Все, что было

Быстро остывшая на морозе металлическая лента наручников обжигала запястья. Фомин морщился, смаргивая выступившие от резкой смены температуры слезы, но ничего против неприятных ощущений не предпринимал. Лишь продолжал неспешно идти вдоль изгиба заснеженной грунтовки. Тонкое пальтишко позволяло не задерживаемому жилым массивом влажному ветру хватать за бока и кусать за непокрытую шею — поднятый куцый воротничок только раздражал своей нарочитой бесполезностью. Собственно, как и вся ситуация в целом. Телефон лежал в левом наружном кармане, но Фома только поджимал губы и специально не звонил Ежову. Внутри клокотало возмущение, знакомое своим исходом: легчало только если кого-то или что-то ударить. До сбитых костяшек. Боль и холод чуть гасили непроходящий внутренний гвалт, напоминая о надлежащем хладнокровии. Фомин злился не только на Пашу. Того, в конечном итоге, можно было понять. Его собственное теперешнее состояние всецело олицетворяло положение в иерархии жизни: стрерученный, чужой, бродящий посреди ничего — с чувством беспомощной слабости завязшего в болотной жиже животного. «А нужно ли было вообще возвращаться?» — этот вопрос набатом бил по вискам, но раз за разом, крепко подумав, Фома отвечал себе на него положительно. И дело было не только в людях: не то что бы он ждал, что тот же Семенов кинется к нему на шею… Откуда-то сзади послышался ровный треск снежного полотна, наматываемого на протектор шин. Фомин оглядываться не стал, только подвинулся к обочине, продолжая движение. — Садись. — Повернувшись, Алексей наткнулся на сугубо равнодушное лицо Семенова, чуть перевесившегося наружу из салона. Молча обойдя авто, Фомин дернул замерзшими пальцами ручку двери. Едва не поскользнувшись, сел и захлопнул ее за собой. — Руки давай. — Пашиными стараниями наручники соскользнули с протянутых рук, и Фомин мог наконец растереть раздраженную кожу. Затем он поднес ладони к дефлектору, дабы согреть, и на некоторое время воцарилась тишина, прерываемая лишь цоканием аварийки. Машина в несколько заходов развернулась. И, чуть резче, чем требовалось, продавив педаль газа, Паша погнал вперед, к выезду на трассу. Фомин выпытывающе всматривался в пашин профиль, ожидая буквально какой-нибудь реакции. Но тот расслабленно откинул руку на рычаг переключения передач и продолжил сосредоточенно рассматривать линию горизонта. — Ну и зачем вернулся? Ответ должен был стать очевидным. Но теперь уверенности в этом не было. — Ты себе задай этот вопрос. Фома усмехнулся. — Я тебя не понимаю, Паш. Тебе претит, что я жив? — Я не это имел ввиду, и ты это прекрасно знаешь. — Семенов многозначительно замолчал, не отводя взгляд от дороги. Внутри снова всколыхнулась злость. Фомин не сдюжил: едва сдерживаемый голос практически перешел на крик. — Так объясни по-нормальному! Ты же молчишь, напридумывал себе там что-то, я мысли не читаю! — Паша резко затормозил, благо за ними никого не было, и повернулся навстречу. — Да что непонятного, Фома? Ты реально не выкупаешь? Сейчас куча народу поляжет за твои разборки. Я просто не понимаю, нахрена ты вернулся к этой жизни. Зачем надо гневить Бога? Для чего? Чуть смягчившись, Алексей вздохнул и перевел взгляд на дорогу. — А ты почему не уходишь из ментовки, можешь ответить? Почему терпишь Арсеньева? — Семенов закатил глаза и отвернулся. — Потому что у меня нет других вариантов. В отличие от тебя. — Поверь, у меня их тоже нет. Не гожусь я для спокойной жизни. Пробовал. — Зато теперь весело будет. Фомин фыркнул и едва улыбнулся. — Ну, что делать. Один раз живем. -//- В «Трех кабанах», кроме стационарной охраны, предсказуемо никого не было. Фомин сразу прошел в бар и достал с полки бутыль коньяка. Тихие пашины шаги раздавались сзади. Семенов оглядывался по сторонам. Сюрреалистичная обстановка дорогого заведения стала маркером неминуемости изменений в жизненном цикле. Невольно вспомнилось, с чего они с Лехой начинали. Как все изменилось. Сейчас все происходящее казалось включенным не с начала фильмом: главные герои чем-то заняты, кем-то любимы, а что и зачем — кто знает. Без обычной аккуратности, довольно капель оставив на барной столешнице, Алексей разлил примерно по сто на пару снифтеров. Один из них был переставлен ближе к Семенову. Но тот будто с ленцой разглядывал лёшину возню и не торопился прикладываться. В отличие от продрогшего Фомы, залпом опрокинувшего в себя бокал, что тут же был наполнен наново. — Давай хоть выпей. — Паша так и остался стоять неподвижно. — Мне через несколько часов на работу, Лёх. Озадаченный взор темнеющих в полумраке глаз скользнул по неизменному выражению пашиного лица. — Ну как знаешь. Оба молчали. Паша не пил, не снимал куртки, но и не уходил. С тупым упорством смотрел прямо — явно дружеской беседы по душам не намечалось. Висела какая-то дрянная тишина, но волновался за нее, по моему, только Фома. В какой-то момент Паша посмотрел на него. В его глазах ненадолго застыло неподвижно и неестественно тихое выражение, как забытое изображение в зеркале. Блеклое и как будто мертвое. Фомину подумалось, что он дуреет от алкоголя, и