Реквием

Уж сколько их упало в эту бездну, Разверзтую вдали! Настанет день, когда и я исчезну С поверхности земли. Винсент открывает глаза в собственной постели, но не сразу осознаёт, где находится. Кошмар. Обычный кошмар… Такие приходят к нему каждую ночь, и он думал, что давно привык, но этот отчего-то был гораздо ярче чем обычно — и выбил из колеи тоже сильнее. Винсент почти поверил в то, что снова находится там — в обречённой на гибель столице. Должно быть, всё это из-за даты. Сегодня минует сто лет с Сабрийской трагедии, и колокола Риверрского собора будут в очередной раз звонить горькую память… Винсент готов отдать многое, чтобы не слышать этого звона. Очень многое. Даже — особенно! — собственную жизнь. Вернее, не то чтобы он видел или хотел видеть иной выход. Просто это кажется справедливым — за свою ошибку он должен заплатить своими прошлым, настоящим и будущим. Стереть себя из мира, больше не причиняя вреда ни брату, ни кому-то ещё… Застынет все, что пело и боролось, Сияло и рвалось. И зелень глаз моих, и нежный голос, И золото волос. Это так правильно, что иногда Винсенту становится страшно. Тогда к нему приходят кошмары. В них он стоит на краю обрыва, а внизу мертвенно-фиолетовой тьмой клубится Бездна, перемалывающая башни, стены, улицы — саму душу древней столицы. Она всегда закрывается ровно тогда, когда Винсент делает шаг вперёд. И он летит вниз, осознавая, что просто умрёт, так ничего и не исправив. И просыпается. Вот так, как сегодня. Часы на стене мерно тикают. Лежать постепенно становится скучно, дыхание восстанавливается, за окном наливаются голубоватой серостью предрассветные сумерки. Винсент спускает ноги с кровати, морщится от мерзкого холодка, ползущего по лодыжкам. Наливает в стакан воды из графина на тумбочке у кровати. Отмечает, что руки больше не дрожат. Хорошо. Зеркало на стене отражает всё то же бледное лицо в обрамлении ангельски-золотых — по шепоткам расфуфыренных светских куриц — волос. Они глупы, ей богу, как же они глупы. Видят в нём чуть ли не святого с печатью тайны в разноцветных глазах — зелёном и алом (особенно в алом, конечно же). Винсент отворачивается, чтобы ненароком не взять любимые ножницы и не выколоть себе этот глаз — до тошноты схожий оттенком со свежей кровью, — или не обрезать тусклые в утреннем полумраке волосы — фальшивый нимб бескрылого грешника. И будет жизнь с ее насущным хлебом, С забывчивостью дня. И будет все — как будто бы под небом И не было меня! С кухни пахнет свежей выпечкой, там наверняка снуют привлечённые запахом слуги и, может быть, Эллиот, вопреки всем наставлениям, стремящийся к тёплой печи и доброй кухарке. Он чем-то похож на Оза, того мальчишку, скинутого в Бездну собственным отцом (о да, Винсент в курсе — это ведь Найтреи обеспечивали алиби Заю Безариусу) и раздражающе важного для Гила. Разве что вызывает гораздо меньше отрицательных чувств. Или даже — вот удивительно — не вызывает их совсем. Эллиот чистый, честный и отважный — именно такой младший брат, какой и должен был быть рядом с Гилбертом. Жаль, что они вряд ли встретятся, когда всё закончится. Винсент распахивает окно, и в комнату врывается промозглый осенний ветер. По коже ползут мурашки, запахи с кухни растворяются в обречённо-терпком аромате гниющих листьев. Эхо всегда ворчит, когда он, замёрзнув, не закрывает окно, и думает, что её никто не слышит. Винсент вообще-то слышит. Но никогда не закрывает. Пусть будет холодно. Тепло и жизнь он должен оставить для Гила. Изменчивой, как дети, в каждой мине, И так недолго злой, Любившей час, когда дрова в камине Становятся золой. Осень входит в его комнату, зовёт его за собой… Винсент не знает, зачем ему это нужно, но всё равно сдаётся мимолётному порыву и высовывается на улицу — как был, в одной рубашке. Вглядывается в октябрьское небо, затянутое тучами, сияющее ровным и равнодушным серым светом. Небу всё равно, и это неожиданно вызывает чувство, схожее с благодарностью. Из туч моросит дождь, но крыша над окном нависает так, что на выглядывающего человека не попадает ни капли. Он высовывается сильнее. Резкий порыв ветра даёт ему пощёчину, обжигая кожу ледяными каплями дождя. Будто говорит — куда лезешь, дурак, выпадешь ещё! Будто ему не наплевать. Винсент вдруг чувствует злобу. Резко захлопывает ставни — радуйся, Эхо! — и, не глядя, находит на столе ножницы. Глупые светские курицы в откровенных платьях дарят ему удивительные в своей нелепости мягкие игрушки, так пусть они послужат хоть чему-нибудь! Клочки ваты, падающие на пол из плюшевых ручек, ножек и шеек вместо капель крови, похожи на тучи. Винсент кромсает несчастные бархатистые шкурки — возможно, сшитые с любовью, с душой мастера, — и