне – молодец, Лёша, хорошо сработал. Потом поправились, конечно.       - Лёня, ты с ума сошел, так ошибаться? – Шестаков багровеет от гнева.       - А я просил тебя, просил, слышишь, просил, верни мне мой экипаж, - кипит в ответ Зинченко. – Ты мне, что сказал, помнишь? Заткнись и сиди тихо, а не то вылетите вы вместе с Гущиным нахрен. Я к тебе два месяца назад подошел, Дима, когда предыдущего стажёра аттестовал, ещё раз попросил, не давай мне нового, отдай мне мой экипаж, куда захочешь летать буду, слова поперек не скажу. Хоть на Чукотку, хоть во Владивосток.       - Это же самые неудобные рейсы, - тихо замечает Игорь.       - Да всё равно мне, какие там рейсы, - вдруг выпаливает Лёша в один голос с Леонидом Саввичем.       - Ты только посмотри на них, Дима, - хлопает ладонью по столу Василий Викторович. – Спелись, голубчики, враз. И это при том, что они даже на тренажере вместе не летают.       - Нас по разным рейсам специально разводят, - говорит угрюмо Гущин. – И по времени тоже. У нас за всё время ни одного раза график не совпал.       - Ты с чего взял это, стажёр? - вдруг говорит Леонид Саввич, и все ясно понимают, к кому он обращается.       - А Вам Чкалов не говорил, нет? – спрашивает Лёша.       - Какой Чкалов? – с оторопью смотрит на него Шестаков.       - Да сын это мой, Валерка, - поясняет Зинченко. – Ещё с Канву пошло, Чкалов да Чкалов, я его тоже иногда так называю, прилипло. Так что там с графиками, Лёша?       - А Вы сами посмотрите, - Лёша вытаскивает из чемодана прижившиеся там старые графики, раскрашенные маркерами. – В этих двух нет совпадений.       Зинченко и Тихонов сталкиваются лбами над графиками, остальные с любопытством смотрят на них.       - И вправду нету, - Тихонов удивленно присвистывает, откидывается назад и спрашивает: - Дмитрий Юрьевич?       Директор барабанит пальцами по столу и решается:       - Так, все свободны. Тихонов, Зинченко – остаются.       - Мы тоже, - Лёша бодается взглядом с Шестаковым. – Нас это тоже касается.       - Оставайтесь, - машет рукой Шестаков.       - Ребята, вы помните Петровского, - начинает он, когда в кабинете остаются только те, кого он назвал. – Он требовал уволить вас, пилотов, даже после Канву. Потом журналист этот, Казаков, волну поднял по своим каналам, реклама получилась бешеная, доходы подскочили, и я вас отстоял. Ну, не вас конкретно, я сказал, что если вы уйдете, то компания потеряет очень много, репутацию, деньги, антиреклама получится, понимаете?       - Чего уж тут непонятного, - хмыкает Зинченко.       - Он сосватал мне Мажора, дал же Господь фамилию, не в бровь, а в глаз. Мажор этот – чей-то там то ли сват, то ли брат. Психолог, в общем. Петровский хотел, чтобы этот Мажор на вас приподнялся, но вы все от него отказались, кто рано, кто поздно. Почему, кстати?       - Он меня за коленки хватать начал, - говорит Вера. – Мудак. Я ему по роже врезала, и отказалась с ним работать.       - А мне начал вопросы дурные задавать, - ёжится Света. – Как я сплю, да что я чувствую? Я, как с ним поговорю, так мне ночью кошмары снятся. Три раза поговорила и тоже отказалась.       - А мне таблетки прописал, - добавляет Вика. – Лютые антидепрессанты. Их психам назначают, у меня сосед – врач, случайно рецепт на полочке увидел, чуть не поседел. Там дозировка в два раза превышена была.       - Я просто не стал с ним разговаривать, - пожимает плечами Зинченко. – Сразу отказался. У меня Петрович есть, он – друг мой старинный, мы с ним всё и обговорили, всё честно было, он по блату бумаги не подписывает.       - Мне мама тоже знакомого психолога посоветовала, - поддерживает его Андрей. – У меня мама – медик, они все там друг друга знают.       - Счастливые вы люди, - вырывается у Лёши. Он прячет глаза. Леонид Саввич переглядывается с остальными потому, что Гущин ведёт себя странно.       - Что он сказал тебе? – спрашивает Зинченко.       - Леонид Саввич, у меня язык не поворачивается, не спрашивайте, пожалуйста.       - Так, стажёр, ты мне веришь?       - Верю, - говорит Гущин недоуменно.       - А остальным, кто здесь сидит, тоже веришь?       - Да верю, конечно.       - Дальше нас этот разговор не уйдет, - подытоживает командир. – Слово.       Лёша смотрит на Шестакова исподлобья, пока тот не подтверждает. – Слово.       - Он мне сказал, - с трудом выговаривает Лёша. – Что, судя по общению, мы с Андреем – скрытые геи, что задираю я его, как мальчишки девочек за косы таскают, ну и дальше всё в том же духе. А что у меня жена есть, а у него – подружка, это мы так прячемся.       Зинченко белеет скулами, девочки – бортпроводницы дружно ахают, Шестаков и Тихонов молча скрипят зубами, Андрей сжимает кулаки.       - Андрюх, вот ни разу про тебя в мыслях не было, никогда, веришь?       - Лёш, ты – дурак, что ли? – отвечает Андрей. – Это ж явная провокация.       - Как ты оттуда миром ушел? – спрашивает все ещё бледный Зинченко.       - Не помню, - отвечает ему Лёша. – На автопилоте. Спрятался где–то в подсобке, отдышался, всю ночь на тренажере летал.       - Один летал?       - Ну да.       - Сколько раз побился?       - Ни разу. Честно, Леонид Саввич, ни разу. Я просто летал, по хорошей погоде, без вводных.       - Кошмары?       Лёша снова опускает глаза и нехотя отвечает:       - Бывает.       - Идешь к Петровичу, - приказывает Зинченко. – Возьми визитку. Хотя ладно, я тебя сам отвезу. Дима, выключи нас из списков на месяц, пожалуйста. Вася, возьми на себя Виктора этого, новенького, - просит он Тихонова. - Я тебе попозже позвоню, расскажу про него, он – нормальный пилот, к регламенту привык почти.       - Лёня, - говорит вдруг Шестаков. – А ведь это по его рекомендации твой экипаж растащили. Вы заключения независимых психологов предоставили все, кроме Гущина, но Мажор этот общие рекомендации сам писал. Он на вас имя хотел сделать, а вы от него сбежали шустро. Приводи своего второго в порядок, и собирай свой экипаж.       Лёша неверяще вскидывает голову, переглядывается с расплывающимся в неудержимой улыбке Андреем, резко подскакивает, хватая трех бортпроводниц в охапку, и кружит их, истошно визжащих, по кабинету. Останавливается он, только натыкаясь на Зинченко.       - Леонид Саввич, - тянет он, глядя на Старшего.       - Держи руки при себе, стажёр, - грозно предупреждает Зинченко.       - Ну, Леонид Саввич, - присоединяется к Лёшке Виктория.       Тихонов фыркает в кулак, но не отворачивается, Шестаков хмыкает в унисон.       Вдруг Вера подмигивает Свете, они обнимают Зинченко с двух сторон и смеются:       - Попался.       Командир подхватывает стюардесс, обнимая их в ответ: - Попался, попался.       Виктория виснет у него на шее, рук на нее не хватает, но она не в претензии. Лёшка с Андреем подбираются тихой сапой с двух сторон и синхронно зажимают получившуюся группу, блокируя Зинченко.       - Да будет вам, будет, - смеется тот неожиданно весело. – Экипаж - в небо.