недобитый бокал был отодвинут. — Что-то еще? — Ты все еще не ответил на вопрос: зачем ты вернулся? Прости, я не верю, что тебе просто не сиделось на пляже. Алексей замолчал. Тот же вопрос задавала ему Юля, его же неоднократно задавал себе он сам. Темный пиджак, скинутый с плеч, лег на спинку рядом стоящего стула. Фомин сделал несколько шагов, отдавшихся эхом в малообставленной мягкой фурнитурой комнате. — Знаешь, пока меня не было в Питере, я понял одну вещь… — он на миг оглянулся с сомнением, прицениваясь будто, какова из возможных будет реакция оппонента, но стабильность сухости выражения лица напротив обнадеживала, — этот город мне не чужой. Я здесь родился, вырос, ты помнишь, как мы бегали на Марата? Помнишь, как крест на Казанский ставили? — Его голос становился вовлеченнее и громче, — Разборки на Сенной с финнами? При нас же история вершилась, Паш, это наш город. Арсеньеву в принципе не понять, — для него это просто здоровый денежный мешок. Да и для братвы тоже. Им плевать, что наркота в центр пошла, что людей убивают. Окраину в промзоны, как Москву, превратили — хрен с ней. Но центр… Тут такой мощный исторический жилой фонд, распихнутый по частным владельцам. Только все равно некому это восстанавливать, — каждый о своем угле печется. А я реально искал мастеров, что могли бы восстановить лепнину, обветшалые коммуникации, музеям деньги давал, на выставки всякие… Я в ответе за это место, понимаешь? Материалы для Спаса-на-Крови, чтобы леса с него сняли, квоты на образование в вузах и еще уйма чего — никто, кроме меня, этого делать не станет, Паша. А это, черт возьми, важно. И плохо, когда человек, наделенный ресурсом, не употребляет его во благо. Фома замолчал развернулся в Семенову, что стоял все так же, лишь наклонив голову в бок. — Круто звучит. Только это не отменит десятки трупов, которые за тобой останутся. — На секунду Семенов замер. На лице его снова мелькнуло трудноопределимое выражение, похожее на глухую значительность, — выражение, казавшееся странным на лице живого человека. Фома почему-то по одному этому взгляду догадался, что услышан правильно не был и не мог быть. Ему было знакомо это едва уловимое искривление чужих, плотно сомкнутых губ. Достучаться не получилось. Продолжая таращиться на Пашу, все ища в нем что-то от прежнего Паши, но пока, к ужасу, не находя, Фома негромко продолжил: — Но а чего ты ждал, Паш? Что я изменюсь? Поздно мне меняться. И снова в голове прозвучал пресловутый вопрос. «Зачем?» Все, что было произнесено вслух, — имело под собой основу. Но человек силен через слабость своих причин, ибо самая мелкая да заставит вершить великое. Реальный ответ лежал где-то на поверхности и не имел ничего общего с адекватностью. Фома не собирался никого посвящать в то, до чего смог додуматься совсем недавно, но именно это, говорило нутро, это и есть то, зачем. Все боятся конца. Подспудно, неявно или же сильно, до дрожи, но все. Потому что смерть — особый рубеж. Выпуская в мир, жизнь кидает емкое «Сочтемся» — и там, на краю обрыва, за которым — вечность, будут подведены итоги. Кем и как — одному Богу известно, но то, что это грядет, — ощущается на уровне первобытных предчувствий-вибраций где-то глубоко каждым человеком. Но если ты оказался среди тех счастливцев, кому суждено перейти черту и вернуться, — главный человеческий страх больше не пугает. Все остальное и подавно — блажь. И только тогда начинается беззаветная жизнь без оглядки. Фомин сам понимал, что лезет на рожон, но в чем себя винить, если цена одной его жизни изведана, и дальше — только простор этой самой жизни? Он вернулся за тем, что ему начертано, он вернулся жить, — и плевать на исход. Эгоистично. Но разве не к этому приходит по итогу каждый? Вот стоишь ты — перед тобой — мир, судьба, рок, если хотите, а далее — только твой выбор. И этого достаточно, чтобы биться дальше. Семенов коротко кивнул и развернулся в сторону выхода. Фома смотрел ему вслед. В их новой реальности диалоги заканчиваются ничем и уходят вникуда, а хотелось банально дойти до сути. — Паш. — Тот остановился, не сразу обернувшись. — Что между нами происходит? В тиши помещения послышался громкий, явно раздраженный вздох. — Фома, что ты от меня хочешь? Алексей развел руками. — Да ничего, просто ты странно себя ведешь. — Подумав, он сделал несмелое предположение, вертевшееся до этого незаконченной мыслью в голове. — Что-то случилось, пока меня не было? — В этот момент Паша резко отвернулся, и Фомин вздернул подбородок. — Что-то случилось. Но Семенов был таков. На несколько мгновений над ним навис сенью холода прозрачный мир, а затем пространство снова сжалось. До салона автомобиля. Что-то случилось. А случилась жизнь. Странная и промозглая, о которой хочется думать, как о чем-то идущем самом по себе, не с тобой. Но призраки прошлого жрут невидимую душевную плоть нещадно. Не дают забыть, каков ты на самом деле. От одного такого Паша избавился с возвращением Фомина. А другие, заставляя непотребно для офицера вскакивать от дрожи посреди ночи под их обвиняющими взглядами, возможно, останутся с ним навсегда.