чувствует только пустоту. Финальной точкой трескается алая стеклянная пуговица, укоризненно смотрящая на него с одного из обрезков. Он втыкает в неё ножницы и опускается на колени, бездумно созерцая разлетевшиеся по комнате осколки. Кровавые искры среди белёсых клочков… Будто десяток абстрактных Зарксисов Брейков, размазанных по полу. Постепенно его начинает бить дрожь — камин прогорел ещё вчера, а ветер принёс с собой только стылую хмарь. Винсент обессиленно глядит в сизо-чёрное печное нутро и, наконец, чувствует умиротворение. Виолончель, и кавалькады в чаще, И колокол в селе… — Меня, такой живой и настоящей На ласковой земле! — Господин Винсент, вы просили разбудить… — Эхо открывает дверь и замирает на пороге. Её ступор мимолётен — она давно привыкла к зрелищу растерзанных игрушек. Как и к тому, что его просьба разбудить бессмысленна — он всегда просыпается раньше. Белый передник заслоняет от взгляда чёрные угли и кованую решётку. — Я растоплю камин? — Да, — Винсент привычно улыбается и находит силы встать, — Только не подметай здесь. — Конечно. Эхо смущённо отворачивается, когда он переодевается, и это даже смешно. С языка почти срывается приказ поменяться местами с Шум, но, пожалуй, сейчас действительно не время. Приходится слушать лепет о запланированной на сегодня охоте и вечернем виолончельном концерте в Опере. Когда за ней закрывается дверь, Винсент вздыхает с облегчением. Охота — это не для него, он сегодня представляет дом Найтрей на церемонии памяти. От колокольного звона, как от прошлого — не сбежать, не скрыться. По лицу расползается злая усмешка. Глава дома умён. Слишком умён. Прекрасно понимает, что подстроить несчастный случай на охоте — проще простого. Правда, ему это не поможет. Винсент давно уже решил, что, прежде чем уйти, он уничтожит каждого, кто делал Гилберту больно. Так или иначе. И даже если не выйдет сейчас, то обязательно получится позже — время пока есть, Глен всё ещё не вернулся. Поэтому потеря развлечения его не трогает. Почти. Только где-то в глубине души ворочается тоска по бескрайнему небу над лугом и лесом, по ветру в лицо и виду угасающей жизни в глазах какого-нибудь… кролика. По ощущению свободы и — неожиданно пронзительному, почти болезненному пониманию: он живёт. Живёт, чувствует и всё ещё ходит по земле, вопреки всем своим грехам и желаниям. Живёт и, чёрт возьми, хочет жить. Винсент трясёт головой, выбрасывая из мыслей крамольные, опасные воспоминания, и с упрямой улыбкой открывает дверь. Ему не нужен отдых. Ему не нужна эта охота. Ему не нужно забывать о цели. Он всё ещё пытается отрицать живущий в душе страх, совершенно забывая, что страх — не цепь, от него так просто не избавиться. К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры, Чужие и свои?! — Я обращаюсь с требованьем веры И с просьбой о любви. Его накрывает спустя пару десятков шагов, у двери комнаты Гилберта, в которой сегодня — наконец-то — действительно спит ненадолго вернувшийся в поместье брат. Брат, забывший всё, что им довелось пройти вместе. Брат, за время своего отсутствия ни разу ему не написавший — даже не ответивший на письма. Брат, которого Винсент, кажется, искренне раздражает. Всё как и запланировано, всё как и должно быть, но… Так больно. И так страшно. Дыхание вдруг сбивается. Во рту появляется противная горечь, а внутренности будто завязываются узлом — тяжёлым и тянущим. Винсент судорожно вдыхает и срывается на бег, не заботясь о том, что кто-то увидит. Все господа ещё спят, а слуги в этом доме поистине бессловесны. Каблуки грохочут по ступеням, ведущим в розарий, — единственным не накрытым коврами — и эти звуки отдаются в голове выстрелами. Будто его, как волка, загоняют в смертельную ловушку. (Винсент думает, что, в принципе, готов завыть). Выстрелы кончаются, когда под ногами вместо каменного крыльца оказывается влажная земля сада, а вокруг вместо стен и перил — розовые кусты, твёрдо вознамерившиеся цвести даже в октябре. Внезапная тишина оглушает. Винсент поднимает лицо к небу, и небо падает на него — морось, переросшая в несильный, но явно затяжной ливень, стекает по щекам, избавляя от необходимости скрывать слёзы. Всё по плану. Гилберт не должен быть привязан к нему — ведь тогда он неизбежно поймёт замысел раньше, чем тот свершится, и будет страдать. Но всё-таки, как же иногда хочется, чтобы он… Чтобы хоть кто-то… Верил и любил. Просто так, ни за что. И день и ночь, и письменно и устно: За правду да и нет, За то, что мне так часто — слишком грустно И только двадцать лет, Винсент не помнит, когда успел взять ножницы, но он рад, что сейчас держит их в руках. Лезвия щёлкают — почти успокаивающе. Шипастые стебли колют руки, а