***
— Ну ты меня еще всего оближи, — со смешком отозвался Руневский на щекотное прикосновение языка к внутренней стороне бедра той ноги, что он согнул в колене. Дашков, игриво сверкнув живым глазом, делал все, как всегда, назло и потому только усерднее, как псина, принялся вылизывать бедро, а потом и низ живота. Руневский, закатив глаза, не выдержал и хрипло рассмеялся, потянувшись, чтобы погладить этого волкодава по смоляным волосам. — Господин Дашков, ну право слово, я мог бы просто принять ванну. — Нет, не мог бы, — почти приказным тоном оборвал Дашков и поцелуями поднялся выше, чтобы угрожать своим присутствием шее Руневского. — Я хочу еще. И десяти минут не прошло, как Дашков закончил выстанывать графское имя и драть простыни, как ему уже нужно было почувствовать это снова. Но Руневский рационален и прагматичен, ему нужны аргументы и уговоры, доказательства — покажи, что действительно этого хочешь. — Вот как… — выдохнул граф и расслабленно прикрыл глаза, пока путался пальцами в прядях волос. Это значило «попробуй». И Дашков каждый раз старался, языком, но не разговорами, вымаливал себе ласку и, видит бог, получал от этого едва ли не больше удовольствия, чем от всего остального. В его глазах Руневский был идеален. Ни одного шрама на теле, в отличие от его собственного, коллекция родинок на сухом торсе, зеленая топь глаз, рост и фигура, на которой идеально сидело дорогое барское тряпье. Дашков или смертельно завидовал, или молча восхищался, или безотчетно хотел сделать это тело своим. Подчинить, распробовать. Он навис сверху, купаясь в иллюзии собственной власти, и размашисто, но неторопливо провел по вытянутой шее языком, слизывая въевшийся в кожу пот. Вот как — заинтересованность сцеловывал с губ, оставляя потом на шее ее отпечатки: тягучие и жаркие, как послеоргазменное удовольствие, еще плещущееся в теле. Дашков — псина, и ему достаточно лишь одобряющих прикосновений пальцев за ухом от своего привычно тихого хозяина, чтобы завилять по ошибке не данным ему богом хвостом. Он кусал шею и тут же зализывал, кусал и зализывал снова, меняя место, сползая ниже, стараясь выбить хоть выдох, а в итоге заигрался так, что неосторожно прокусил тонкую кожу зубами. Что ж, свое звание пса Дашков оправдывал полностью — кому еще настолько свойственно от радости выпустить зубы прямо в ласково треплющую по морде хозяйскую руку? Алые капельки красиво заструились вниз по груди, минуя холмик ключицы. — Граф, — начал было Руневский спокойно-возмущенным тоном, который всегда примерял, когда собирался кого-то отчитывать, но Дашков не дал ему продолжить. — Помолчи, — попросил он и приподнялся на вытянутой руке, чтобы окинуть взглядом собственное творение — кроваво-красный ручеек посреди бледной равнины груди. Дашков облизнул клыки и восхищенно пробормотал: — Тебе так идет… Живой глаз заискрил возбуждением, красиво потемнел, сощурился. Кровь всегда привлекала. Видом, запахом, вкусом, не важно чья. Кровавые разводы на накрахмаленных белых рубахах возбуждали и аппетит, и желание. Дашков склонился снова и осторожно собрал капли с груди языком, вылизал всю шею дочиста и потянулся поделиться с Руневским металлическим привкусом, осевшим на языке. И снова он оказался поваленным на измятые простыни, снова прижат ладонью, чтобы не вздумал двигаться, и снова готов был безропотно толкаться в нее, ища разрядки. Тогда он еще не пробовал чистоту крови на вкус, а всего лишь заигрывал, но где-то на подкорке уже понимал, что по всему телу Руневского циркулировала, пульсируя, его неидеальность. Все это вылезло наружу, вспоров все раны, гораздо позже. По накопительной системе неприязнь к нарушителям закона оседала у Дашкова в голове и все отчетливее отражалась брезгливостью в тоне, осторожностью в действиях и отчаянных попытках все-таки хоть раз сделать Руневского своим. Грубо, будто вымещая злость за то, что столько времени охотно вверял себя тому, у кого нет никаких прав: ни на статус, ни на должность, ни на жизнь.***
— Дайте мне всего один повод, и я самолично вскрою ваш череп и высосу мозг. «Нет, родной, тебе больше не по вкусу моя кровь», — подумал Руневский и улыбнулся: — Слишком много придется высасывать.