Я буду ждать тебя здесь, в обрывках этого сна

Закончился вечер. Уж надо было идти — темнеет, Сокку хватятся и начнут искать, и поднимется суматоха уж излишняя. Надо — но он сам не хотел. Не хотел возвращаться в холодное Южное племя воды, в этот трескучий хлёсткий мороз, к маленьким домам, у которых стены заледенели и в которых заточена вся судьба и боль их прошлых хозяев. Сокка не хочет возвращаться в отрезанное от остального мира место, куда не доходят письма, потерявшиеся в ледяной тёмной воде, где нет никого, кроме тебя и бесконечных льдин. Они как студёные белые акулы неправильных форм, кружат и кружат вокруг островка деревни, намереваясь когда-то ухватить и кого-то из жителей за меховые воротники. Сокка не намеревается-то особо возвращаться в место, где и нет почти никого: людей всё меньше и меньше, а печь не успевает сжигать всё новые и новые трупы. Те, кто заледенел досмерти, кто умер от голода и ещё многие другие, на кого хватило в печи угля, лежат себе спокойно в урнах на полочках в обеднелых комнатах своих семей. Но те, на кого печи не хватило, каждый день видятся с родственниками и жителями. Они лежат стопками за домиком у порта, и их неживые стеклянные глаза смотрят в облачное вечно-зимнее небо, а мелкие мальчишки, словно стая диких собак, стаскивают с посиневших мёртвых рук варежки и отрывают воротники с шуб: им нужнее, они замёрзли. Одичавшие псы же, притаившиеся в снегу, брошенные и сбившиеся в стаи, наблюдают за этим в стороне с гордостью выполненного дела: они и загрызли половину из тел, сорвали на них когти и обнажили неприглядные внутренности незнакомцев. Они голодны. И загрызут ещё парочку — стоит только выйти кому-то из дому глубоким вечером или черной ночью без оружия в одиночку. Сокка не хочет возвращаться в пустое заиндевелое место, нет у него того желания возвратиться обратно, домой. Застывшая во времени деревня — не его дом. Он, с желанием вкусно есть и жить в тепле — не жилец. — Уже уходишь? — в дверном проёме возник Зуко. Он прошёл в комнату, присел около кровати Сокки на пол. И Сокка поднял взор на него, дабы отпечатать в голове этот туманный образ своего сверстника с колющим взглядом и выверенными движениями. Зуко нашёл его, закоченевшего, на улице в начинающуюся метель, обогрел и откормил. И Сокка не будет вилять от ответа: давно он не ел так много. — Мне пора уже. Спасибо за то, что принял, правда. Но меня наверное потеряли уже, — Сокка сказал это и не сдвинулся. — Ты бы хотя бы ужина дождался, — возразил ему Зуко. — Впереди долгая дорога. Ты с Южного племени воды, не так ли? — Во всём ты прав, — Сокка улыбнулся слабо. — Но уже сегодня в ночи мы отбываем. Он ещё раз глянул на Зуко и почувствовал, как тяготит горло. Тело стиснуло, и Сокка почувствовал, как глаза мокнут ото слёз, запрокинул наверх голову, чтобы они влились обратно. Это не помогло. — Чего ты?.. — Зуко тут же подполз чуть ближе. Он явно не понимал, что делать, и явно не понимал, как реагировать: здоровый наетый Зуко хоть и был обезображен шрамом, но выглядел как абсолютно не тот человек, которому приходилось плакать. Он хотел, наверное, обнять его, но руки замерли в полудвижении, так и не решившиеся дотронуться до юношеского плеча. — Мне надо, но не хочу я домой: незачем. И не к кому. Зуко встрепенулся. — Как, «не к кому»? А семья? — Не вариант. — Отчего ж?.. Он вяло оживился, а затем присел перед Соккой на одно колено, молча взял его ладони в свои и продолжил: — Ну, из родителей же кто-то имеется? — Нет их, — Сокка склонился вперёд, к Зуко, и замер напротив его лица. — Отец погиб с голоду, а мама утонула. На рыбалке. Отец, а не папа, что странно и забавно отчасти — Сокка всегда так называл Хакоду при других, и в самом этом слове «отец» не было ничего гордого или мудрого. Хакода всегда был с ним, до тех по крайней мере пор, пока не умер бессознательно. Всегда был с ним отстранён и холоден, ведь когда вы остаётесь среди льдов, без еды и мало-мальской чистой воды, когда вокруг со всего дохнут люди, обычно сильные и с горячим сердцем, кто-то близкий в случае Хакоды отошёл на второй план. Он забыл про Сокку. Он в последние дни свои не разговаривал с ним, и есть тоже не собирался, будто понимал: он слабеет, он стареет и вот-вот смерть заберёт его и отдаст льдинам-акулам на растерзание. Хакода всё это чувствовал, будто сам прах умерших родственников донёс ему эту страшную и непоколебимую идею: ты умрёшь как и мы, ты умрёшь и дашь дорогу молодым. — А сестра? — И её нет, — и Сокка почувствовал, что голос его дрожит. Рана слишком свежая. — Я ради неё сюда и приехал, понимаешь? — он порывисто вдохнул и почувствовал, как подрагивают в преддверии нового потока слёз плечи. — Её загрызли псы. Там и есть-то нечего. Её загрызли… А хоронить негде. Угля для печи нет, про него все забыли и всё исчерпали… И они лежат там, понимаешь? Понимаешь? Понимаешь ли, что Сокка что во