Дочь палача

Дочь палача. Народ собрался на площади. Из-за десятков голов почти ничего не было видно. Я стояла посреди этого «стада», с трудом уворачиваясь от чужих локтей. Трубы на башне громогласно возвестили о начале шоу, ради которого, все и собрались. Тысячи жадных до крови глаз уставились на помост. Сброд, пришедший пялиться на смерть, на публичную казнь, убийство ради веры, которая диктует равенство и право на жизнь. Какая ирония. Люди настолько исказили некогда святое и чистое, что и верить в это уже не хочется. А я и не верю. Многие на площади не верят. Им просто нужно отвлечься от бытовых, таких надоевших и до тошноты отвратительных домашних забот. Или же их привели сюда силой, просто чтобы площадь не пустовала. Что же до меня, то мне просто нравилось. Нравилось смотреть, как твёрдой рукой моего отца оживает наш верный и друг, и страшный враг – огонь. Как это пламя поглощает, впитывает в себя неверного, того кто просчитался и позволил себя поймать. Слышать крики и проклятия, посылаемые не то собравшимся, не то кому-то ещё. Работа палача – тяжелая работа. Она требует не железных нервов, а полное их отсутствие. Мой отец был именно таким – спокойным, холодным, абсолютно равнодушным. Голем, выполняющий все приказы инквизиции. Я не знаю, каким он был до вздёргивания своего первого «преступника веры». Он не из тех отцов, что сажают своих детей на колени и рассказывают им истории своего детства или юности. Отец вообще мне ничего не рассказывал. Возвращался с работы, съедал ужин и ложился спать. Мы практически не разговаривали. Он лишь изредка подтверждал факт своего существования, выдавая хриплым голосом «доброе утро». Несмотря на хладнокровие и спокойствие к жизни и на работе, он любил меня. Правда всегда выражал это по-своему. Каждый год на мой день рождения он приносил к окну моей спальни пышный букет, по большей части состоявший из травы. Самой обыкновенной травы и парочки полевых цветов. Ближайшие два дня вся комната пахла свежестью утренней росы, а подоконник превращался в мой персональный луг. Таких маленьких, аккуратных голубых цветочков, с красными тычинками не было ни на одной окрестной поляне, ни в одном лесу. Даже на кладбище я не могла их найти. Вот уж три года не могу. Лысый мужчина в робе закончил читать обвинение и отошёл в сторону. Молодая девушка с огненно рыжими волосами, коротко отрубленными топором, в одной рванной рубашке стояла на эшафоте с грубой верёвкой на шее. Она не сдерживала слёз, рыдала взахлёб, ужасно боялась смерти. Это читалось на её измазанном грязью лице. Отвратительно. Если уж попалась, будь добра, встретить смерть достойно. Не позорь своих предшественников. Она не была ведьмой, иначе бы её сожгли. Либо она высказывала своё мнение, там, где этого не стоило делать, либо поклонялась тёмным силам. Каким бы сильным не было моё отвращение к этой дурочке, гораздо сильнее я сейчас презираю человека в красном капюшоне с прорезями для глаз. Палач положил руку на рычаг и дёрнул его. Девушка провалилась в открывшийся люк и натянувшаяся верёвка сломала ей шею. Вот и всё. Никакой изюминки, никакой интриги. Просто висящее на верёвке тело. Отец никогда не делал этого сразу. Он всегда задерживал руку на рычаге на пару секунд, впитывая страх и слёзы жертвы. Этот молодой, неопытный, абсолютно лишённый чувства прекрасного, не видящий в смерти ничего, кроме отсутствия жизни, палач никогда не сравнится с моим отцом. Раньше я приходила на казни, чтобы наслаждаться. Чтобы смотреть на величественного великана в красной маске. Смотреть на его работу, и понимать, что смерть – это искусство. Осознавать, что она прекрасна в своём немом обличии. Сейчас же я появляюсь на площади, скорее по привычке. Пытаюсь вспомнить, каким отец был когда-то. Но это не работает. С тех пор всё изменилось. Доски эшафота скрипят теперь по-другому, как-то неправильно, огонь кострища фальшивый, картонный, не настоящий. Уже три года, как я жалею казнённых и всем сердцем ненавижу палача, не слушаю речи инквизитора, три года моя комната не пахнет свежестью утренней росы, а я безрезультатно ищу те цветы. Три года, как он удобряет своей плотью кладбищенскую землю.