розы сбрасывают на тревожащего их покой человека ледяные брызги и чёрные лепестки. Удивительно — они снова цветут, хотя уже октябрь. Винсент думает, что нужно поощрить садовника, и тут же забывает об этом. Дождь превращает его волосы в намокшую солому, и ему неожиданно нравится это — теперь даже слепой не сравнил бы их с нимбом. Букет растёт на глазах. Сколько таких он отправил брату… Интересно, Гилберт верил хоть одному слову в его записках? Должно быть, нет. А ведь он не лгал — ни когда писал, что скучает, ни когда предупреждал об опасности некоторых членов Пандоры, ни когда… Никогда. Так уж повелось, что брату он не лгал ни разу. Грязь под ногами хлюпает, а каблуки на ступеньках снова гулко стучат. Теперь они напоминают не о выстрелах, а о колокольной какофонии. Сегодня будет сотая церемония памяти — ровно сто лет назад в Бездну упал город. Винсенту всего двадцать, но это он тогда открыл врата в ад. А дождь шелестит по крыше так, будто хочет сказать — и что? Разве это спланировали не Джек и та женщина в плаще? Разве ты виноват? Разве ты не заслуживаешь любви, понимания и прощения, бедный обманутый ребёнок? Хотя бы от собственного брата, которого ты так хотел защитить… Винсенту очень хочется поверить дождю, хотя бы на мгновение. За то, что мне прямая неизбежность — Прощение обид, За всю мою безудержную нежность И слишком гордый вид, Он поднимается и думает, что на коврах останутся следы. С волос капает, с букета тоже, а один из шипов, кажется, пропорол ему палец. Винсент так замёрз, что боли практически не чувствует — только краем глаза замечает, что по запястью стекает алый ручеёк. Когда-то давно Гилберт лечил ему царапины — наносил мазь, дул и целовал. Теперь Гилберт смотрит на него не то презрительно, не то раздражённо и не верит ни единому его слову. Когда-то давно Джек Безариус обрезал Винсенту чёлку и сказал, что ему нравятся его глаза. А потом использовал ту женщину и самого Винсента, чтобы отправить столицу в преисподнюю. Когда-то давно женщина в плаще дала ему совет, как защитить брата. Но это была ложь, обернувшаяся трагедией. Винсент снова останавливается перед дверью комнаты Гилберта. Все его дамы, все Баскервили и Найтреи… Да хоть собственная мать. Никто из них никогда его не любил по-настоящему, даже когда он в этом нуждался. Никто никогда его не любил. Кроме брата. За это Винсент готов простить ему всё что угодно. С ним одним он искренне нежен. С ним одним он искренне честен… Ему одному хочется рассказать всё и умолять о прощении. Разделить с ним это бремя вины и снова увидеть в его глазах веру. И любовь. Одна рука поудобнее перехватывает букет, пока вторая решительно заносится для тихого стука в дверь. Заносится и останавливается. В который раз. За быстроту стремительных событий, За правду, за игру… Винсент не вправе просить ни о любви, ни о сожалении, ни о вере — хоть в глубине души и просит — и уж конечно не вправе ничего рассказывать. Гилберт не должен снова страдать из-за его эгоизма — он играет в поддавки и твёрдо намеревается выиграть, так зачем же сейчас тревожить покой брата, блаженно не помнящего ничего из тех событий? Баскервили скоро вернутся. Винсенту остаётся продержаться на доске ещё года три, и партия будет окончена. Даже если дождь и прав, всё уже слишком далеко зашло. Он больше не может остановиться — как бы страшно ни было. Всё уже решено. С кухни пахнет хлебом. Наверное, их мать тоже могла бы печь хлеб — если бы не родила второго сына. Она обязательно его не родит. Сегодня он должен идти на церемонию памяти. Ровно сто лет назад в Бездну упал город. Но этого не случится, потому что женщина в плаще не найдёт красноглазое дитя — ключ к вратам. Старшие братья Найтреи хотят их убить. Но они не смогут сделать ничего — сначала из-за того, что умрут сами, а потом из-за того, что никакого Гилберта Найтрея не будет. Как и Винсента Найтрея. Винсента Найтрея, Винсента Баскервиля, просто Винсента — не будет, зато будут Гил и его мама. И Сабрие. И Баскервили. Со всех сторон, как ни глянь, — выигрыш. Гилберт не станет грустить о нём, потому что они никогда не познакомятся, и будет счастлив. Остаётся только сдержать себя и не дать ему вспомнить Сабрие сейчас — пока ничего не исправлено. Винсент опускает руку. Коротко вздыхает и продолжает путь к своей двери. Чёрные розы остаются лежать на полу ровной охапкой — могильным символом скорби. Впрочем, Гилберт не учил язык цветов, для него это просто ещё один раздражающий букет от надоедливого братца. Единственная слабость, которую Винсент не удержал. Когда-нибудь и её не будет. Ведь когда он не родится, некому будет вывести этот чёрный сорт. — Послушайте! — Еще меня любите За то, что я умру.