сне, что наяву, видит мертвецов? Наблюдает за резвящимися детьми с голодным взглядом, и сам будто становится дикой псиной, не найдя ни корки для обеда? Понимаешь ли, что мысль отодрать от обмерзшего мертвого тела кусок — не такая уж и простая мысль, а навязчивая идея, стучащая в голове и на задворках разума, как барабан?.. — У нас всё очень плохо, Зуко, — продолжил Сокка и обессиленно сжал чужие руки. Он будто вцепился. Вцепился, как когтями, будто в якорь спасительный. — Мы все там постепенно отмираем. Ни материалов, ни людей, ни жизни — ничего там нет и ничего меня не ждёт, там собаки жрут живой люд, и кроме мертвых тел нет почти ничего, а мне тошно уже видеть это каждый день. Я там один. И на меня всем всё равно. Мне кажется, — дыхание сбилось от одной только мысли, что Сокка сейчас скажет что-то подобное, откроет душу. — Что даже если я повторю за этими собаками… Все возьмут с меня пример. А я не хочу, слушай, быть людоедом! В одиночестве, на холодном острове, не хочу умирать вот так… Я хотел быть героем. И я не могу в то же время бросить их всех там в одиночку. Может, привезём мы эти материалы, дерево, уголь и прочую дрянь, и всё станет лучше? Я не знаю. Но очень хочу посмотреть. Зуко застыл, задумавшись. — Я прихожу к мысли, что не смогу уговорить тебя остаться здесь, — начал он, аккуратно и чётко выговаривая слова. — И никогда не пойму твоей боли. Я не жил то, что жил ты, и я признаюсь — я бы испугался, вместо тебя-героя я стал бы трусом. Насколько это возможно. И сбежал бы. Но ты упорен. И хотя я не согласен с тобой, ломать и молить остаться здесь я не буду пытаться. Ты уже настроен. Но, у меня есть мелкого рода просьба, Соуко… — Сокка. — Да, Сокка. Я хотел бы, чтобы ты когда-то сюда всё-таки вернулся. Как ты на это смотришь? Приедешь вновь ко мне, и я приму тебя. Я помогу и буду ждать. Это как обмен: я тебя не уговариваю — ты посещаешь меня позже. Отсутствие уговоров взамен на тёплый приём. И Сокка почувствовал, как его пальцы, так плотно обхватившие руки Зуко, обдало жаром. Не палящим, не таким, какой снимает кожу и выворачивает нутро, наоборот: аккуратным, таким же, как реплики Зуко, слегка щекочущим. Такой жар бывает, когда выходишь в безоблачный солнечный день летом, когда от приятного смущения краснеют щёки, когда получаешь долгожданный подарок — словом, это было то самое чувство, неведомое Сокке ранее, приятное и шелковистое, пробудившееся ласково в сердце. — Я согласен. И они расстались на хорошей ноте. *** Нет уж смысла бороздить ледяные просторы, нет уж уверенности в завтрашнем дне: Зуко убит, и сами эти слова, сама новость о том, что «сын хозяина огня убит» поставила точку. Незачем ехать снова за углём в Ба-Синг-Се, когда никто не встретит тебя. Каков смысл петь по вечерам колыбельные истощённым младенцам и юным хулиганам, когда завтра уж найдут их обезображенные тельца, искусанные обнаглевшими волками из упряжек и бродячими собаками, которые теперь пробираются в дома и скребутся когтистыми лапами в двери? Каков смысл отправляться в дальние земли и соревноваться с тёмной водной стихией, если она побеждает и утягивает на мёрзлое дно последних отважившихся? Какой смысл сжигать мертвых, если они — единственное, что у них осталось? У Сокки нет для всего этого смысла, есть только ночь и день. Днём он с остальными мужчинами оттаскивает пару тел, и они делят добычу тупыми топорами и кривыми ножичками. Днём он — друг диких псов, их незримый незыблемый предводитель, тот, кто делится с ними мертвым мясом как со своими собратьями, тот, кто нежно треплет за ушком на закате, когда в окровавленных клыках они приносят ему новую жертву. А ночью он встречает Зуко. Зуко заменяет ему всё — печь, родных и компанию. Зуко является ему каждую ночь в таких нежных для уже ставшего каннибалом человека снах. Он смотрит без осуждения, он каждый раз говорит, что Сокка — герой, и тепло его рук, его объятия, кроткая улыбка — всё это то, что заставляет Сокку делать всё это также. Вставать утром, брать в руки ножичек, гладить собак и вновь ложиться спать в опустевшей покосившейся лачуге, проваливаться в сон, лишь бы увидеть дорогой сердцу образ и слышать милый голос. Зуко каждый раз зовёт его к себе, и Сокка каждый раз встречает его во сне. Крепко сжимает руки, смотрит в его сонные глаза и прислушивается к тихой осторожной речи, будто к колыбельной. Как к колыбельной тех съеденных матерей. И тех нет уже. И Зуко с каждым сном всё упорней и упорней зовёт Сокку к себе. И как бы Сокка не стоял на своём — нет, нет, он продолжит ради их всех, он продолжит есть, он продолжит ловко орудовать остриём и глядеть на плоть оголодавшим желанным взглядом… Однажды Зуко становится убедительнее. А затем забирает его с собой. Туда, где тепло, где есть безоблачное небо, лето и долгожданные подарки, а главное — возможность вечно держать Зуко за руку. Крепко. И научиться держать его на руках.